Виктория Михайловна, без привычных шпилек, утомленная и какая-то удивительно домашняя, устало вытянув ноги на соседнее кресло, греет руки о чашку и едва заметно улыбается, слушая щедро разбавленный шутками рассказ о нелегкой хоккейной судьбе.
— ... В общем, пока в гипсе торчал, от скуки и начал всякую ерунду на мобильный снимать, а там пошло-поехало... Так что если из хоккея выгонят, голодным не останусь.
— Да кто же вас выгонит, — в голосе Каштановой — незнакомая совсем расслабленная мягкость, а Шмелев думает с удивлением, что ему никогда прежде не было так хорошо просто с кем-то разговаривать. — Такими хоккеистами не разбрасываются.
— Спасибо на добром слове, — фирменной усмешкой сбивает нависшую неловкость, а эти простые слова в груди отдаются странной волной благодарности. А еще Шмелев с незнакомым хмельным азартом думает о том, что на завтрашнем матче будет ложиться под каждую гребаную шайбу, рискуя себе что-нибудь сломать, но не допустит проигрыша команды — только чтобы услышать от Виктории Михайловны что-нибудь еще такое же незамысловато-теплое и... удивительное нужное?
И когда это, скажи на милость, мнение какой-то надменной спортивной директорши стало для тебя таким важным? Но копаться в себе в поисках ответа на этот вопрос — такая себе затея.
— Слушайте, Шмелев, по-моему, мы с вами засиделись, — спохватывается Каштанова, мажет взглядом по циферблату часов. — Тренерский штаб мне не простит, если игрок из-за меня выйдет из строя, — смеется.
Кузьма торопливо кивает, отчего-то неуклюже помогая убрать со стола чашки, тарелки и вазочки, и больше всего боится встретиться с Каштановой взглядом.
Ведь в ее глазах впервые за сегодняшний бесконечный день — смешливые искорки россыпью золотистой пыли.
Гольфстрим в груди начинает кипеть.
Сердце о грудную клетку грохает молотом, в руках все еще неловкая дрожь, а в легких осадком — январская стылая свежесть тонких духов, коснувшаяся на миг, когда Виктория Михайловна что-то говорила с улыбкой на прощание, стоя у двери.
В постели вратаря Шмелева побывало хрен-его-знает-сколько девиц; в сердце не задержалась ни одна. А вот сейчас, в двадцать с лишним, его угораздило... что? Втюриться в тетку как минимум на десять лет старше?
Бред.
— Что, Шмелев, ради бонусов так стараешься, что спортивному директору спокойной ночи зашел пожелать? — скалится один из группки "металлистов". Кажется, Смирнов. И кажется, Шмелеву уже очень хочется заехать в его двусмысленно ухмыляющуюся рожу.
— Ну я же не ты, — не задерживается с ответом Кузьма, — меня с детства учили быть с женщинами вежливым, не только спокойной ночи желать, но и гадостей про них не говорить. Или тебя, Смирнов, зависть грызет? У вас-то в клубе мужик рулит, захочешь — не подлижешься, причем во всех смыслах.
— Тоже мне, фаворит королевы Виктории, — фыркает Смирнов под аккомпанемент дружного ржача. А Шмелев понимает с удивлением, что Каштанова вообще — первая женщина, чью честь он готов отстаивать не только словесными пикировками, но и, если потребуется, в реальной драке.
Режим рыцаря успешно активирован, блин.
— Ну ты и сволочь, Шмелев.
Доброе утро, ага.
Виктория Михайловна — в пылающе-красном, сама пылающая ледяной яростью, не имеет ничего общего с той умиротворенно-расслабленной женщиной, что он видел вчера вечером в ее номере. Налетает на него в коридоре гостиницы бешеным вихрем, гневно сверкает своими ведьминскими зелеными глазищами и, похоже, готовится убить прямо на месте.
Знать бы еще — за что.
— Виктория Михайловна, я что-то не совсем понимаю, что...
— Да что ты говоришь?! — В прищуре глаз столько обжигающего презрения, что впору осыпаться кучкой пепла прямо к носкам ее элегантных лодочек. — Блогер! — выплевывает практически как ругательство.
— Но я правда...
Решительно отказывается понимать, какого хрена происходит и что могло довести неизменно выдержанную Каштанову до такой степени кипения гнева. Или кто.
— Не ожидала от тебя такой подлости, — очень тихо, глядя прямо в глаза. Вспыхнувший вулкан гаснет, чтобы разгореться с новой силой.
— Да что, в конце концов!.. — в отчаянной попытке понять, что успело случиться за одно гребаное утро, удерживает Каштанову за запястье; шелковистая кожа оставляет жгучие невидимые прокалины.
— Сволочь.
Яростно-тихий голос в голове взрывается жгучей болью — звон пощечины в тишине коридора не глушит даже стремительная дробь каблуков.
День определенно не задается с утра.
========== Точки кипения и не случившиеся поцелуи ==========
В раздевалку Шмелев влетает с горящей щекой, полной сумятицей в голове и отчаянным непониманием — какого хрена, собственно, только что произошло.
Мерный гул голосов обрушивается тяжелым маревом, заставляет внутренне ежиться — неужели кто-то успел увидеть жаркую сцену в коридоре? Этого еще не хватало!
— О чем трещим? — роняет подчеркнуто обезличенно-беззаботно, тщательно зашнуровывая коньки.
— А ты че, не в курсе? — горящим бумажным самолетиком долетает откуда-то с другого конца раздевалки. — Ты на наш сайт заходил с утра?
— Да нет, а че такое?
— Да сам посмотри, — перед глазами возникает чей-то планшет с открытой вкладкой, и облегченный выдох комом застревает на подступах к горлу.
«Тайный порок спортивного директора "Медведей"», — в желтогазетном стиле кричит заголовок новой темы на форуме. А чуть ниже — снимок части очень знакомого номера, той его части, где заваленный бумагами стол и почти пустая бутылка вина.
Твою же мать!
Невидящим взглядом вмерзается в пропитанный ехидством текст — что-то о трагедии в семье Виктории Михайловны, уходе мужа и бабском одиночестве, о сомнительных организаторских способностях и о статистике команды, только подтверждающей выводы... А ниже — лавина комментариев, от снисходительно-жалостливых до откровенно хейтерских и скабрезных — "бабе лечиться надо, а не клубом рулить", "а я б такую как следует пожалел" и тому подобный интеллектуальный шлак от людей, считающих себя вправе обсуждать и судить совершенного незнакомого им человека.
У Шмелева темнеет в глазах; леденящая ярость в груди поднимается мутной волной.
В застывающем Ледовитом разгневанные черти стремительно уходят на дно.
— Смирнов, тормозни.
Кузьма ловит главного остряка и мажора "металлистов" у двери в соседнюю раздевалку, удостоившись обыденно-снисходительной усмешки.
— Че такое? — цедит Смирнов лениво; останавливается, будто делая одолжение.
— Слушай, такая засада, позвонить надо срочно, а мобила села. Наши все уже разбежались... Дашь позвонить?
— Не вопрос, — пожимает плечами Алексей, протягивает навороченную трубку последней модели. А Шмелев, пальцами скользя по экрану, успевает подумать только, каким же идиотом окажется, если все его догадки — всего лишь плод больной фантазии на грани паранойи.
Притихшие черти опасливо всплывают на поверхность из мутных вод холодной ярости, чтобы тут же захлебнуться волной цунами.
На экране смирновского смартфона — снимки номера Каштановой в приоткрытую дверь, в числе прочих — тот же самый, что висит с утра на форуме.
— Так это, значит, ты у нас в папарацци записался? — давится неестественным спокойствием в тихом голосе, сам удивляясь собственной выдержке.
— А твое какое дело? — моментально огрызается Смирнов, напрягаясь сжатой пружиной. — Страна должна знать своих героев.
— И статью эту поганую ты сам наклепал или как, помог кто?
— Да пошел ты, — лениво отмахивается Смирнов, вырывая свой мобильный и разворачиваясь.
— Я с тобой не договорил вообще-то, — моментально доходит до точки кипения Шмелев, придерживает собеседника за плечо.
— Иди ты со своими разговорами, понял? В постели с Каштановой свое гребаное рыцарство доказывай, а не передо мной, — кривится Смирнов, дергает плечом, стряхивая тяжесть чужой ладони. И давится последними словами, раздраженным рывком отброшенный вплотную к стене; в левом боку разгорается жгучая боль от внушительного удара.
— Слушай меня сюда, урод, — тихо чеканит Кузьма, вцепившись пальцами в ворот пижонской куртки; в хмурости синих глаз стремительно тяжелеют грозовые свинцовые тучи. — Если ты прямо сейчас не удалишь эту долбаную статью, я сам про тебя такое в интернет солью, что ты не то что из "Металлиста" вылетишь, ты вообще ни в один самый задрипанный клуб не устроишься, понял?
— Что здесь происходит?!
Алым всполохом вспыхивает из-за поворота знакомый красный костюм; перестук каблуков разлетается звонкой дробью.
Очень вовремя, что тут скажешь.
— Ерунда, Виктория, Михайловна, не сошлись во мнении об искусстве фотографии.
— Шмелев, ты что, совсем обалдел? — заводится с пол-оборота Каштанова; в холодном прищуре пыльно-зеленых — кипящее недовольство. Провожает взглядом скрывшегося в раздевалке Смирнова; немного сбавляет тон, но не градус горящего раздражения. — Ты думаешь, что творишь?! Сегодня игра! Ты хочешь игроков противника покалечить, чтобы у команды проблем прибавилось? А если бы не я, а кто-то другой увидел ваши разборки? Тебя бы с игры сняли, и это только в лучшем случае!..
Шмелев долго смотрит на Викторию Михайловну в упор, ожидая логического завершения гневной реплики — чтобы оправдаться, рассказать, объяснить...
— Виктория Михайловна, я...
— Я все сказала! Надеюсь, ты меня понял, — жалящее недовольство сменяется ледяной отстраненностью; в заиндевевшем голосе — лишь на грани презрительного стылое отчуждение. А Шмелев думает совершенно не к месту, что глаза у Виктории Михайловны цвета сумрачной зелени в продождившем насквозь утреннем лесу — веет такой же прохладой и смутно-тревожной тоской.
А еще ему до томительно-жаркого Гольфстрима в груди хочется ее поцеловать.
— Я только хотел сказать, что знаю, кто про вас написал эту идиотскую статью и надеюсь, что сегодня ее уже на сайте не будет.
— Я тоже очень надеюсь, — тон Каштановой леденеет еще на пару десятков градусов — впору поежиться. Разворачивается стихийно, обдавая невесомым ароматом привычного уже января; как обычно стремительно скрывается за поворотом.
Лед и пламя, твою мать.
Удушливо знобит.
В самый разгар бурной дискуссии с сайта "Медведей" исчезает тема тайных пороков нового спортивного директора; остаются лишь смутные шепотки и переглядывания в коридорах и по углам.
Инфостервятникам не остается ничего другого, кроме как переключиться на грядущий матч.
Рев трибун сливается в монотонный ровный гул; крошево льда из-под коньков вылетает искрами. "Металлист" полон азарта и вполне обоснованной самоуверенности; нетерпеливые окрики тренеров коротят разрядами.
Для Шмелева вся площадка сжимается до одной-единственной точки — мелькающей совсем рядом шайбы; а еще ему кажется (наверняка просто кажется) что прохладный взгляд с высоты трибун бьет навылет.
"Медведи", измотанные и загнанные, за полминуты до финального сигнала вновь упускают соперника. Шмелев, взмокший, с тянущим напряжением во всех мышцах и неподатливостью движений, в самый последний момент распластывается по льду, не пропуская шайбу в ворота.
Повисшая над трибунами тишина становится оглушительной. И только ровно через десять секунд взрывается криком, ревом и радостным победным гудением.
Шмелев, уже поднявшись, непослушными руками наконец стягивает осточертевший шлем и зачем-то кидает взгляд в сторону трибун, где мелькают знакомые каштановые завитки.
В дождливо-зеленых глазах Виктории Михайловны солнечной пылью вспыхивают золотистые искорки.
========== Дежавю, непосредственность и январь ==========
В раздевалке душно и шумно, от радостного рева закладывает уши. Короткая тренерская речь сбивается аплодисментами и новой волной невнятного гула.
— Ну к этому мне добавить нечего. Разве что одно: вы правда все молодцы, обыграть "Металлист" это нужно было постараться, так что ваши старания будут оценены. В виде премии, как вы понимаете.
У Каштановой глаза сияют, и в глубине — все та же солнечная пыль клубами. Только сквозь одобрительно-сдержанную улыбку просится наружу тягучая густая усталость — или Шмелеву это только кажется?
А впрочем, ему-то какое дело?
Только предательский Гольфстрим в груди растекается кипящей лавой; мешает дышать.
— Шмелев.
Предельно утомленное и свербяще-деловитое обращение настигает на лестнице отеля, бьет со спины куда-то в область лопаток — вздрагивает.
— Да, Виктория Михайловна?
Подчеркнуто-официальное имя-отчество царапает горло изнутри, на зубах скрипит колючими песчинками неестественности. У Кузьмы перед глазами как сейчас — вчерашний вечер, как маячил возле ее двери с колотящимся сердцем, а после торчал в ее номере, забивая концентрированную неловкость глотками горячего чая и беззаботным шутливым трепом — и теперь Шмелев чувствует себя не просто идиотом, идиотом в квадрате как минимум.
Ну куда ты полез, а? А самое главное — нахрена?
— Я хотела извиниться. За то, что так набросилась на вас... Очень некрасиво вышло, я...
— Ерунда. Я все понимаю, — обрывает на полуфразе.
Застывшая тишина леденеет, осыпается крошевом. А Шмелеву вдруг очень просто хочется накрыть рукой точеную ладонь, лежащую на полированных гладких перилах, и...
И что?
Ничего, в том-то и дело.
— Спокойной ночи, Виктория Михайловна.
Легко взбегает по ступенькам — не дожидаясь ответа, не оборачиваясь, не дыша.
В его легких становится критически много ее января.
Выездная серия заканчивается неожиданно блестяще — три матча, три победы. У "Медведей", воодушевленных громкой победой над "Металлистом", будто открывается второе дыхание: две другие команды они обходят просто играючи, зарабатывая необходимые очки и поднимаясь в турнирной таблице.
— Слушайте, я все понимаю, серия была тяжелая, но это не повод спать на ходу, — требовательно поторапливает Макеев лениво копошащихся у автобуса игроков. А Шмелева накрывает гребаной волной дежавю, когда Точилин с невесть откуда взявшейся галантностью помогает Каштановой забраться в салон.
— Мне правда неудобно, что... — доносит ветром обрывок фразы.
— Да что вы, Виктория Михайловна, нам даже приятно... В том смысле...
Шмелев рывком дергает соседнюю дверцу, меньше всего желая выслушивать неуклюже любезничающих в проходе тренера и Каштанову.
Раскаленным прутом ввинчивается в мозг неожиданное и нелепое осознание: ему категорически не нравятся на ней чужие руки.
Но это ведь только твои проблемы, правда же?
Свет фар плавится в темноте бледным золотом; в салоне — тишина, разбавляемая только сонным сопением. Шмелева выбрасывает из полусна резким рывком, и это тоже долбаное дежавю — ночная дорога, полутемный автобус и...
Виктория Михайловна, дремлющая на его плече.
Захлебывается вскипевшим Гольфстримом.
Она, такая вымотанная, издерганная, старательно-дежурно улыбающаяся — просто спит на его плече. И Шмелеву горячие волны нежности пробивают ребра, а еще что-то такое мучительно-сладкое и всеобъемлющее — счастье, быть может?
— Простите, я...
У Каштановой голос тихий, со сна отдающий хрипотцой, а щеки, замечает Шмелев даже в сумраке, вспыхивают жаром внезапной неловкости и смущения.
Так вот вы какая, оказывается, госпожа спортивный директор...
— Будете? — вместо того, чтобы развивать неловкую тему, протягивает пакет с жевательным мармеладом, полученный на сдачу в магазине у остановки. Ловит изумленно-недоуменный взгляд и снова чувствует себя полным кретином — кажется, в присутствии Каштановой это давно уже норма.
— Спасибо, — растерянно кивает Виктория Михайловна; вытягивает из хрустящего пакетика красного мармеладного мишку.
Улыбается. Впервые — просто и мягко, без наклеенно-натянутой вежливости.