У Виктории Михайловны — самая красивая улыбка на свете, и даже веющий от ее волос прохладный январь не сможет его разубедить.
Смутному счастью в груди становится отчаянно тесно.
========== Малиновое вино и глобальное потепление ==========
Целовать нельзя,
За руку не взять. ©
Города, гостиницы, ледовые арены перемешиваются в калейдоскопе будней битыми стекляшками; суета затягивает в водоворот.
И вроде бы все так обыденно-правильно, но...
Трясясь в клубном автобусе, идущем обратно в Подольск, Шмелев сквозь мутную пелену дремы понимает внезапно, чего ему так отчаянно не хватает.
Точнее — кого.
И самое время вроде бы скривиться презрительно-недоверчиво — ну бред же, в самом-то деле. Только Кузьма осознает вдруг с болезненной четкостью, что невероятно сильно, до замерзающего Гольфстрима в груди, хочет видеть Каштанову рядом, на соседнем сиденье. Чтобы она сонно жалась к его плечу, щекотала шею мягкими прядями оттенка разбавленного кофе и... просто, блин, была рядом.
Мечтать не вредно, не так ли?
— Слышь, Куницын, — толкает залипшего в телефон друга. И думает совершенно не к месту, что тоже хотел бы вот так — переписываться всю дорогу с кем-то необходимым и важным, что-то обсуждать и ждать встречи; вот только пустоголовые девочки-фанатки не вдохновляют от слова вообще.
— Чего? — рассеянно отзывается Влад, не сразу отвлекаясь от мобильного.
— Слушай, у тебя было такое... когда ты, ну, вроде как скучал по кому-то?
— Ну естественно, — пожимает плечами Куницын, смотрит с недоумением. — По Ленке вот скучаю...
— Да я не про то, — досадливо морщится Кузьма, не зная, как правильно сформулировать. — Ну вот бывает так, что не хватает рядом вообще постороннего человека? Вроде как между вами ничего такого, но...
Куницын, откидываясь на спинку сиденья, смотрит на друга чуть внимательнее и неожиданно усмехается. Даже с долей понимания кажется.
— Походу, попал ты, вот чего. Может, влюбился?
Шмелев, успевший открутить крышку бутылки и сделать внушительный глоток, давится водой и явственным возмущением.
— Чего-о?
— Другого объяснения не нахожу. Да не боись ты, это вовсе не больно, — смеется Куницын, снисходительно хлопает по плечу.
Вот только Шмелеву нихрена не смешно.
Гольфстрим в груди отчаянно штормит.
Все идет кувырком в душный летний вечер. Расплавленный за день асфальт остывает медленно, будто бы неохотно; в наливающемся синевой небе — ни намека на скорый дождь.
Каштанова ловит Шмелева в затихшем коридоре после очередной дополнительной тренировки. Замотанная, забегавшаяся, но неизменно безупречно-элегантно-красивая; тараторит что-то о каких-то поправках к контракту и документах, которые срочно нужно подписать, а у Шмелева сердце заходится панической радостью, пробивая грудную клетку.
В кабинете Виктории Михайловны пахнет совсем неуместным для вечера кофе, прохладными духами и ей. Шмелев, рухнув на ближайший стул, не вникая даже в текст, проставляет на шуршащих листах необходимые подписи; бумаги на столешницу вспархивают вспугнутыми птицами. Каштанова, мельком просмотрев документы, возвращает один лист назад.
— Вот этот пропустили.
— Где? — поспешно склоняется Шмелев, выискивая взглядом нужную графу.
Сталкиваются.
— Да вот здесь же, — кончик ручки чертит небрежную галочку. От Каштановой предсказуемо пахнет кофе, простудливой зимней свежестью и предельной усталостью.
Простодыши.
Шмелев не глядя чиркает небрежную подпись и наконец выпрямляется.
Продолжает дышать.
Из Ледового выходят вместе. Вика очень вовремя вспоминает, что ее машина еще не скоро вернется из ремонта, мобильный сел и такси не вызвать. И вдруг:
— Виктория Михайловна, вас проводить?
Вездесущий Шмелев стоит на крыльце парой ступенек ниже и вопреки обыкновению не выглядит обыденно-нагловатым, скорее растерянным. И Вике вроде бы (разумно же?) нужно вежливо-холодно отказаться, но...
— Поздно уже, — долетает вдогонку.
Оправдывается будто. Перед собой? Перед ней?
— Проводите, — очень естественно кивает Вика и торопливо шагает с освещенного крыльца в душные летние сумерки.
Сутулые фонари светятся апельсинно-оранжевым; влюбленные парочки где-то на заднем плане обозначены смутными тенями.
Вика не помнит уже, когда ей было так... просто. Наверное только той ночью в салоне автобуса, где была сонная тишина, разноцветные мармеладные мишки в хрустком пакетике и разговоры ни о чем и обо всем на свете.
А сейчас она, скинув туфли, сидит на прогретом за день бортике у фонтана, слушает очередные байки Шмелева, забыто-искренне смеется и просто чувствует себя живой.
Вика уже не помнит, как это — гулять по расцвеченным огнями вечерним улицам; держать в руках подтаивающее шоколадное мороженое; обсуждать что-то забавное и совершенно-не-деловое; просто дышать.
Самое странное — рядом с нахальным насмешником Шмелевым, который младше ее на страшно-сколько-подумать лет и с которым у них априори ничего не может быть.
Несовместимость зашкаливает.
— Что-то засиделись мы, поздно уже, а у вас выезд завтра, — Вика мажет взглядом по циферблату наручных часов; поднимается и тут же, ойкнув, непроизвольно хватается за плечо Шмелева. — Черт, мозоли натерла...
Гольфстрим в груди накрывает цунами.
Шмелеву больше всего сейчас хочется придержать ее за талию, прижать к себе крепко-крепко и больше не отпускать.
Что за наваждение, твою мать?
Виктория Михайловна тем временем переворачивает вверх дном содержимое крохотной сумочки, раздосадованно и как-то беспомощно чертыхается:
— И пластыря, как назло, нет...
— Я сейчас, — мигом подрывается Кузьма, лихорадочно вспоминая, где тут ближайшая аптека. Вика успевает только растерянно моргнуть: Шмелев, перемахнув через бордюр, скрывается в надвигающейся ночи.
— Спасибо, вы меня просто спасли.
Виктория Михайловна с неизменной тщательностью заклеивает пластырем закровившие ранки, а Шмелев успевает одновременно подумать о двух вещах: о том, что у нее охренительно красивые ноги, и о том, что понятия не имеет, как она сможет добраться домой. Нашаривает в кармане смартфон.
— Я вызову вам такси.
Виктория Михайловна благодарно кивает — в дождливо-зеленых горячими волнами плещет растерянность.
Со следующим матчем Шмелев пролетает как фанера над Парижем — также стремительно и без шансов. Травма, полученная в прошлый раз, дает о себе знать: ВасГен, качая головой, чиркает на листочке какие-то указания и до игры не допускает.
— Извини, астронавт, на этот раз придется побыть зрителем.
Побыть зрителем ему приходится вместе с Каштановой: уже по традиции устраиваются у фонтана; на экране Шмелевского смартфона — самый разгар игры "Медведей" и "Викинга". Кузьма, только чтобы удобнее было держать телефон, устраивает вторую руку возле тонких плеч — Каштанова, сосредоточенно глядя в экран и кусая губы, кажется, ничего не замечает.
— О господи, неужели, — выдыхает только, едва звучит финальный сигнал. Напряженная битва завершается с почти невероятным исходом — 3:4 в пользу "Медведей"; трибуны гудят.
А значит, случилось почти что невозможное: команда все-таки выходит в плей-офф.
Несколько секунд недоверчиво-радостно смотрят друг на друга; поднимаются синхронно. И только почти коснувшись точеных плеч, обтянутых тонкой шелковой блузкой, Шмелев приходит в себя.
— Простите, я... Просто... даже как-то не верится...
— Ничего, бывает, — невозмутимо-ровно роняет Каштанова.
И в самом деле, совсем ничего.
Кирпичные многоэтажки тают в чернильном полумраке; пахнет пыльным асфальтом, бензиновым смогом и ночными цветами. Шмелев, стоя у подъезда Виктории Михайловны, в очередной раз ощущает себя каким-то школьником — с этими прогулками по вечерним аллеям, посиделками у фонтана, провожаниями и подчеркнутым мыничеготакого.
Снова чувствует себя идиотом.
— Так вот на кого ты меня променяла. Что, Викуля, на молодняк потянуло? Или это уже от отчаяния?
У стоящего перед ними мужика — дорогущий костюм, брутально-киношная небритость и противная до ломоты у скул ухмылка.
Вика замирает, будто резко споткнувшись.
— Вы извиниться не хотите, нет? — в присущей ему манере встревает Шмелев, замечая, как каменеет лицо Каштановой.
— Отвали, щенок, не видишь, взрослые разговаривают, — цедит презрительно мужик, даже не повернувшись.
— Что ты здесь делаешь? — отмирает наконец Вика, до боли выпрямляя спину.
— Встречный вопрос можно? Что это на тебя нашло, дорогая? Что, материнский инстинкт взыграл?
С лица Виктории Михайловны разом сходят все краски; в глазах — леденеющая яростно боль.
Шмелев, может быть, простил бы этому нагло ухмыляющемуся типу "щенка", откровенное пренебрежение и грязные намеки; но эту боль, стынущую сейчас в дождливо-зеленых — ни за что.
Хруст под его сжатыми в кулак пальцами — совершенно недвусмысленный; ответный выпад проходит лишь по касательной.
Гольфстрим в груди смерзается яростью.
— Еще раз подойдешь — оставшиеся зубы выбью, — чеканит холодно-зло; молча тянет неподвижно замершую Каштанову в гулкую тишину подъезда.
Что-то неуловимо меняется.
Квартира у Виктории Михайловны неожиданно уютная — без холодных хромированных поверхностей, дурацких барных стульев и кислотных цветов — бежевые стены, удобные мягкие кресла и полупрозрачные шторы на окнах, из акцентов — яркие подушки и милые мелочи вроде статуэток на полках и фотографий на стенах. А еще много книг — экономика, менеджмент и прочая байда, выдающая искреннюю заинтересованность и любовь к своему делу.
— У вас кровь, — наконец разрывает тишину Вика; Шмелев, потрогав ноющую скулу, только отмахивается пренебрежительно:
— Фигня, до свадьбы заживет.
Каштанова только качает головой укоризненно; принимается рыться в аптечке.
Кузьма наугад прикладывает к царапине полученную ватку с перекисью, промахивается.
— Дайте сюда, — выдыхает Вика; склоняется к его лицу.
Накрывает январем, теплым дыханием и кипящим Гольфстримом.
— Пойду сделаю кофе, — выбивает за секунду до неизбежного. Виктория Михайловна скрывается на кухне, а Шмелев в ритм судорожным ударам сердца успевает подумать, что готов получать по роже каждый день — только бы слышать на своем лице это теплое дыхание и ощущать прохладные пальцы на коже.
Рыцарство так и прет, да?
От Гольфстрима в груди становится трудно дышать.
Кухонные посиделки с чашкой кофе как-то незаметно сменяются терпким малиновым вином в гостиной и внезапными откровениями.
— ... А когда я вернулась, он собирал вещи. Рубашки, пиджаки, какие-то мелочи... Перевернул ящики в поисках каких-то документов, а лежащий перед глазами фотоальбом просто швырнул на стол. Вот тогда я поняла, что все кончено. Он не хотел помнить, вот в чем все дело...
Они сидят на светлом ковре, прислонившись спинами к дивану и соприкасаясь плечами; загорающийся рассвет заливает прозрачным золотом квадраты пола и Викино лицо, а Шмелев впервые в жизни думает с неожиданной сладко-тянущей болью под ребрами, что...
Хочет сделать эту женщину самой счастливой.
Опустевшая бутылка вина стучит об пол сбитой кеглей, а пальцы у Шмелева чуть заметно дрожат, когда протягивает руку и бережно отводит от лица спутавшиеся пряди.
У Вики мягкие шелковистые волосы, усталая горечь в дождливо-зеленых, а губы пахнут малиной, горячим летом и вином. Хмельным, нетерпеливым и судорожным почти-счастьем. Почти — потому что в самые губы лихорадочным выдохом:
— Шмелев, вам лучше уйти.
Промерзший Гольфстрим накрывает болью.
========== Вкус Победы ==========
Первый же матч плей-офф "Медведям" выпадает не с кем-нибудь, а с "Барсами" — лидерами турнирной таблицы, крепкой командой, раскатавшей в предыдущих играх всех соперников и горящей прорваться в КХЛ. Команда предсказуемо падает духом, тренеры гоняют игроков в хвост и в гриву, хлесткими и жесткими словами пытаются вывести из спячки — перспектива после стольких усилий вылететь из плей-офф после первой же игры вовсе не вдохновляет.
На игре трибуны предсказуемо забиты до отказа; явственный дух нервозности в Ледовом висит плотной завесой — на взводе игроки, тренеры, болельщики и даже клубное начальство. Вика, старательно кутаясь в короткую шубку поверх костюма, пропускает мимо ушей рассуждения сидящего рядом Калинина и старательно пытается себя убедить, что вовсе не высматривает встревоженно среди игроков одного-единственного.
Почти получается.
До того момента ровно, как Шмелев, вставший в рамку, за секунду до начального сигнала поднимает голову, бросая взгляд на трибуны — Вике кажется, смотрит прямо на нее.
Просто кажется.
Какая-то вульгарно одетая девчонка парой рядов ниже машет кому-то рукой — и Вика даже знает, кому именно.
Плотнее запахивает шубу, ежась от накрывшего внезапно озноба.
Становится холодно.
— Ребят, это было действительно круто, спасибо!
Каштанова влетает в гудящую ульем раздевалку как обычно стремительно, тараторит о том, какой получился зрелищный матч, как важна эта победа и что-то еще, а Шмелев неожиданно остро чувствует, насколько ему больно смотреть на нее — как обычно пылающую, в этом алом костюме, с чуть растрепавшимися каштановыми завитками и совершенно искренней радостной улыбкой.
— ... Просто спасибо, правда, — доносится будто эхом. А затем вдруг Каштанова, сияющим взглядом обведя сбившуюся в кучку взбудораженную команду, как-то очень естественно и просто подается вперед, мимолетно, на долю секунды лишь, одаряя недообъятием.
На эту долю секунды Шмелев перестает дышать.
Накрывает теплотой, январской свежестью и болью.
Задыхается.
На улице духота наливается приближающейся грозой; по небу чернилами медленно растекается хмурая синь.
Вика через полуопущенное стекло машины видит спускающегося с крыльца Шмелева; стайка разодетых школьниц вьется вокруг разноцветными мотыльками. А у Вики щеки внезапно вспыхивают досадливым и сердитым румянцем: вспоминает совершенно не к месту тот недопоцелуй золотящимся теплым утром — чувствует себя полной, беспросветной, непроходимой дурой. Уже собирается вжать в пол педаль газа, но замирает, замечая вдруг: Шмелев, успевший поравняться с машиной, заметно прихрамывает — все-таки последствия тяжелого матча дают о себе знать.
Опускает стекло до упора.
— Подвезти? — максимально обезличенно-сухо — обычная вежливость, ничего более.
— Если не затруднит, то, конечно, спасибо, — в зеркально-вежливом тоне Шмелева — откровенная насмешка колотым льдом.
Ощутимо морозит.
В салоне авто уже привычно пахнет кофе и прохладой тонких духов; приемник ненавязчиво вполголоса мурлычет что-то расслабленное на французском — про любовь, конечно же.
Становится так смешно, что даже грустно.
— Да что там еще такое! — приглушенно ругается Каштанова, когда до нужного дома остается буквально один поворот. Дергает дверцу машины, выбираясь на пасмурно притихшую улицу; раздосадованно пинает носком элегантной туфли спущенное колесо. — Черт, пробило... Придется теперь эвакуатор вызывать, — тянется в сумочку за мобильным.
И в этот момент на них тяжелым занавесом падает дождь.
Растерянное восклицание Каштановой тонет в шелестящем грохоте капель, а Шмелев (что-то напоминает, не так ли?) уже бесцеремонно тянет ее за руку в сторону пробивающих небо многоэтажек.
В квартиру вваливаются запыхавшиеся, промокшие до нитки, смеющиеся; Вика на ходу стягивает сырой насквозь пиджак.
Замирают.
Электрические разряды в воздухе искрят в добрые двести двадцать; становится трудно дышать.