У Шмелева в глазах беззаботная летняя синева сменяется грозовой удушливой хмуростью — тяжелее, горячей, яростней бушующей грозы за окном.
Взглядом скользит давяще-пристально, изучающе-медленно, сканирует ее лицо растерянное, смутную панику в дождливо-зеленых, напряженную шею в распахнутом вороте белой блузки, очертания тонкого кружева под отсыревшей шелковой тканью...
Вика только сглатывает судорожно — не хватает воздуха.
Отрезвить не успевает.
Душная синь взрывается грозой.
Пуговицы с влажной блузки рикошетят об пол оглушительно-тихо; смятая юбка бесформенным комом летит куда-то в угол, собирая вчерашнюю пыль.
— Шме...
Самое время остановиться, ага.
Сбивает вспыхнувший было протест требовательно-жадным поцелуем.
Теплые руки под его футболкой запускают переменный ток искрами — не взорваться бы.
Гольфстрим в груди вскипает запредельной отчаянной нежностью.
Когда золотисто-мягкий рассвет скользит по полу первыми солнечными лучами, Шмелев просыпается с ясным и острым ощущением полного счастья. С зоны кухни тянет чем-то восхитительно-домашним и определенно вкусным; запах кофе накрывает теплой волной.
— Доброе утро.
Прислоняется к косяку в дверном проеме и просто смотрит.
На Вике его футболка поверх белья; волосы наспех сколоты шпильками, на лице — полное отсутствие макияжа, а еще явственная неловкость. И она выглядит сейчас такой обыденно-домашней, родной даже, как будто такое их утро — давно уже норма. Давно и навсегда.
Вика — первая женщина, которая осталась у него до утра. Вика — первая женщина, которая готовила ему завтрак. И Вика, черт возьми, первая женщина, которую он не хочет никуда отпускать.
Гольфстрим в груди мучительно-сладко штормит.
========== Арктика, стоп-сигналы и доводы разума ==========
— И ты считаешь это нормальным?
Отец из-под насупленных бровей смотрит хмуро; в голосе — не предвещающие ничего хорошего металлические нотки.
— Ты о чем, прости?
Кузьма с непринужденной вопросительностью дергает уголком губ; замедляет шаг. Эйфория от очередной победы стучит в грудной клетке гулким молотом; на щеке отпечатком — смазанно-торопливый Викин поцелуй, а в ушах еще бьется негромко-мягким выдохом поспешное «поздравляю».
Теплые волны нежности захлестывают приближающимся штормом.
— То есть ты считаешь нормальным называть своей девушкой тетку, которая чуть ли не ровесница твоей мамы? — тон отца окончательно становится враждебным.
Разгоревшийся Гольфстрим в груди застывает Арктикой.
— Но не ровесница же? Это раз. А еще я попрошу тебя больше никогда не называть мою девушку теткой, это два. И я уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, как жить и с кем жить, это три. А теперь извини, меня тренер ждет.
— Кузьма! — раздраженный возглас бьет уже в спину, падает в никуда — громко хлопает дверь тренерской, где команда в полном составе ожидает разбора полетов.
Неприятный осадок разговора на зубах остается песчаной взвесью.
Вечер на город падает тяжелым бархатным занавесом; фонари прожекторами высвечивают обрывочные декорации, льют золото на парковые аллеи и проезжую часть.
У Шмелева окна в квартире настежь; в квадраты потемневшего неба гвоздиками вбиты звезды. С улицы веет прохладой, с кухни — свежей выпечкой; на экране планшета в самом разгаре матч между "Викингом" и "Бураном" — кто-то из них станет соперником "Медведей" в решающей игре. Шмелев, успевая смотреть в экран, ловко разрезает только что приготовленную совместно пиццу и не скупится на рассуждения о ходе игры, не упуская своих извечных шуточек. И Вике при взгляде на него становится так пронзительно-больно, что схватывает дыхание.
— Вик, что-то случилось? — смешно замирает с полной тарелкой в руках, смотрит напряженно и изучающе.
— Да нет, устала просто, день был сумасшедший, такая игра, сам понимаешь, — Вика привычно клеит к губам беззаботно-искреннюю улыбку; старательно играет непринужденность.
Она не скажет ему о разговоре с его отцом, о резких, справедливых и правильных словах — словах, от которых изматывающе-больно.
Когда теплая рука мягко ложится на талию в притягивающем жесте, Вика позволяет себе прижаться лбом к сильному плечу с россыпью родинок, крепко зажмуриться и просто не думать. Хотя бы на сегодня.
Хотя бы на бесконечное сейчас.
— Значит, Викуля, по-хорошему ты не хочешь.
Виктор, спиной подпирая подоконник, смотрит пристально-неприятно, в темно-карих — душно назревающая гроза.
— А по-хорошему это как, извини?
Вика арктически спокойна, только хмурая зелень в ее дождливых обесцвечивается ледяной сдержанной яростью.
— По-хорошему было, когда ты мне морочил голову своими букетами и разговорами о нашей семье, которой давно уже нет? — чеканит отрывисто-зло.
— В общем так, дорогая, — Виктор вопрос в лоб игнорирует с обыденной небрежностью, только раздражение в голосе доходит до точки кипения. — Люди, которые меня попросили об этой услуге, очень и очень серьезные, церемониться ни со мной, ни тем более с тобой не будут, так что по-хорошему прошу — оформи эту долбаную сделку, получи свой процент и спи себе спокойно.
— А иначе что?
Вика поднимается неспешно-вкрадчиво, хищно практически; спина — идеально прямая натянутая струна.
— А иначе мне придется кое-что вспомнить и накатать заяву на твоего малолетку, — бьет наотмашь предательски. — Избиение человека это тебе не шутки, тут и на нары загреметь недолго, не то что из спорта вылететь.
— Ты этого не сделаешь.
Слова на губах смерзаются льдинками, а внутри так выжигающе-холодно, что становится больно дышать.
— Конечно не сделаю, если ты выполнишь мою просьбу. Ну или… Суши сухари своему ненаглядному, дорогая.
Дверь хлопает с тихим вкрадчивым щелчком — совсем как щелчок капкана. Вика в кресло рушится обессиленно; пытается вдохнуть.
Виктория Михайловна Каштанова — гребаный монолит железных принципов и правил — никогда не позволит себе быть втянутой в какие-то сомнительные дела и грязные аферы. Но еще Виктория Михайловна Каштанова ни за что не позволит кому-то сломать судьбу молодого парня, который стремительно и внезапно стал для нее больше чем всем.
Стальные тиски капкана захлопываются с безжалостным хищным скрежетом.
Остаточное тепло выстужается безнадежной Арктикой.
Идиллия распадается хлипким карточным домиком в тот совсем не прекрасный день, когда Вика перестает брать трубку на его звонки, отвечать на сообщения, открывать дверь и показываться во Дворце.
Отчаянно-непонимающее какого-хрена-происходит разом стирается после очередного трепа с командой в буфете, когда среди беспорядочного вороха шуток, сплетен и новостей слух больно царапает услышанная мельком фраза.
Спортивный директор Виктория Михайловна Каштанова увольняется из хоккейного клуба "Медведи".
Бушующий Гольфстрим в груди заполняется страшной леденеющей пустотой.
========== Закрытые двери и распахнутые сердца ==========
Мы переходим на вы с тобой,
Так же как и в начале.©
Непрочитанные сообщения стаей галок улетают в пустоту; гудки неотвеченных исходящих в барабанные перепонки бьют метрономом.
— Какого хера ты творишь, Вик?
Шмелев в кабинет вваливается предсказуемо без стука; смотрит, как Вика запылившиеся залежи документов педантично раскладывает ровными стопками, и отчаянно не понимает. Совсем ничего.
Каштанова бумажный ворох заталкивает в сейф; оглядывает опустевшй стол с коробкой, набитой какими-то мелочами, — сколотый край кофейной чашки щерится фарфоровой выбоинкой. И только потом:
— Шмелев, вы что-то хотели?
И это сдержанно-холодное "вы" обдает с ног до головы ледяным душем — продрогшие демоны испуганно ежатся и пытаются подпалить костер вспыхнувшим раздражением.
Трезвеет.
Его почти-родной Вики больше нет — надменная сука Виктория Михайловна смотрит с нетерпеливой прохладой в дождливо-зеленых. Ждет.
— Хотел. Узнать хотел, какого хрена происходит, вот что.
— А что происходит?
Действительно, блин.
— То есть на звонки отвечать уже необязательно?
Вика молчит, только в ее дождливых ноябрьский ветер полощет колючее раздражение — преждевременная осень вымораживает остаточное тепло.
— Хотя бы нормально что-то объяснить можно было?
— А что объяснять? Поиграли и хватит.
Промерзшим демонам в подреберье становится отчаянно душно и тесно.
— То есть для тебя это была игра?
— А для тебя нет?
1:1, господа. Только не по уровню боли.
Трясущихся демонов выбрасывает под ноябрьский дождь, а не затушенный костер под ребрами выжигает до основания.
Больно же, ну.
Шмелев целую бесконечность смотрит на колючий ноябрь в глазах напротив — и не знает, чего хочет больше, убить ее на месте или поцеловать.
Демонов под контрастным душем отчаянно лихорадит.
Молча выходит из кабинета. И из себя.
— Куницын, тормозни.
Шмелев ловит друга у бортика, испещеренного рекламными баннерами; выглядит загнанным и разбитым в хлам.
— Торопишься?
— Да нет вроде, а че такое?
Влад из-под приподнятого шлема смотрит вопросительно — какого с тобой творится, Шмель? — но неуместные вопросы осмотрительно оставляет при себе.
— Можешь меня погонять немного? А то я чего-то сегодня…
— Я заметил, — роняет с усмешкой Куницын; пропускает лезвием вспарывающий холодный взгляд. — Ладно, пошли.
Из десяти заброшенных Шмелев предсказуемо пропускает больше чем половину; недоумевающие взгляды друга проходят сквозь — да что такое с тобой?
Виктория Михайловна, вот что такое со мной. Точнее, совсем не со мной, в том-то и дело.
Взрезанный лед под коньками расходится крошевом; в душе, по ощущениям, — то же самое.
Зачем так больно-то, а?
Несказанные слова смывает ноябрьским дождем.
Ключ в замочной скважине прокручивается волчком; пальцы дрожат.
Вика долго стоит в пустом коридоре, потом медленно разворачивается в противоположную от выхода сторону.
На трибунах пробирающе-холодно; тусклый свет ламп под сводами арены дробится о зеркальную гладь асимметричными пятнами.
Снежная Королева обещала Каю коньки и весь мир в придачу; Вика не Снежная, и все, что может дать своему Каю, — раздробленные осколки льда вместо сердца.
Боль Мировым океаном захлестывает впадины ребер.
Мимо кирпичной мозаики стен гуляет сквозняк и послерабочая тишина; Вика плотнее кутается в тонкий пиджак, прощальным взглядом окидывает ряд дверей — тренерская, медпункт...
Зачем-то толкает дверь раздевалки.
— А вы, простите, кто?
— Виктория Михайловна Каштанова, новый спортивный директор клуба "Медведи".
В уголках глаз предательски закипает Баренцево море; спазм стягивает горло удавкой.
— Виктория Михайловна, вообще-то это мужская раздевалка, — бьет насмешкой куда-то в солнечное сплетение.
— Не волнуйтесь, Шмелев, я уже ухожу.
Пальцы на дверной ручке сжаты тисками, но подло дрожат; и только голос — чистый лед, такой же ровный и безупречно-холодный — не порезаться бы.
— Сбегаете, Виктория Михайловна? Очень по-взрослому.
Шмелев стоит за ее спиной, дышит насмешливо-едким раздражением и отчужденностью — между ними критические несколько миллиметров и пропасть размером в Марианскую впадину.
— Чего ты хочешь, Шмелев?
И это ее растерянное "Шмелев" током расходится по позвонкам — она никогда не называла его по имени, а по фамилии только — раздраженно, насмешливо, строго или тепло. А сейчас в ее голосе — тонны заиндевевшей усталости и потерянность битым стеклом.
Врезается куда-то в область застывшего сердца.
— Господи, Вик, какого хрена ты со мной вытворяешь?
У нее плечи дрожат как под переменным током, на щеках румянец расцветает пятнами — на Шмелеве из всей одежды только полотенце на бедрах, а на лице больше чем явственно: он хочет никуда ее не отпускать. И просто — хочет.
— Подож...
Просто целует.
Единственно связная чтотытворишь мысль камнем уходит на дно — только круги по воде.
Бесы глотают морскую соль и кверху брюхом всплывают — больше не больно.
Пиджак алым всполохом маячит где-то в углу; блузка на пол спархивает белым флагом — безоговорочная капитуляция.
У Вики следы мертвой хватки на запястьях обручем, а на плечах и шее красноватые пятна вспышками; у Шмелева по спине дорожки царапин рваным штрих-кодом и воздуха не хватает критически.
Если бы он только мог — он вытрахал бы из нее всю свою ненужную-никому-нахер любовь вперемешку с ненавистью; но он может только выбивать из нее стоны сдавленно-приглушенные и глухое отчаяние — одно на двоих.
— Если бы я мог, я бы тебя ненавидел.
— Если бы я могла, я бы позволила себе любить.
— И что теперь?
Вика смотрит подчеркнуто мимо; непослушными пальцами дергает последнюю пуговицу. И только потом — глаза в глаза.
В ее дождливых стылый ноябрь сменяется майскими ливнями, только горечь все та же — льдисто-осенняя.
Молча кончиками пальцев чертит ломаную траекторию по его щеке; отстраняется рывком, тянет с пола собравший пыли пиджак.
Выходит из его жизни, бесшумно прикрывая дверь.
У Шмелева в венах коньяк разбавлен отчаяньем; букет в руках топорщится полураспустившимися бутонами, а стрелки на часах зашкаливают не хуже, чем на спидометре такси.
Безнадежное "Вик, открой", "надо поговорить" и "я никуда уйду" поглощает безмолвие; Кузьма спиной упирается в шершавую обивку двери и пытается дышать.
— Я же люблю тебя, Вик.
Мертвая тишина.
Вика по другую сторону двери бессильно сползает на пол, отчаянно закусывает пальцы и больше всего боится плюнуть на все, распахнуть эту чертову дверь, и…
Дрожит.
Шмелев уходит, когда на небе зажигаются первые звезды, а последняя надежда гаснет оплывшей свечкой.
За упокой. Чувствам и совсем немного — вам.
Когда в четыре утра Вика выходит на лестничную клетку с чемоданом, единственное, что остается памяткой безнадежности, — успевший поникнуть букет с небрежно скомканной бумажкой внутри.
Потерявший управление чемодан, шкрябая колесиками потертую плитку, по инерции катится куда-то вниз — совсем как вся Викина жизнь. На смятом клочке лишь короткое:
"Спасибо за вино и рассветы".
========== Августовские звезды и неудачные попытки к бегству ==========
Наверно это и есть любовь —
Когда дороги ведут к тебе. ©
А небо, как ни странно, не рушится.
Рушится что-то другое — страшнее, больнее, в хлам. Что-то, что ноет до сих пор в области сердца и дыхание останавливает, когда:
— Да, жаль, что Каштанова уволилась, походу, клуб опять окажется в полной... — долетает откуда-то из угла раздевалки перед очередной тренировкой.
У Шмелева перед глазами майский дождь и алые всполохи, а беспокойные бесы на пороховых бочках чиркают спичками.
— Да вы достали уже со своей Каштанкой! — Взрывается. — Потрещать, что ли, больше не о чем?
Выкатывается в коридор, громко хлопая дверью, — грохот скрадывает чье-то недоуменное "Шмель, ты чего?" и накатившую боль.
Надолго ли?
А небо, как ни странно, не рушится.
Может потому что Вика (ей же не привыкать, правда ведь?) жизнь свою заново по кирпичикам пытается выстроить — вытаскивает из ямы новый безнадежный клуб, зарывшись в бумагах и замотавшись со звонками и деловыми встречами; обживает новую квартиру, покупая милые мелочи и обустраивая быт. Старательно улыбается в ответ на комплименты новых коллег-мужчин и роскошные букеты от хозяина клуба каждый раз оставляет засыхать в кабинете.