(из записок Аматиниона-э-Равимиэля)
Староста вместе с писарем и остальными вернулись через несколько дней после казни и привезли тело отца. За Тосем пришли ранним прозрачным утром, чтобы позвать на похороны. Хотя, какие там похороны, так, название одно. Окоченевшее, кое-как завернутое в саван тело под бурчание жреца опустили в наспех вырытую могилу и быстро забросали землей. Хорошо, хоть кол осиновый не вбили. В деревне бытовало поверье, что преступники могут переродиться в упырей и начать пакостить, но отца, видимо, решили пожалеть.
После похорон Тось три дня не выходил из дома. Самой большой мечтой было никогда и никого больше не видеть. Но и этого ему и не дали. Сначала одна за другой таскались сердобольные соседки, носившие бедному сиротинушке еду, а под конец приперся сам староста в компании с писарем. Тось увидел в окно, как они идут, и отпирать не хотел, но они так колотили в дверь, что стало ясно, что так просто ему не отделаться. Пришлось впустить, о чем Тось пожалел в первую же минуту. Коротко поздоровавшись, дядька Снасий и дядька Хродий бесцеремонно прошли в горницу и по-хозяйски уселись за стол.
— Ну что, парень, — обратился староста к стоящему перед ним мальчишке, — есть у меня для тебя две новости, хорошая и…, гм, тоже хорошая. В общем, тебе, как сироте, в храме Веса-Правдолюбивого выделили десять золотых монет. Вот, держи! — поскольку Тось не протянул руку, дядька Снасий, смущенно крякнув, высыпал монеты на стол. — Только нужно расписку написать…. не пугайся, дядька Хродий уже все приготовил. Хродий, дай ему бумажку, пусть подпишется.
Писарь достал из кармана бумажку и новенькое «вечное» перо, но Тось не двинулся с места. Ему хотелось швырнуть эти золотые монеты на пол и растоптать ногами. Похоже, выражение его лица было красноречивым, потому что дядька Снасий сбавил тон, и его голос зазвучал почти по-человечески.
— Слушай, парень, я понимаю, деньги не заменят отца, но в храме так положено. Жрецы от чистого сердца дали, да еще пообещали бесплатно молиться за душу твоего папаши. Не спеши отворачиваться, когда тебе делают добро.
Тось многое мог бы возразить. Добро, как же! Сначала повесили отца, а потом решили откупиться от сына, чтоб совесть не мучила. Но доказывать что-то этим двум хрякам было слишком противно, и Тось взял «вечное» перо и кое-как нацарапал свое имя внизу листка. «Вечное» перо было интересной штукой, Тось раньше про такие только слышал, но ни разу не видел. Разумеется, у них в деревне тоже водились магические штучки вроде часов, измерителей объема, температуры и всяких других. Но они были привычными и никого не удивляли, а «вечное» перо изобрели совсем недавно, и в другое время Тось непременно расспросил бы дядьку Хродия, как оно работает, и где он его взял. Но сейчас мальчишка просто равнодушно швырнул чудо магической мысли на стол. И так ясно, где писарь его взял. Прикупил в городе, когда отвозил отца на виселицу.
— Это все?
Дядька Снасий задумчиво почесал ухо.
— Нет, сынок, не все. Я же говорил про две новости, помнишь?
— Ну и? — Тосю не терпелось от них отделаться. Пришли, развалились, как у себя дома, и сидят.
— Нам в храме велели определить тебя в семью.
— Что???
— В семью, говорю, неужто не расслышал?
Тосю показалось, что земля уходит у него из-под ног.
— В какую, к Хельфу, семью? Никуда я не пойду!
— Не выражайся мне тут! — стукнул ладонью по столу староста. — Пойдешь, еще как пойдешь! Тебе сколько лет, сопляк? Неужели ты думаешь, что мы позволим тебе жить одному? Это ж позор для всей деревни!
— А мне плевать на ваш позор! — закричал Тось. — Я останусь здесь, и все! Мне никто не нужен!
— Дурень ты, дурень! — покачал головой староста. — Думаешь, ты кому-то сильно нужен? Радуйся, что твоя троюродная тетка в Кобыльем Яре согласилась тебя принять.
Тось понял, о ком он говорит. В Кобыльем Яре жила троюродная сестра его матери, глупая толстая баба. У нее было трое детей и пьяница-муж.
Тось покачал головой и сказал:
— Ни за что. Сами к ней идите.
Дядька Снасий встал, оскорбленный в лучших чувствах.
— Неблагодарный щенок! В общем, так. Времени я тебе даю до завтра. Либо сам собирайся, либо тебя соберут. Ясно?
Громко топая подкованными сапогами, он вышел из дома, дядька Хродий, его вечный подпевала, засеменил следом.
Конечно, Тось и не подумал собираться. Он даже не ссыпал подаренные храмом золотые монеты в отцовский горшок с серебром, так и оставив их валяться на столе. А сам пошел спать. О том, что он уедет из дома, Тось не думал ни секунды. Ну не повезут же его силой, в конце концов. Сами сказали, что он там не больно нужен.
Он ошибся. Именно силой его и повезли. Утром, не успел Тось подоить корову, как снова притащился староста со своим верным писарем и двумя мужиками. Они грубо затолкали мальчишку в телегу, побросали туда его вещи, те, которые нашли, и повезли в Кобылий Яр. Тось очень возражал против такого поворота событий, сопротивлялся всю дорогу, кричал и вырывался. На помощь не пришел никто. Ни одна душа не посочувствовала мальчишке, которого лишали всего и увозили из родного дома.
У тетки его сразу заперли в погребе. Тось слышал, как староста советовал ей подержать его там несколько дней, чтобы привык. Как кота, честное слово. Тетка соглашалась, а сама все пересчитывала те золотые монеты, которые Тосю дали за смерть отца.
Этой же ночью Тось обломал все ногти и до крови расцарапал руки, добираясь до маленького окошка под потолком. Добрался. Голова тоже немного пострадала, ею он выбивал раму. Но несколько царапин и пара шишек Тося не расстроили, главное — он выбрался. Больше заботило то, что у него не было ни одежды, ни обуви, а на дворе стояла поздняя осень, и ночами бывало морозно. Но эту проблему Тось решил просто — забрался в сарай и стащил там старый тулуп и дырявые валенки.
А потом десять верст брел домой через лес, поминутно спотыкаясь и слушая, как завывают где-то недалеко голодные волки. Пришел только под утро.
И увидел, что окна и двери его родного дома заколочены досками, двери конюшни, хлева и сараев сиротливо болтаются на кожаных петлях, а из амбара тянется белесый след от рассыпанной муки. Холодея от ужаса, Тось метнулся в амбар. Для ужаса были все основания. Примерно половину припасов вывезли, а оставшуюся, наверное, просто не успели и оставили на завтра.
Взгляд Тося упал на отцовский топор, невесть почему валяющийся под ногами. Он поднял его и пошел к дому старосты.
Его никто не остановил, ни батраки, убиравшие скотину, ни служанки, доившие коров в хлеву. Тось подошел к дому, достал из-за пояса топор и ударил им по входной двери. Потом еще раз, вкладывая в удар всю свою ненависть. Эх, хорошо! А потом еще!
Староста выскочил босой и всклокоченный, в исподнем, только что с постели. Злой, как мамрюк из Хельфовой пустоши.
— Ты что творишь, щенок?
Тось на шаг отступил от дверей.
— Верни скотину, дядька Снасий! — по-хорошему попросил он.
— Ты!… Ты что несешь, стервец? Ты думаешь, только я у тебя скотину брал? Да мы всей деревней на сходе решили! Как вырастешь, вернем!
Тось сплюнул. Конечно, вернут. Ага, всей деревней. Кто бы сомневался. Небось, всем захотелось руки погреть.
— А мне нас. ть на ваш сход! — грубо бросил он старосте. — Прикажи, чтоб сейчас вернули!
Дядька Снасий шагнул к нему с крыльца. Огромный, с хорошую кувалду кулак взметнулся вверх.
— Да я тебя, семя позорное, в порошок сотру! Ишь ты, нашелся герой, супротив всей деревни идти! Да я тебя в такую даль отправлю, дороги назад не найдешь!
На этот раз Тось отступать не стал. Встал намертво. Понял, что если сейчас отступит, все, не видать ему скотины и припасов, как своих ушей. Поднял голову и посмотрел старосте в глаза.
— Отправляй, дядька Снасий, отправляй! — прошипел он. — Только я все равно сбегу и сюда вернусь. Мой отец мать сжег за то, что она его кинула, а я тебя подожгу, понял? Святой семеркой клянусь, подожгу!!! И всю деревню тоже! Мне терять нечего. Не порадуетесь моим добром, сволочи!
— Ах ты сучонок! — завопил староста, но маленькие глазки забегали, и Тось понял, что этот здоровый мужик его испугался. — Он еще грозить тут будет, сопля зеленая! Да подавись своей коровой, больно она мне нужна! Но учти, замерзать зимой будешь, о помощи не проси! Даже не заикайся, паразит!
— Очень надо! — огрызнулся Тось, уже поворачиваясь, чтобы идти за коровой.
Староста еще что-то кричал, но мальчишка уже не слушал. Милка в хлеву узнала его голос и теперь радостно мычала, зовя хозяина. Под враждебными взглядами батраков Тось выпустил корову из стойла, и та, ласково мукая, резво потрусила домой. Еще бы она не признала в нем хозяина, он же доил и кормил ее все последние месяцы.
Если Милку Тось вызволил без особых проблем, то со всем остальным имуществом пришлось потрудиться. Односельчанам не слишком-то хотелось расставаться с доставшимся надармовщинку добром, и Тосю пришлось перескандалить со всей деревней, чтобы забрать то, что ему принадлежит. Чего только ему не пришлось выслушать. Было вдоволь и ругани, и советов, и предложений продать скотину, чтоб не мучилась. Советы большой мудростью не отличались и заключались в том, что Тосю нужно как можно быстрее вернуться к тетке, чтобы не сдохнуть зимой от голода и холода, а цену за скотину давали настолько смехотворную, что будь Тось круглым идиотом, а не сообразительным двенадцатилетним подростком, и то бы не продал.
Всего ему вернуть, конечно, не удалось. Да он и не знал, сколько точно у них в амбаре было мешков муки, зерна и круп. Он их что, считал, что ли? Их и отец, наверное, не считал. Кур Тось точно не досчитался десятка полтора, не меньше. Но они одинаковые у всей деревни, рябые, как их вычислишь? К поросятам тоже в морды без толку заглядывать, все равно своих не отличишь, а если и отличишь, то не докажешь. Поэтому, как ни жалко было трех справных хрюшек, Тось предпочел махнуть на них рукой. А вот на двух пуховых коз, бесследно растворившихся на просторах Краишевки, махать рукой не хотелось. Уж больно пух они давали хороший. Мать вязала из него платки и носки лучшие во всей деревне, на зависть всем остальным хозяйкам. И хотя Тось не умел вязать, жаба все равно душила. Он с руганью и угрозами обошел всю деревню и заглянул в каждый сарай, но козы как сквозь землю провалились. Пришлось плюнуть и оставить все, как есть. Пусть подавятся.
Водворив имущество на прежнее место, Тось немного успокоился. Голодная смерть, по крайней мере, в этом году, ему не грозила. А по поводу того, что односельчане смотрели теперь на него с доброжелательностью волков, Тось решил не беспокоиться. Ну их, он и сам справится. Тось был настолько в этом уверен, что этой веры не поколебало даже то, что ему не хватило силенок отодрать доски, которыми были забиты двери его дома. Кое-как он сумел отковырять только нижнюю, что позволило ему пролезть внутрь. В комнатах было темно, потому что окна доброжелательные сельчане тоже заколотили, и холодно, потому что со вчерашнего дня избу никто не топил. Но это ничего, протопить он протопит, а с окнами можно потом что-нибудь придумать, пока сойдет и так. Главное, что он дома, и он, наконец, один.
Одиночеством Тось наслаждался весь грязень. В склизень наслаждение стало не таким острым, а к концу долговоя сошло на нет. В холодень оно уже стало слегка раздражать, в лютотреск же настолько обрыдло, что Тось отдал бы всех оставшихся коз за возможность просто с кем-нибудь поболтать. Удерживало его понимание того, что коз-то односельчане заберут со всем удовольствием, а вот разговаривать с ним, скорее всего, не станут. Возьмут за шиворот и отправят к тетке, если не еще куда-нибудь похуже. С них станется, особенно со старосты. Поэтому Тось решил держаться во что бы то ни стало. Никому не показывать, как ему плохо, а потом зима кончится, и они все увидят, что он справляется, и станут относиться к нему нормально.
Все дни Тося проходили одинаково. Утро начиналось со вторыми петухами дойкой кареглазой кормилицы Милки. Тось давно уже навострился доить не хуже, чем покойная мать, а может даже и лучше. Упругие струи белого молока резко били в дно подойника, как набатом, сзывая кошек и щенков со всей округи. Из подойника поднимался пар и лился теплый вкусный запах, от которого кошки внимательно приподнимали ушки, а щенки начинали жалобно поскуливать. Тось не был жадиной и, закончив доить, наливал попрошайкам немного молока в большую плоскую миску. Потом относил оставшееся молоко в дом, откуда возвращался в обнимку с кастрюлей каши для поросят. Этим толстомордым обжорам всегда привилегии, даже кормить надо первыми, иначе оглушат своим визгом. Одно утешает — за свинину всегда дают хорошие деньги. А дальше — по порядку: Милке, козам и овцам — сено, Орлику — овес, курам, индюкам, гусям и уткам — зерно. А когда хлев, наконец, наполнялся жадным чавканьем, можно было вернуться в дом, немного передохнуть и позавтракать самому. Тем же Милкиным молоком и куском собственноручно испеченной лепешки.
После завтрака Тось опять шел в хлев, и для него наступала самая веселая пора — чистка стойл. Отец справлялся с этим играючи, а от Тося такая работа требовала большого напряжения. Навоза было столько, что к концу зимы на заднем дворе выросла куча величиной с сарай. Отец, чтобы не захламлять двор, обычно вывозил все это добро по весне в поле и скидывал в одну кучу. Там навоз перепревал, а осенью получившийся перегной раскидывали по полю, чтобы земля была лучше.
Тось, когда смотрел на кучу, сомневался, что у него получится провернуть такое дело. Ее ведь нужно сначала погрузить, потом отвезти, а потом еще и выгрузить. А у него пока кое-как получалось справляться с ежедневной порцией, и то под вечер руки отваливались.
После чистки стойл Тось возвращался в дом. Дальше по плану шел обед, который состоял опять же из молока, густой каши, щедро заправленной салом, и лепешек по изобретенному самим Тосем рецепту. Их он замешивал на молоке и пек прямо на печке, не заморачиваясь ни дрожжами, ни закваской, ни всякими там сковородками. Честно говоря, при виде этих лепешек деревенские бабы, скорее всего, дружно принялись бы плеваться, но самому Тосю они нравились. Хлеб, он и есть хлеб, чего еще надо? Кроме того, у Тося в погребе еще оставались соленья, заготовленные покойной матерью — целые кадушки квашеной капусты и соленых грибов и длинные ряды горшочков с залитыми медом фруктами. Иногда у него на столе бывало и мясо. Скорее редко, чем часто, Тось все еще надеялся сохранить скотину, чтобы по весне получить приплод. Он очень долго и тщательно выбирал, кого отправить в котел, а кого оставить до весны. Правда, ни ножом, ни топором Тось пользоваться толком не умел, и лишал жизни своих подопечных старым, испытанным еще на стрекозах методом. Резко захватывал контроль над сознанием, а остальное было делом техники. Сначала Тось пытался поиграть с перехваченными животными, заставить их выполнять разные штуки, но быстро понял, что мясо после этих игр быстро портится, заванивается, становится невкусным, и перестал. Теперь держал контроль только до того, как надрезал горло, чтобы выпустить кровь, а дальше животное или птица умирали естественным путем. Их собратья после такой процедуры несколько дней шарахались от Тося, как от чумы, как будто что-то понимали. Даже Милка во время дойки нервничала и неодобрительно косила на хозяина большим коричневым глазом. Но потом все забывалось, и животные снова вели себя по-прежнему. Тось за это считал их очень глупыми, и никогда не разговаривал со скотиной на равных. Только приказывал.
После обеда Тось делал кое-какие домашние дела, обходясь самым минимумом, и шел отдыхать.