Комментарий к Решение проблемы
*Eccola — от ит. вот и она
*Ragazzino — от ит. парнишка
*В итальянском слово птица (uccello) имеет несколько значений, одно из которых (помимо буквального) — мужские гениталии
*Meno male — от ит. слава богу, (дос. плохим меньше)
*Набережная Круазет — променад дё ля Круазет, известный бульвар вдоль побережья Канн (Франция), разбитый на месте древней дороги под названием Путь малого креста.
*Mati — от слов. мама
========== Смейся, Паяц! ==========
***
Солнце билось в приоткрытое окошко, просвечивая сквозь выцветшие занавески. Сладко пели птицы. Обняв подушку, Люси наслаждалась мелодичными трелями и одиночеством. Воскресенье! Все должны были отправиться в город. Кто-то в церковь, кто-то на площади, а то и в ближайший кабак. Прежде они с Драганом и Гумбертом всегда убегали к кроваво-красной ратуше, а оттуда шли, куда глаза глядят. Иногда даже выступали на улице и, заработав пару раппенов*, покупали чего-нибудь вкусного.
И где Драган был теперь? Пропал, словно сквозь землю провалился. Забыл о ней? Именно сейчас? Берта, когда Люси спрашивала о нем, уводила взгляд в сторону и отвечала что-то невразумительное. Вроде как ничего не знала, а ни с кем другим Люси не разговаривала, по-прежнему не выходя из вагончика. Боялась взглядов, полных упрека. Боялась правды. Как-то слишком внезапно жизни десятков артистов и цирка оказались в ее руках, и как бы Люси ни старалась забыться, слова директора то и дело обрушивались на нее и погребали под собой. Что будет с цирком? С артистами, с ней самой? Чего ты хочешь? — вновь и вновь вопрошал синьор Антонио, бередя воображение.
Люси поежилась, вспомнив грязное предложение продаться богачу в обмен на цирк, и тяжело вздохнула. Все же в словах директора была своя правда. Цирк был ее домом. Сколько Люси себя помнила, она всю жизнь провела под куполом шапито, в окружении пестрых афиш и репетиций. На ее глазах «La Stella*» сияла, угасала, а потом возгоралась вновь. На ее глазах отец летал на трапеции, будто к его спине были приделаны невидимые крылья. На ее глазах эти крылья внезапно схлопнулись, и «Люцифер несравненный» пал, чтобы больше никогда не подняться. О матери Люси ничего не знала. Только, что медные косы достались от нее. «La Stella» заменила ей семью, манеж — смысл жизни… Неужели все и вправду так плохо, что цирк вот-вот закроют?
Люси вспомнила мистера Мефиса. Вспомнила, как из улыбающегося и вежливого он вдруг стал осатаневшим и грубым. Похотливый клекот в глотке, будто рычание, до сих пор стоял в ушах. Если бы не Лакрица…
Неприятные мысли прервал мощный голос, и удивленная Люси широко распахнула глаза. Прислушалась — кто-то пел.
Люси не спеша поднялась с кровати и накинула шаль на плечи. Осторожно она приоткрыла дверку вагончика. Дневной свет ослепил на мгновение, и Люси пригляделась. Становье безмолвствовало — все ушли. Только пение доносилось из шапито, и, завернувшись в шаль получше, Люси пошла к охровому шатру.
Распластав руки и прикрыв глаза, на манеже стоял клоун Буффо. Он-то и пел. Громко, с чувством. Завороженная Люси тихо подошла к бортику.
— Ох! Прости, — залепетал встревожившийся Буффо и смущенно потупил голову, будто его поймали с поличным. — Я думал, все ушли в город.
— Ты очень красиво поешь, — похвалила Люси и присела на бортик.
— Голиаф говорит, что я вою.
— Он просто клоун! — не сдержавшись, фыркнула Люси, и Буффо с грустью улыбнулся.
— Я тоже, — заметил он и присел рядом. Едва покраснев, похвастался: — Когда-то я пел в театре!
— Почему же ты оказался в цирке? — искренне удивилась Люси, и Буффо тяжело вздохнул.
Тень пронеслась по его добродушному пухлому лицу, но он все же признался:
— Меня выгнали. — Люси явно требовала разъяснений, и Буффо нехотя исповедался: — Я нагрубил дирижеру, а он сказал, что я больше никогда не буду выступать. Как видишь, он был не прав. — Буффо любовно похлопал по бортику манежа, но радость в его глазах сменилась неподдельной грустью. — Когда-то я выходил на сцену и заставлял публику плакать. Теперь же я ее смешу.
Глаза кольнуло от слез, и в голове Люси прозвенели жестокие слова директора — без помощи мистера Мефиса цирк закроется, и тогда все они окажутся на улице. Что тогда станет с Буффо, Бертой, Драганом? С ней самой? Куда им идти? Тому же Лакрице? Его синьор Антонио выкупил у какого-то бразильского плантатора, оказавшегося случаем в Марселе. Буффо опять лишится своей сцены. Берта так и вовсе никуда не пристроится из-за своей закрученной в локон бородки, если только в другой цирк. А Драган? Он был таким же сиротой, как Люси, и ему цирк заменил дом.
Грустно. Ссутулив плечи, Люси Этьен снова подумала о неприятном.
— Спой мне что-нибудь, Буффо! — попросила она в желании спрятаться от жестокой действительности хоть на мгновение. — Пожалуйста.
— Хорошо… — отозвался Буффо. — Хочешь, я спою тебе арию клоуна?
— Неужели в театре поют о клоунах?
— В театре поют о людях, Люси. Об их трагедиях, в которых можно разглядеть себя.
Грузный Буффо поднялся, прошел на центр манежа. Расправил плечи. Взгляд его из робкого вдруг сделался горделивым, и, раздувшись, Буффо запел:
Играть!
Когда я будто бы в бреду
Не знаю, что делаю, что говорю.
И все же нужно, заставь себя.
Разве ты человек? Ха-ха-ха…
Ты лишь паяц!
Буффо будто бросил вызов трибунам и самому себе. Согнувшись в три погибели, он выдержал паузу, и грозный речитатив сменился плавной мелодией. Животрепещущей, драматичной.
Надень костюм.
Лицо измажь в муке.
Люди платят
И желают смеяться!
И если Арлекин* уводит твою Коломбину* —
Смейся, Паяц,
И каждый будет доволен.
В надрывном пении слышался плач, трагедия, безысходность. Буффо страдал, страдал по-настоящему, и Люси сама того не заметила, как без остатка растворилась в его пении. Ведь пели не о Паяце, а будто бы о ней. О каждом, связанным кругом цирка, отчего по щекам побежали слезы.
Смейся, Pagliaccio*,
Над твоей разбитой любовью.
Смейся над той юдолью,
Что травит твое сердце*.
Буффо смолк, утонув в театральных рыданиях. Люси спряталась за шалью и также утонула в слезах. Настоящих. Судорожно задрожали ее плечи, на которых разом оказалась тяжесть мира. Ее маленького мира, имя которому «цирк».
— Не плачь, bimba*. — Буффо ласково пригладил рыжую головку. — В жизни всякое случается. Главное, не падать духом! Улыбаться!
Он был прав. Прав был и клоун из его арии! Все они — паяцы, артисты, а артист должен выступать, плохо ему или хорошо. Он должен радовать публику, ведь это его призвание. Ее призвание! Разве не так? Чего хотела Люси Этьен? Люси беспомощно оглядела манеж цирка, расплывшийся огненным кольцом в глазах, и поняла: она хотела выступать!
— Я буду смеяться, Буффо! — Люси вскочила с бортика, преисполненная решимости. — Как твой паяц! Мы все! Мы все будем смеяться и выступать!
Утерев слезы, Люси шла в свой вагончик. Выступать. Выступать! — повторял изможденный рассудок. Выступать на манеже цирка, а для этого нельзя было позволить «La Stella» угаснуть. Стоило лишь отдать всю себя.
Люси замерла. Недолго потопталась на месте и снова пошла вперед.
На туалетном столике лежали принесенные кем-то цветы, коробка конфет и обрез дорогущего атласа. Ткань бликовала на свету, призывала прикоснуться. Белоснежные розы переливались бриллиантовыми каплями влаги и источали нежный аромат. Терпко пах горький шоколад — дары, принесенные неизвестно кем от известно кого… Призадумавшаяся Люси упала на стул.
Она должна была решиться. Иного не дано. Обстоятельства таковы. Цирку нужен был мистер Мефис, а мистеру Мефису нужна была Люси. Самой Люси хотелось выступать. Теперь она знала это наверняка, а хуже того, видела, как на ладони, последствия своего отказа. Что станется с остальными, когда «La Stella» закроют? Куда пойдут артисты? Кто она сама без цирка?! Кроме трюкачества, Люси Этьен ничего больше не умеет, да и не хочет уметь.
Да! Люси Этьен хотела выступать! Хотела, чтобы цирк жил и труппа не голодала. «Куча детишек от нищего Драгана» — слышался голос директора. Нет. Не для нее эта участь. Драган был ей дорог. Она, кажется, даже в него влюбилась, отчего принять решение было еще сложнее, но… Цирк — ее дом. Циркачи — ее семья, и об этой семье нужно было теперь позаботиться. Позаботиться о самой себе, раз уж рядом никого не оказалось. В конце концов, внимание мистера Мефиса даже льстило. Богач, сильный мира сего, снизошел до простенькой циркачки. В тот вечер он говорил, что она восхитительная гимнастка и что волосы у нее — красное золото. Обещал ей всякого, а после…
Задрожав, Люси всхлипнула и до боли закусила губу. Почему?! Почему она? Одна. И где был Драган, когда он был так нужен?! Бросил? И черт с ним, обиженно чертыхнулась про себя Люси Этьен. Справится сама.
Дверца скрипнула, и в вагончик вплыла попросившаяся Берта. Пухлая, добрая, мягкая. Берта откинула вуаль с лица, без которой даже не рисковала появляться в городе, и достала из-за пазухи аккуратный кулечек.
— Я принесла пряников! Специально для тебя, — заботливо прощебетала она. Люси всхлипнула от умиления. — С глазурью. Хочешь, Люси?
— Нет! Нет… Можешь позвать синьора Антонио? Пожалуйста. Это очень важно.
Едва закрылась дверь, Люси судорожно вздохнула. Отупело она посмотрела на оставленные Бертой пряники, коробку конфет… Желудок тоскливо свело от голода, но кусок в горло не лез. Внутри все сворачивалось от безысходности и страха. Безумно хотелось убежать куда подальше, только вот бежать было некуда.
Собравшись с духом, Люси открыла дверцу шкафа и достала свое выходное платье. Простенькое, но другого у нее, к сожалению, не было. Щетка прошлась по рыжим волосам. Пудра ровным слоем легла на лицо. Артистка надевала маску и под маской ловко прятала сомнения, страхи и волнение.
Когда перед тобой натягивают канат, решать только тебе — пройти по нему с гордо поднятой головой или упасть, — говаривал отец. Люси падать не собиралась. Алле!
Ввечеру к цирку подъехал экипаж — мистер Мефис прислал. Перед Люси Этьен разверзлась темнота, и она бесстрашно шагнула вперед, повторяя про себя слова клоунской арии, будто молитву:
Разве ты человек?
Ты — паяц!
Так смейся, Pagliaccio.
Алле!
***
Мрачные стены Лонхофа* давили сыростью и темнотой. От каменного пола веяло холодом. К затхлому запаху отходов никак не удавалось привыкнуть. Под потолком тускло светил покрытый решеткой квадрат — небольшое окошко, в котором виднелось весеннее голубое небо и реденькие облака, свободно плывущие куда-то вдаль.
Забившись в угол, Драган Ченчич смотрел перед собой и ничего перед собой не видел. Почти ничего не чувствовал. Отупел. И внутри, и снаружи. Порой болью отзывались сбитые до крови руки — разодрал о неприступную дверь темницы. Болью отзывалось все нутро — где-то там, в цирке, осталась Люси один на один с Антонио и с этим проклятым Мефисом. Без защиты. Вновь и вновь Драган вспоминал разговор с директором и едва ли не выл, словно посаженный на цепь зверь.
— Что? Присмирел, волчонок?
На Драгана устремилась не одна пара глаз — такие же заключенные, как и он. Один полулежал на койке, другой справлял нужду в углу. Сам Драган сидел на брошенном тюфяке с соломой, местами прохудившемся, местами с какой-то живностью под серой вонючей обивкой. Дыра, вонючая дыра, спасибо за которую стоило сказать синьору директору. Хитрый Антонио о чем-то шепнул капитану, а после Драгана без разбора сунули сюда. Сколько он здесь просидит и выйдет ли вообще когда-нибудь, Драган не знал, а потому вновь и вновь посылал страшные проклятия Антонио Д’Аскола.
— За что хоть? — все пытался вызвать его на разговор тучный бычок — немолодой мужчина.
Дородный. С топорщившимися в разные стороны усами, в простых штанах и заношенной донельзя рубахе. К счастью, франкоговорящий. Какого-нибудь итальянца Драган непременно бы побил. Второй его сокамерник, отошедший от уборного ведра, о чем-то зашикал — то ли чех, то ли поляк. Драган не знал наверняка, но в речи услышал знакомые слова, напомнившие о почти забытом словенском.
— А? Небось, из-за какой-нибудь красотки, — не отставал тучный бычок, приподнявшись на локте. Не дождавшись ответа, он качнул головой. — Значит, из-за красотки. Я здесь по той же причине! Ух, Урсула! А ведь славная была шлюха, — тучный бычок зло плюнул в сторону.
— Люси не шлюха.
— Да? А по имени и не скажешь!
Гневно сверкнули темные глаза, и Драган сжал руку в кулак — вновь заныло в ссадинах, а говоривший продолжил:
— Все женщины — шлюхи, — цыкнул он с видом знатока. — Просто кто-то продается одному мужчине, его все почтенно именуют мужем шлюхи, а кто-то…
— Она не такая! — вспыхнул Драган, и его собеседник искренне посмеялся этой пылкой наивности.
— Запомни мои слова: они именно такие. Ты просто не видишь — влюблен. Вот ты здесь сидишь, а она об этом знает?
Скорее всего нет. А если и совсем не узнает? Драгану стало уж совсем паршиво.
— Любовь проходит со временем, и время уходит. Не терзай себя почем зря. Как выйдешь отсюда — мой тебе совет: найди шлюху, похожую на твою красотку. Ссыпь ей несколько раппенов и отдери, как следует. А к той лучше не возвращайся. Целее будешь!
— Обойдусь без советов, — огрызнулся Драган.
— А зря. Я-то по-своему опыту скажу.
Улегшийся на свою койку поляк снова о чем-то раздражительно шикнул. Кажется, требовал заткнуться, что-то грубое бросил Драгану, но говорившему бычку было все равно на его шикающее недовольство.
— Эх! Волчонок… Знаешь, как я сюда попал? — Тучный бычок откинулся на тканевый комок — подобие подушки. — Я пришел как-то домой. Чуть раньше, чем обычно, и увидел свою Урсулу, пыхтящую под каким-то солдатиком. Стонала она получше заправской шлюхи. Со мной никогда такой не была. Ан нет… Была. Когда я вонзил нож ей в сердце. Шлюха! Все они шлюхи. Без исключений! — зло процедив сквозь зубы, бычок прикрыл глаза. Успокоился. Вытянул ноги. — Рано или поздно ты это поймешь. Тогда вспомнишь о моих словах.
Драган смолчал. Про себя он повторял, как заведенный: Люси не такая. Она слишком чиста душой, и все же… Будто весь мир пытался уверить его в обратном. Мрачные стены Лонхофа подавляли, и в былой уверенности всполохами проносилось сомнение, посаженное проклятым тучным бычком. Драган запрокинул голову, прижался затылком к холодной стене, и нескончаемые проклятия Антонио Д’Аскола обратились молитвой о Люси.
Только бы ничего не случилось. Только бы дождалась его. Только бы… Не случилось чего.
***
Выпорхнувшую из экипажа Люси встретил вежливый дворецкий и проводил в просторную гостиную. Сказал: «мистер Мефис скоро придет», и оставил любоваться золотыми вензелями, разбегавшимися по стенам и потолку. Нервно теребя складку платья, Люси прошлась из угла в угол, но места себе так и не нашла.
За огромными окнами горела розовая полоса — солнце почти село, а вместе с ним в пятки укатилось и сердце. Взгляд привлекла бронзовая статуэтка: мужчина, почти нагой, бородатый, тащил на руках молоденькую девушку, хищно вцепившись в ее пышные бедра. Изогнувшись, она беззвучно молила о помощи, кажется, боролась, но участь ее была предрешена.
Коснувшись бронзового плечика несчастной, Люси вздохнула. Она отчаянно подбадривала себя, но самые различные мысли лезли в голову, гудели, не позволяя успокоиться. Почему? Она же бесстрашно летала над манежем, скакала на лошади, стояла под градом кинжалов Драгана и никогда не боялась, а тут былая храбрость изменила ей. Люси робела. Она же решилась! Приехала сюда. Сама! И все же, что она скажет мистеру Мефису? Как ей себя вести вместе с ним? Она, выросшая под куполом цирка, будто под колпаком, никогда прежде не делала ничего подобного.
Кто-то кашлянул за спиной, и Люси обернулась. Мефис. Одетый с иголочки в домашний халат, отороченный золотой вышивкой. Гладко выбритый, пышащий роскошью и деньгами, с шапкой завитых каштановых волос. В серо-бесцветных глазах его горел восторг, радость, довольство. Сжав в одной руке сигарету, другой Мефис что-то теребил в кармане халата. Все как в прошлый раз, только теперь Люси знала наверняка, для чего она приехала.