— Была бы я твоей матерью, я бы тебя за такое вторжение в личное пространство выдрала без зазрения совести.
Говорила она сердито, но в глазах прыгал лукавый огонёк. Иван развёл руками:
— Чего нет, того нет, уж извините.
Полковник кивнула. Встала. Посмотрела на него выжидающе, тревожно, насмешливо одновременно. Эта насмешка добила. Тело подкинуло пружиной. Он вскочил, сгрёб рюкзак, вытащил ноутбук. Бросил ноут на кровать и схватил полковника за руку.
— Мне надоело! Хватит! Хватит смотреть на меня так!
Она опешила.
— Как? Иван?..
— Как на игрушку. Вы всё знаете. Всё видите! Игнорируете… Насмехаетесь… Нарочно взяли меня сюда, чтобы я видел, что мне — никогда, никак!.. Вы… Вам что, прямо сказать? Прямо, да? Ну нате, возьмите! — Он собрал в складки кожу на висках и резко засмеялся. — Я люблю вас! И я знаю, что вы… вы…
У него не хватало духу произнести это — слишком сильно было то, что влекли за собой слова «полковник Рогозина». И всё же…
— Вы?.. — с нажимом, высоко произнесла она. — Договаривай! Вы?..
Иван попытался, но слова застряли, из горла рвался хрип, воздух грозил вот-вот исчезнуть, как в детстве, когда поперхнулся карамелькой…
— Ну?! — звеняще, зловеще, теряя самообладание, крикнула она.
Тихонов неверными пальцами пробежал по клавишам, всунул ноутбук ей в руки. Выдохнул, вытолкнул из себя:
— Вот!
Запустил аудиозапись. И отступил в тень, понимая, что такого вторжения она точно не простит.
***
— Давайте закончим побыстрее, пожалуйста. Масса дел.
— Мы с вами будем говорить об этом столько, сколько я сочту нужным.
Тяжёлый, злой вздох.
— Не надо делать из меня врага, Галина Николаевна.
Ещё один вздох.
— Я не о вас. Я обо всей системе.
— Но выдумала-то её не я. Не стоит срывать на мне злость. Если вы хотите закончить быстрее, лучше успокоиться.
— Да.
Несколько секунд тишины. Шорох листов. Звук, с каким стеклянный стакан ставят на лакированную поверхность.
— Я готова.
— Хорошо. Проработаем операцию по практике пяти воспоминаний… Вы помните, или?..
— На память не жалуюсь, — резким, холодным тоном.
— Прекрасно. Тогда — начнём с самого яркого воспоминания.
— Выстрел снайпера.
— Снайпером был ваш подчинённый?
— Верно.
— Татьяна Белая?
— Да.
— В прошлом — ваша студентка?
— Да. — Сквозь зубы, тон — ледяной.
— Вы допускали, что она может промахнуться? Попасть в вас?
— Нет.
— Как по-вашему, почему это воспоминание осталось в памяти как самое яркое?
— Это была вспышка, после которой события развернулись стремительно. Переломный момент, после которого исход стал предрешён.
— Хорошо. — Шорох бумаги. Щёлканье. — Хорошо… Далее… Самое страшное воспоминание.
Пауза. Звон стакана.
— Когда я входила в здание.
— Имеете в виду заброшенный заводской корпус?
— Да. — Голос спокойный, ровный.
— Как по-вашему, почему это воспоминание осталось в памяти как самое страшное?
— Я не знала, выйду ли оттуда. Операция могла обернуться чем угодно.
— То есть воспоминание можно классифицировать как страх неизвестности? Смерти?
— Отчасти. Ещё — страх оставить дела незавершёнными.
Шорох. Звон стекла. Плеск. Приглушённое восклицание.
— Салфетку?
— Да. Спасибо.
Пауза. Шорох.
— Вы хотите поговорить о страхе?
— Нет.
— Хорошо… Опустим… Вы готовы продолжать разговор?
— Да.
— Хорошо. Самое болезненное воспоминание.
— После окончания операции. Разговор с Иваном Тихоновым по возвращении в ФЭС.
— Подробнее.
Пауза. Затем — отрывистые, отчётливые фразы.
— Он казался невменяемым. Схватил меня за руку. Взгляд совершенно обессмысленный. Мне пришлось несколько раз повторить, что всё закончилось, прежде чем он пришёл в себя.
— Где произошёл разговор?
— В буфете ФЭС.
— По чьей инициативе?
— Я должна была привести его в норму. Дело требовало его участия, а Иван был невменяем.
— Что вы предприняли?
— Сказала ему, что всё кончилось! — В голосе мелькнуло раздражение. — Постаралась успокоить.
— Как он отреагировал?
— Выпалил что-то вроде — он всегда видел меня только в офисе, одетой с иголочки, собранной, спокойной. Он сказал, — быстрая усмешка, — скала спокойствия. Оплот. Сказал, что все они прятались за моей спиной, в то время как я оставалась один на один со всеми миром и со своим прошлым. С призраками оттуда, со страхами. Иван сказал, что никогда прежде, до операции, не думал об этом.
— Что-то ещё?
— Да. Сказал, что восхищён. Извинился за эмоциональность, за откровенность…
— Почему вы не пресекли его?
— Я же объяснила — мне было важно, чтобы он успокоился, пришёл в норму! Если для этого ему нужно было выговориться…
— Хорошо. Продолжайте. Он извинился за откровенность…
— Сказал, что это последствия страха за меня. Что уже завтра он пожалеет о сказанном, но в данный момент запретная тьма прорвалась.
— Запретная тьма?..
— Я могу только догадываться, что он имел в виду.
— Изложите.
— Это относится к делу?
— Вы сами заговорили об этом. Рассказывая, вы стали очевидно многословнее. Следовательно, это имеет прямое отношение к делу и к вашему эмоциональному состоянию. Следовательно, мы будем это обсуждать.
— Нет.
— Да, если вы хотите, чтобы я подтвердила, что после операции «Уран» вы по-прежнему соответствуете занимаемой должности с психологической точки зрения.
Краткая пауза. Глубокий вдох.
— Налейте ещё воды, будьте добры.
— Пожалуйста. Продолжайте. Запретная тьма.
— Да. Да… Подозреваю, Иван именует так определённые мысли или темы, которых боится касаться, но от которых не в силах избавиться.
— Например?
— Например, о своей сестре, которая погибла в результате передоза.
— И только?
— Нет. Возможно, о матери. Их связывали сложные отношения.
Ровно, почти мягко:
— Вряд ли в том разговоре он имел в виду мысли о близких.
Глубокий, глубокий вдох. Резкий выдох.
— Я думаю, он имел в виду мысли обо мне.
А затем — слова, быстрые, отчётливые до того, что казалось: они давно выстроились в мозгу и ждали лишь случая вырваться.
— Сложно игнорировать этот взгляд постоянно. Сложно игнорировать его поведение. Всё это выглядит совершенно невинно: он максимально выкладывается в работе, готов исполнить не только приказ, но любую просьбу, в любое время. Он всегда в тени, но я твёрдо знаю, что могу положиться на него в любой момент, в любом деле, всегда… Стоя на месте, не разрывая дистанции, он шаг за шагом оказывается ближе и ближе. Заставляет думать о себе.
— С чем связано такое поведение?
— Возможно, я напоминаю ему мать.
— Галина Николаевна, вы помните, что распознать ложь несложно?
— Да, — раздражённо, резко.
— Так с чем же, по-вашему, связано такое поведение?
— Я не уверена, что это относится к делу!
— Так с чем же, по-вашему, связано такое поведение?
Пауза. Скрип стула. Хруст пальцев.
— Возможно, он испытывает ко мне… симпатию.
— Определённо. При роде работы ФЭС такие отношения в коллективе почти закономерны. Или речь идёт о более глубоком значении слова симпатия?
— Определённо, — с мелькнувшей в голосе едва заметной, бессильной издёвкой.
— Что вы думаете по этому поводу?
— Между нами слишком большая пропасть, чтобы я могла думать об этом всерьёз.
— Я уже напомнила, что распознаю ложь достаточно легко.
В голосе наконец прорезалось настоящее раздражение, злость, высокие опасные ноты:
— Будь он старше… У нас шестнадцать лет разницы. Одно время мы находились по разные стороны закона. Я не приемлю многих из его методов. Он не одобряет многие из моих. Он слишком вспыльчив, импульсивен, агрессивен. В конце концов, он мой подчинённый!
— И тем не менее, — размеренно, твёрдо. — Вы назвали разговор с ним самым болезненным воспоминанием. С ним, Иваном Тихоновым, не с кем-либо другим. Это говорит о том, что его мнение, его присутствие вам небезразличны.
— Это акт заботы о подчинённом. Но я не допущу, чтобы кто-то из сотрудников или, тем более, я сама стали причиной конфликта интересов, объектом нездорового внимания внутри Службы.
Долгое молчание. Шорох. И наконец:
— Вам будет проще, если вы признаете положение вещей хотя бы наедине с собой. Не обязательно обнародовать это, делиться с кем-либо или как-либо внешне проявлять своё отношение к проблеме.
Пауза.
— Вы же знаете, к чему может привести чрезмерное внутреннее давление — в вашем случае. Сегодня у нас осталось ещё два воспоминания, и беседу по операции «Уран» мы будем считать закрытой. Но, увидев вас в следующий раз, я ожидаю, что вы приведёте в порядок свои… симпатии. Так разговор будет более конструктивен…
Шорох страниц. Скрип стула. Шипение.
Щелчок, обозначивший конец записи.
Экран погас. Тихонов не смел поднять глаз на начальницу.
Комментарий к Уран
Вторая часть главы — отсылка к серии “Уран”.
========== Отпустите синицу на верную смерть ==========
Иван не заметил ни как она ушла, ни что случилось дальше. Пришёл в себя от холода; ледяной крючок вытянул из мутной дрянной дрёмы, в которой было неясно, взаправду ли он включал ей запись того разговора с психологом или только выдумал это. А может быть, он выдумал и всю эту запись; разве Рогозина могла говорить так вспыльчиво, могла быть такой эмоциональной, несдержанной, резкой?
С того момента, как он подобрал пароль и расшифровал аудио, Иван прослушал запись десятки, может быть, сотни раз. Голоса закольцевались в мозгу. Почему? — спрашивал он себя и отвечал почти мгновенно: потому что это было самым прямым доказательством из имевшихся у него. Доказательством, принятием, фактом того, что он мог бы быть небезразличен полковнику, если бы… бы…
Но теперь, когда он показал ей это, когда открылся перед ней, швырнул эту запись ей в лицо… У Тихонова подогнулись колени, и он понял, что стоит. Когда он успел выбраться из кровати?..
Теперь, похоже, ему не жить…
Иван доковылял до кресла, потянулся за чашкой — на дне засохли остатки той жёлтой бурды, которую принесла Галина Николаевна. Сколько прошло времени? Сколько сейчас?..
За окном царила чернота — без проблесков фонарей, витрин, звёзд. Иван, пошатываясь, подошёл к подоконнику и выглянул наружу. Полная, беспредельная, пыльная и нагая тьма, до краёв налившая этот город. Его комната, в центре которой слабо серебрился ночник, казалась единственным живым кубиком в антрацитовом конструкторе небытия.
К холоду, крадучись, не торопясь, прибавился страх. Иван не был уверен, что всё происходит на самом деле. Хотел выйти в коридор, но не посмел открыть дверь — побоялся, что она распахнётся в такую же густую, жадную мглу.
Превозмогая слабость и дрожь, он всё-таки добрался до прихожей, прислонился к стене и прижал ухо к шершавым бумажным обоям.
В соседнем номере было тихо.
— Скажите мне, что ничего не было, — негромко попросил он. — Ничего не было. Пожалуйста.
Комната осталась глуха. Ивану пришло в голову, что за стеной тоже может оказаться тьма, и ничто более.
Он сел на пол, обхватил себя руками и закрыл глаза. Ему тридцать три. Он ничто. Он пустышка, мешок, доверху наполненный мыслями о ней. Мыслями — и страшными, запретными мечтами. Как там она сказала? Запретная тьма?.. Впрочем, это не она, это он сказал так тогда, когда не мог выпустить её руку в буфете ФЭС, после операции «Уран»…
Тихонов против воли вспомнил, как колотилось сердце, как зашкаливал пульс, как он рвался вскочить и бежать следом за ней в старый заброшенный корпус. Как он ещё долго просыпался от диких разрывающих снов… снов… снова…
И снова он пришёл в себя от ледяного озноба. Подобрался к батарее, стянул с вешалки ветровку и закутался в неё, как в плащ. Покрепче обхватил себя; под ладонью хрустнуло и смялось что-то податливое, размером с банковскую карту. Ах да… У него же тут ещё и закладка…
Вскормленная разговором с Рогозиной, бессонной ночью, беспощадной ревностью, горечью, желчью, в голову пришла дурная мысль.
Он работал в ФЭС больше десяти лет. Его сестра была наркоманкой. Он знал, как это делается.
…Иван достал из кармана пластиковый пакет, но никак не мог справиться с застёжкой. Тогда, вытянув ключи, просто вспорол острым штырьком прозрачный пластик, сжал, согревая в ладони, серебряную таблетку, а потом развернул фольгу и поднёс к лицу.
***
Ему не составило труда войти в соседний номер.
Сознание раздвоилось: половина, кристально-трезвая, чуткая и бестрепетная, прислушивалась, контролируя дыхание и шаги, просчитывала варианты и пути отступления. Вторая — огненная, маниакальная, поехавшая напрочь — пылала. Случались секунды, когда Ивану казалось — мир полыхает ало-белым.
Время потеряло хронологию и всякую логику. Оно обрело плотность, температуру и фактуру; оно пахло её древесно-шоколадными духами, в темноте вспыхивали мягкие, тёплые и сладковатые нотки пачули, искры сандала, серебряная пыль мускуса. Сердце вычерчивало неровный ритм старых, яростных и гигантских песен. Мгла раздвигала границы, вынимая из складок новые и новые грани — чёрные и ослепительные, густые и крупные, дрожащие, мокрые от ночной росы, рельефные, искривлённые, стеклянные, синие, как её глаза.
«Были моменты, когда я сказала бы “да”» — вспомнил Иван. Ударная доза восхитительной, тягучей, искристой грязи толкалась в крови, раскрепощая, загоняя страх глубоко внутрь, выводя на поверхность самое затаённое. Он запрещал себе думать об этом; запрещал уже больше десяти лет. Он убежал из Москвы, он заперся в своём номере, он пытался погасить пламя алкоголем.
Сопротивленье, мой друг, бесполезно, шептал воспалённый разум, скользя по ледовой кромке океана безумия.
«Я сдаюсь. Сдаюсь. Отдаюсь — вам», — гремело, трясло, душило, вдохновляло, подбрасывало, умирало внутри с каждой секундой живей, тишиней, вспыше.
Время растянулось, сжалось, слетело, разжав пружину, и помчалось, выбивая молекулы из мрака.
…Скользнув внутрь, Тихонов замер в тёмной прихожей соседнего номера. Несколько секунд понадобилось, чтобы вдохнуть; воздуха было так много, что Ивана вело, он боялся взлететь.
Слегка успокоившись — он с лёгкостью унял пульс, задержал дыхание, выровнял колебания сердца, — он сжал кулаки, закрыл глаза и облизнул губы. В горле стало горячо и сухо, в висках нарастали зуд и гул, и волосы на руках вставали дыбом, словно рядом на ультразвуке взлетал самолёт. Тело наливалось горячей, желатиновой слабостью.
От мелькнувшего молнией осознания, что Рогозина — там, за прикрытой дверью, в пяти шагах от него, — Ивана прошибла дрожь, и сознание почти вернулось. Кажется, она всё-таки услышала, а может быть, почувствовала что-то: скрипнула кровать. По ковру прошелестели лёгкие, глухие шаги.
Она распахнула дверь — в прихожую хлынул мутный свет из-за незадёрнутых штор. Рогозина была в длинной, явно мужской рубашке до середины бедра, волосы спутаны и распущены по плечам, никакого макияжа, в глазах — удивление и испуг. Как он разглядел всё это в сумрачном свете — Тихонов не знал. Он больше не отдавал себе отчёта. Он тяжело сглотнул, скользнул взглядом по её лицу, шее, груди, запястьям.
— Иван, — низко выдохнула она, и у него сорвало башню.
Полковник не ожидала этого, и секунды растерянности хватило, чтобы повалить её на кровать. Всё ещё удерживаясь в реальности самым краем сознания, он отсчитывал оставшиеся мгновения. Это не будет длиться долго.
В голове ударял колокол. Звон сбивал с ног. Он упал сверху, ловя её руки, ища губ. Ближе… Он чувствовал на своём лице её дыхание, под ладонями скользила сухая, вся в мурашках кожа запястий. Крошечные мурашки были на груди — там, где распахнулся ворох сорочки. Ему хотелось сорвать с неё эти тряпки, сорвать всё, что напоминало о Круглове, о её муже, о любых мужчинах, бывших в её жизни.
Рукав съехал; она наконец вскрикнула и попыталась сбросить его руки, но он сдавил, сжал её запястья, щекой прижимаясь к голому плечу и упиваясь запахом её волос. Смутно помня, что её растерянность не даст ему долгой форы, что ему не справиться с ней, стоит полковнику прийти в себя, Иван, глотая воздух, целовал её ключицы, шею, виски, лоб, целовал в глаза.