– А где Саша… то есть ваша мама… сейчас? Что с ней стало?
– Я так понимаю, что ты прочитала дневник? – спросила Мария Матвеевна.
Я смущенно кивнула:
– Извините, но так получилось… Я нашла тетради внутри рамки, начала читать… А потом просто не могла оторваться.
– Могу я взглянуть?.. А ты пока… вот…
Она достала из своей сумки толстую старую затрепанную тетрадку и протянула ее мне.
– Это тоже дневник моей мамы. Возможно, продолжение первого. Мама говорила, что старый дневник навсегда потерялся в России вместе с картинами. Но я нашла их! – и Мария Матвеевна гордо улыбнулась.
И вот мы уже обе погрузились в чтение: она читала ту часть дневника, которую нашла я. А у меня было продолжение именно с того момента, где я рассталась с Сашей, читая вчера ее историю жизни…
Глава 17. Новая тетрадь
Произошло ужасное!
…Утром я проснулась. Матвея дома не было.
Я собрала вещи, оделась и направилась к тёте и Гертруде. Вчера уснула и даже вечером, после работы, не забрала от них мою Ёлочку.
…Неожиданно тетушка оказалась против того, чтобы я вернулась к ним. Я и плакала, и уговаривала ее. Ничего не помогло!
У неё был только один аргумент, который перевешивал всё: у тебя ребенок, и без Матвея вы с ним не выживите.
Я обиделась на непонимание родного человека и забегала по комнате, собирая детские вещи.
– Саша, оставь нам Еленочку, – неожиданно попросила тётя. – Решите свои проблемы сначала. Нечего травмировать ребенка…
Когда вернулась, в доме стояла полная тишина. Слышно было только тиканье часов в комнате. Похоже, и соседи отсутствовали. Я прошла по коридору, зашла в комнату. Шторы были наполовину раздернуты. Сквозь открытое пространство внутрь шли прямые солнечные лучи, похожие на прозрачные нити. Они освещали часть камина и кресло, стоявшее рядом. В кресле лежала открытая и перевернутая обложкой вверх книга со сказками.
Я вдруг представила детский смех, раздающийся здесь, представила Матвея, обнимающего ребенка, увидела их счастливые лица. Вздохнула. Ради счастья своей дочки я бы пожертвовала многим. Наверно, это моя судьба: жить здесь, в этом доме, с Матвеем. Жаль, что мои родители и брат далеко. Но если у них все хорошо, пусть будет так, а я должна попытаться быть счастливой там, где я есть.
Так думала я. И даже обрадовалась этому неизвестно откуда свалившемуся на меня философскому настроению. И повернулась туда, где на стене висели картины – я заметила, что они странным образом выполняли роль микстуры, действуя на меня успокаивающе.
Обернулась и… замерла. Стена была пуста. Картины исчезли.
Ноги подкосились. И я, нащупав рукой кресло, кулем опустилась в него.
Конечно же, это сделал Матвей. Больше некому. Решил проблему по-своему. И это в тот момент, когда я решила начать жить здесь и сейчас! А как картины-то жалко! Никитка там был как настоящий.
Я заплакала. Опять мир вокруг сузился и почернел.
Зачем он это сделал? Неужели он не осознавал, что таким образом принесет мне только боль? Могут ли изменить чувства картины, которые – с глаз долой. Но ведь не из сердца – вон. Это невозможно!
Дверь в коридоре хлопнула.
Вернулся.
И что сейчас? О чем говорить?
Я торопливо смахнула слезы: не хватало, чтобы он заметил мои слезы.
Поняла, что Матвей уже в комнате. Обернулась медленно. Стоит, смотрит на меня.
Я отвернулась.
Он подошел, встал рядом с креслом на колени, хотел встретиться со мной взглядом, но я закрыла глаза.
– Саша, – тихо произнес он. – Я был у Тамары Александровны…, - помолчал, видно, ждал моего ответа; не дождался, продолжил: – …Она сказала, что ты хотела уйти к ним с дочкой, – снова тишина. – Давай попробуем начать все с начала… Я понимаю, что ты скучаешь по своей семье. Но я надеюсь, что наступит день, когда смогу помочь тебе…
Тут меня прорвало:
– Ты врешь! Ты все время врешь! Ты никогда не хотел мне помочь! И сейчас… Ты знал, ЧТО значат для меня эти картины! Но ты унес их. Где они?! Отвечай!
Я схватила его за ворот куртки и начала трясти.
– Эти картины нарисовал ОН. Поэтому они тебе дороги?
– Дурак! Там мой брат Никита! Там я! Там время, когда я была счастлива! Тебе никогда этого не понять. Твой мир – другой.
Матвей, однако, пропустил эти колкости мимо ушей.
– У тебя есть фотографии твоей семьи. Мы сделаем к ним рамочки, увеличим, если нужно, и повесим на стену. Это лучше, чем картина. Там – живые люди. На картине – копия. И не скажу, что удачная… Саш, сейчас – не это главное. У нас дочь. И мы еще можем быть счастливы…
– Ты ничего не понимаешь! – выкрикнула я и закрыла лицо руками; слезы душили меня.
– Ты зря так думаешь, – тихо сказал он, и в голосе почувствовалась боль. – Как раз я тебя понимаю, как никто другой. Любовь делает человека глупым. И мы не можем сопротивляться этому и поступать правильно… Так случилось со мной. Ты и я – мы и вправду из разных миров. Но я не мог и не могу заставить себя не любить… И не могу заставить ТЕБЯ полюбить меня… Хотя, иногда мне кажется, что и ты ко мне не так равнодушна, как хочешь показать…
– Глупости! – закричала я. Вскочила с кресла, оттолкнула его и побежала в коридор.
Я выскочила на улицу и пошла, куда глаза глядят. В голове моей все перепуталось. Я не знала, что делать и как дальше жить.
Уйти от Матвея или прислушаться к его словам и к тётиным, думать только о Еленке и будущем малыше?
Забыть прошлое или отстаивать своё право иметь хотя бы жалкие осколки того счастливого времени, и поэтому заставить мужа вернуть мне пропавшие картины?
Только хватит ли сил бороться за это право?..
Так я и пробродила до вечера по улицам. И только позднее узнала, что Матвей ходил за мной по пятам – оберегал меня от неприятных неожиданностей…
Мой животик потихоньку рос, но окружающим всё ещё был не заметен. Чувствовала я себя прекрасно, так что и общее физическое состояние не выдавало мою беременность. А мне удивительно приятно было хранить свой секрет и никому, даже тете, не рассказывать. К тому же, я все еще на нее обижалась, что она не поняла меня в тот день.
Алексей исчез. Я гнала мысли о нем из своей непутевой головы, заполняя их думами и разговорами с моим еще не родившимся малышом. И оказалось, это было не так трудно. Почему-то при мыслях о нем вспоминались его слово «бастрюки», оправдание «Верьте, я ничего не сделал плохого!» и торопливый уход без прощального взгляда на меня. «Всё – притворство! – думала я. – Не было никакой любви! По крайней мере, он меня не любил. Это я, как идиотка, мысленно сдувала с него пылинки и молилась, чтобы у него всё было хорошо. А он вспомнил обо мне только тогда, когда встретил в библиотеке. И ходить, опять же, начал не из-за любви ко мне, а, может, чтобы насолить своей пролетарке».
Но боли от таких мыслей, слава Богу, не было. Это как от долгой игры на гитаре: когда учишься, на подушках пальчиков появляются мозоли, и каждый раз, когда ты нажимаешь на струны, испытываешь боль; но проходит время, мозоли остаются, а боль при игре исчезает.
Да и в моем-то положении страдать из-за любви к мужчине было неразумно. Во мне зарождалась другая любовь: к тому, кто рос и развивался внутри меня. Каждый раз, думая о чуде внутри меня, губы растягивались в улыбке.
Кто там, интересно, мальчик или девочка?..
Матвей делал вид, что не помнит ничего о том событии с Алексеем и не замечает моих обид – я продолжала быть с ним отстраненно холодной, а он, как прежде, был внимательным, нежным, заботливым.
Хотя в душе к мужу уже сильной обиды не было – его тоже можно было бы понять, – однако картины мне было все равно очень жалко. Я обошла все незакрытые музеи в городе, поспрашивала работников – поиск закончился ничем. Может, он просто на время убрал их куда-то, а потом вернет, когда удостоверится, что я не вспоминаю и не грущу по Алексею?
Сердце мое всё же стало оттаивать и успокаиваться. Матвей получал свою долю моего внимания и был счастлив. Он безумно любил дочку, и я не могла ненавидеть его уже даже за одно это.
Жизнь вроде как возвращалась в то же русло, какой была до моей последней встречи с Алексеем, когда произошло то, о чем я собираюсь сейчас рассказать…
Однажды вечером на улице я столкнулась с Тикуньей. Я не узнала ее, если бы она сама не подошла ко мне. Из вечно грязной и растрепанной тётки она превратилась в современную пролетарку: юбка едва закрывала костлявые коленки, черная кожаная куртка объясняла ее общественную значимость, короткие подстриженные волосы небрежно торчали из-под повязанной на голове косынке…
– А, смотрю, все жива, – это была фраза, которой она меня поприветствовала.
Я опешила и испугалась. Эта женщина всегда вызывала у меня страх, но от её бесцеремонной фразы я почувствовала себя на краю карниза. Ощущение было, что встретила колдунью на узкой дорожке, и она собирается сейчас сотворить свое зло, превратив меня в каменную статую.
Я молчала, ждала в ужасе, что будет дальше.
– Была недавно в одном приморском городке. И узнала преинтереснейшую вещь о твоих родителях. Ты у нас, оказывается, не сирота. А Матвей знает об этом? Обманула и увела такого парня!
Я продолжала молчать, с ужасом понимая, о чем идет речь.
– Что, я права?
Так она сомневается?
– Нет, это какая-то ошибка! – слишком торопливо ответила я.
Тикунья захихикала.
– Сегодня я тороплюсь. Но мы еще встретимся… И обсудим твое непролетарское происхождение.
Напоследок она смерила меня взглядом, полным презрения, и широкими неженскими шагами замаршировала прочь…
…Я не помню, как добралась до дома.
Что теперь будет? Меня убьют? А как же мои дети?
Матвей был на работе. Еленочка осталась ночевать у тети Тамары. И я уже была не рада тому, что очутилась одна в пустой комнате. Вдруг сейчас за мной придут, что я буду делать? И спрятаться некуда.
Я металась из угла в угол в поисках решения. Вдруг подумала, что лучше пойти к моим. Всё-таки буду не одна. Уже бросилась к двери, но тут же оцепенела в ужасе. А если за мной уже следят? И я приведу их к своему ребенку, к тёте Тамаре, к Гертруде? Здраво мыслить в ту минуту я не могла – по крайней мере о том, что найти моих родственников могут и без моей помощи.
У меня сильно кольнуло в боку, и я испуганно присела на диван… Надо успокоиться. Пока еще ничего не случилось. Зачем паниковать раньше времени?
Я с нетерпением ждала прихода Матвея. Никогда ещё не ожидала его с такой силой и надеждой. Я выглядывала каждую минуту в окошко, подходила к двери, прислушиваясь.
Уже вернулись домой соседи: я слышала разговоры, звон посуды, шаги. А Матвея все не было…
Наконец звук открываемой ключом двери яснее ясного сообщил мне, что муж – дома. Он только зашел в комнату, а я уже бежала к нему. В недоумении Матвей глянул на меня – не баловала я его личными встречами – и сразу понял, что что-то случилось. Да у меня еще и ноги подкосились, и я повисла у него на шее, чтобы не упасть. Он подхватил меня, помог добраться до дивана.
…Я рассказала ему все, и только после этого расслабилась. Слезы брызнули из глаз, меня затрясло, даже зубы начали выстукивать дробь. Он тоже побледнел. Желваки на скулах побелели. Он обнял меня за плечи. Я уткнулась в его свитер.
– Я провожу тебя к Тамаре Александровне. А потом схожу в городскую управу, – тихо произнёс он. – Попробую встретить Тикунью.
– А что ты ей скажешь?
– Пока не знаю. Посмотрю на ее реакцию. Разберусь на месте…
…Дочка бросилась обнимать меня и Матвея. Она обхватила нас обоих за шеи – наши лбы столкнулись, – прижалась к нам и прошептала по-детски громко, наивно думая, что тетя не слышит:
– Папа, мама, я хосю домой.
Матвей поцеловал девочку в пухлую щечку:
– Потерпи немножко, – голос его вдруг стал хриплым. – У папы сегодня дела. Ты побудешь здесь. И мама будет с тобой. Я потом я вас заберу, мои девочки.
В этой фразе «мои девочки» было столько любви и боли, что я задохнулась от нового чувства, появившегося во мне. Все эти годы Матвей был рядом, несмотря на мое «непролетарское происхождение». Он игнорировал собственный риск. Кто знает, сколько раз ему приходилось отстаивать свою любовь ко мне там, среди своих…
Он торопливо ушел, отказавшись от ужина. После этого я тихонько рассказала тете и Гертруде о разговоре с Тикуньей; старалась говорить спокойно, чтобы не напугать дочь. Та, кряхтя, старательно натягивала пышное платье на старую фарфоровую куклу с длинными волосами и отбитым носиком. Новых игрушек у дочки не было. Какие нынче игрушки, кто их будет производить? И даже если бы в торговых лавках появились современные куклы, то не такие, какие продавались раньше, а обязательно похожие на Тикунью: в короткой кожаной юбке, с наганом и подстриженными волосами.
У тёти и Гертруды изменились лица.
– Что же теперь будет? – синими губами прошептала Гертруда.
Я закрыла глаза. Мне страшно было даже думать об этом.
…Вскоре Елеся заснула, а мы втроем уселись на старую кровать. Страх сковал нас, и разговаривать о чём бы то ни было мы не могли.
Время шло, Матвей не возвращался. Ждать его уже становилось невыносимо. Неизвестность пугала.
Часы показывали два часа ночи.
Вдруг кто-то поскрёбся в дверь…
По лицу Матвея я сразу поняла, что все плохо. Он был бледен, хмур. Казалось, мышцы лица окаменели, перестали двигаться.
– Вам придется уехать из города, – шепотом проговорил он. – Я на служебной машине. Собирайтесь очень быстро. Берите самое необходимое. Ничего лишнего. Вам придется Лену держать по очереди на руках. Так что много не набирайте.
Женщины засуетились, а я стояла рядом с Матвеем и ждала объяснений.
Он тяжело задышал, каменная маска сломалась, но на меня не смотрел и молчал.
– Матвей, – не выдержала я. – Куда мы поедем?
– Мой очень хороший друг, железнодорожник, возьмет вас на поезд. Поедете по транссибирской магистрали, до Харбина. А оттуда, за границу. Помогать вам будет некому. Теперь, Саша, действительно, надежда только на Бога.
Я обмерла. Расстояние, которое нам предстояло преодолеть, было настолько огромным, что ужас поглотил меня. Как мы выживем: маленький ребенок, беременная и две пожилые женщины?
– Я понимаю, что звучит ужасно. Но это – только единственный шанс – выжить. Иначе, каторга или расстрел.
Я прижалась к плечу Матвея: мне было страшно. Он уткнулся в мои волосы. Я почувствовала его легкий поцелуй. Понимание того, насколько защищёнными мы были все эти годы, с запозданием пришло ко мне. А вот теперь судьба освобождает меня от мужа, которого я не хотела и от которого совсем недавно стремилась навсегда уйти к родственникам. Что ж, жизнь предоставила мне такую возможность – правда, в каком-то жутком, совершенно неправильном, варианте.
Мне хотелось спросить:
«А как же ты?»
Но показалось, что вопрос мой будет фальшивым и неуместным.
– Сашенька моя, – прошептал он. – Я надеюсь, что вы доберетесь до Харбина. А там уже – проще. Там по-другому работает почта – письмо можно отправить через Китай в Европу. Я слышал, в Харбине немало бывших белогвардейцев, эмигрантов. Надеюсь, там ты сможешь связаться со своими родными. А я потом найду вас… Не знаю, как… Надеюсь… Когда-нибудь…