– В таборе ему да его старшему брату все подчиняются, не привык кланяться…
– Эвон как!.. А Татьяна, раба Божия, стало быть, сама рано осиротела, а сейчас снова сиротой стала – молодая, да без мужа. Господи, помилуй ея грешную. Господи, помилуй!
Глава 4
Татьяна с Лапиными зашла в их дом – давно знакомый, но не ставший для неё родным. Уже год здесь у свекра и свекрови жили трое её старших детей, сегодня сюда привезли младшенького, Сашу. Прошли в гостиную. Сашенька, выспавшийся в дороге, осваивается в новом для него месте, важно и серьёзно посматривает по сторонам, и дочки – Оленька и Алёнка – суетятся возле него, водят, показывают, рассказывают, перемежая французские слова с русскими… Тут же и семилетний Лёвушка. Он тоже не прочь поиграть с малышом, однако сейчас ревниво наблюдает, как сёстры, всегда баловавшие его, всё внимание на другого переключили… Увидев входящих в гостиную старших, девочки заулыбались. Но, глянув на слишком печальные лица взрослых, посерьёзнели. Однако радость скрыть им не удавалось. Да, похоже, и не понимают они, зачем? Папа погиб целый год назад, они уже отплакали своё, ведь для детей год почти равен вечности. Теперь девочки радовались младшему братишке, счастливы, что мать, наконец-то, вернулась. Лёвушка со счастливым криком кинулся к матери, обхватил за ноги.
– Мамочка! Милая! – затараторили все наперебой. – Наконец-то, ты приехала! Мамочка, мы скучали по тебе сильно-сильно… Как Сашенька на папу похож: прямо копия! Только он почему-то невесёлый совсем, никак его развеселить не можем…
А Сашенька вообще редко улыбался, был неторопливым, задумчивым. «Неулыба ты наш» – звала его няня Ариша.
Таня устало опустилась на первое подвернувшееся кресло, и Лёвушка, сияющий от счастья, тут же забрался к ней на колени. Она обняла его покрепче, кинула взгляд на дочек. Похоже, детям здесь неплохо, приняли они дом лапинский, как свой, и дом их принял. «Хорошо, коли так!» – успела подумать и почувствовала, как всё поплыло перед глазами, стены зашатались, лица стали неотчётливыми, скрылись за туманом…
– Ой-ой-ой! Детоньки милые! Не вешайтесь на маменьку-то все разом! – раздался возглас няни Арины. – У ней ведь здоровьюшко-то не прежнее, сколько болела…
Глава 5
Ариша, милая Ариша, она всегда кидалась на защиту. Она была мамкой, кормилицей, и девочка с самого младенчества знала: мамка её – самая надёжная и верная. Она хорошо помнила случай, когда, ещё будучи совсем маленькой, впервые по-настоящему перепугалась, и то, как Ариша прибежала на помощь. Тогда она, двухлетняя, сбежала от свиты надоевших нянек и выскочила на улицу. Погуляла по саду и зачем-то решила подойти к старой липе, росшей возле решётчатой ограды. Легко протопала по насту, а перед самим деревом снег был рыхлым, и провалилась любопытная исследовательница в сугроб с головой. Побарахталась, поняла, что проваливается всё глубже и глубже, и завопила: «Ариша!» От испуга голос пропал, потому завопила не вслух, а почти шёпотом. Однако через минуту иль две увидела над собой кормилицу, что примчалась на зов, примчалась, в чём была, босиком, вытащила малышку из снежного плена и побежала с нею на руках домой, в тепло. Оттерев Таню и только после этого вспомнив, что и у самой ноги заледенели, кормилица схватила с печи тёплые валенки, надела их.
Осмыслив произошедшее, пошла докладывать матери и бабушке непоседы: Анне Павловне и Прасковье Евдокимовне. Рассказ её мог бы удивить женщин из другой семьи, но не из этой. Бабушка, Прасковья Евдокимовна, удовлетворённо кивала, слушая сбивчивый рассказ дворовой крестьянки. «Не пугайся, хорошо это: в нашу породу пошла». Потребовала от Ариши одного: чтоб никому чужому о сих странностях не говорила, а то худо Тане будет. Анна Павловна вздохнула: «Подумать только, а я и не почуяла ничего, никакой тревоги. Видать, Танюша к кормилице больше привязалась, чем ко мне. …Может, и к лучшему это. Когда приберёт меня Господь, буду знать, что дочка под присмотром…» Эти подробности Таня знала от Ариши, которая не раз, вспоминая Анну Павловну, вздыхала: «Чуяло сердечко у ей, бедной, что оставит она тебя, милую, на меня да на бабушку».
Таня догадывалась, что кормилица втайне даже гордится тем, что в тот раз ещё совсем несмышлёная девочка, попав в беду, вспомнила не о матери, а о ней, крестьянке дворовой. Родных детей у Ариши было семеро, однако о своих она переживала, тревожилась помене, чем о Тане. У них, чай, и родной отец есть, а барышня – круглая сирота. К тому ж и Трофима, мужа её, у Целищевых высоко ставили: он был денщиком Танюшиного деда, с четырнадцати лет во всех походах, на всех войнах Павла Анисимовича сопровождал, стал тому чуть ли не правой рукой. Детей Ариши с Трофимом в имении целищевском никто не смел обижать, у них была обычная для крестьян жизнь, причём сытная, мирная. А Таню – об этом говаривала Прасковья Евдокимовна, да и сама Ариша предчувствовала – ожидала судьба непростая, бурная, может, тяжкая, потому и тряслась над нею кормилица больше, чем над родными.
Таня росла непоседливой егозой, и для того, чтобы уследить за ней, бабушке приходилось держать большую свиту нянек. Кто-то из простодушных дворовых девушек научил малышку игре в прятки, той, какой забавляются почти все маленькие детишки в определённом возрасте: когда ребенок зажмуривается и сообщает всем, что его нет, а взрослые делают вид, что верят, ищут малыша, ходят вокруг, приговаривая: «Где же наше солнышко, куда спряталось?» Малыш, счастливый, раскрывает глазки и сообщает, что он тут. И все довольны. Ничего плохого в игре нет, но только если в неё играет обычный ребёнок. Но Таня-то не была обыкновенной. Если она зажмуривалась и настойчиво повторяла: «Меня нет! Меня нет! Меня нет!» – девушки и взаправду её видеть переставали. Она приоткроет один глазик, другой, удостоверится, что няньки её из виду потеряли, да и пойдёт заниматься тем, что ей более интересно. Няньки с ног сбиваются, но отыскать её мог только тот, кому она ещё не сообщала, что её нет. Иль старший брат Антон, от которого отчего-то девочка никогда не могла таким вот способом скрыться. Мама и бабушка строго выговаривали малышке, что нехорошо нянек обманывать, однако Таня чувствовала, что они не злятся, ворчат лишь для вида. Бабушка нянек ругала: мол, сами научили ребенка глупой игре, так сами и бегайте. Но после того случая, когда Таня в сугробе застряла, бабушка поговорила с нею уже серьёзно, строго, и девочка, наконец, твердо усвоила, что нянек обманывать нельзя.
Глава 6
Сон вернул Татьяну в детство, ко времени, когда Серж и Николай учили её плавать. Мальчикам было по 9 лет, ей – 6. Они убедили, что стрекозка (так её называли ребята) должна научиться плавать раньше Сени и Юрика, чтобы те не смели трусить. Тогда, в детстве, мальчики, поддерживая её с двух сторон, помогали выплыть на глубину и там разом отпускали руки, бросались в сторону. Она, неумело барахтаясь, инстинктивно старалась ухватиться хоть за кого-то из них, ловила то руку, то пятку. Они смеялись, выскальзывая, отплывали, но недалеко, следили, чтобы девочка не захлебнулась; вовремя подхватывали и выталкивали на поверхность, если у неё не получалось. И через три иль четыре дня Таня уверенно держалась в воде. А во сне было не так. Она тонула, мальчики были где-то рядом, но не спешили на помощь. Серж – Таня не видела его, лишь чувствовала – даже отгребал от неё дальше и дальше. Только голос донёсся: «Теперь сама, ты сможешь!» Он и в жизни мог быть непреклонным, а сейчас тем более кричать что-то во след ему было бесполезно…
Проснулась: рядом была Ариша. Она принесла завтрак, хлопотала над платьем. Чем-то была недовольна. Увидев, что хозяйка раскрыла глаза, начала ворчать:
– Вставать пора тебе, милая, хватит болеть-то. Пересилишь себя раз, другой, потом и сама почуешь, что окрепли рученьки-ноженьки. Поднимайся, голубушка, надоть порядки тут наводить. А то я от слуг здешних узнала: нехорошее о тебе свекровка-та бает. Не вмешаешься, так ославит на весь свет.
– О чём ты?
– Тебе, голубушка, неприятно, а я всё ж перескажу. Она, вишь ты, думает, что по Парижу-то разбойники не ходят. Её послушать, дак Париж – не город, а рай земной. Не верит, что сына разбойник зарезал. Думает, что в Париже токмо на дуэли дворянин погибнуть может.
– Из-за чего, по её мнению, дуэль?
– Знамо из-за чего – из-за измены! Токо, видать, сумлевается пока, не знает, кто кому из вас рога наставлял. То в одну сторону думает, то в другую, а как ни крути, во всём тебя винит. Так что разлеживаться тебе никак нельзя, думай, что делать.
Да, новость не просто неприятна, а оскорбительна. И как раз в духе Ольги Сергеевны. Какая-нибудь великосветская дама, в чьей в голове нет ничего, кроме флирта да нарядов, наверное, сболтнула нечто подобное, вот свекровь и начала фантазировать, измышлять всякую всячину. Ариша помогла Тане усесться, подкладывая подушки под спину, пододвинула поднос с завтраком:
– Поешь, голубушка, да поднимайся. Хватит в прошлом-то копаться. Что прошло, то прошло, не воротишь. Думать надо, как да с чего жизнь новую начинать.
Есть не хотелось. Сделала усилие, отпила немного молока. Мысль о том, что за чушь городит свекровь, не давала расслабиться, тревожила.
– Очень плохо это, Ариша. Оскорбляет и меня, и Сергея. Однако я уверена, что Ольга Сергеевна меня порочить не будет. Она, как никто, честью семьи дорожит, потому в свете язык свой попридержит.
– Ну а челядь-то, матушка моя, а дворовые-те? Это ведь в нашем доме прислуга молчать приучена, ничего на сторону не вынесут, а здешние не таковы. Свекровь дома обмолвилась раз, другой, а челядинцы и пошли языками молоть. Уж как вечор меня Фёкла расспрашивала, выпытывала! Верить не хочет, что ничего худого промеж вас не было. Заладила, что в Париже без адюльтеров не быват. Твердит: адюльтер да адюльтер… Экое слово-то, тьфу, небось, от хозяйки переняла… Чаю, любит она с прислугой из чужих домов болтать, косточки хозяевам перемывать, ну а те уж своим хозяевам передадут. Надо бы тебе, голубушка, самой с Фёклой побеседовать, заткнуть рот.
В дверь постучали, Таня поняла: Юрик. Хоть была в постели, позволила войти. В Париже вообще стало модным принимать визитёров в спальне, чуть ли не нагишом, некоторые дамы и в ванне при гостях плещутся. Так что ж ей-то, больной, перед родным человеком церемонии разводить? Юрик – роднее некуда: деверь, одногодок, товарищ детских игр. Ныне – морской офицер, капитан 1 ранга, Георгий Александрович Лапин.
Деверь вошёл, и Таня невольно залюбовалась им. Высок, статен, иссиня-чёрный мундир с расшитым золотом воротником и эполетами сидит на нём, как влитой. И как приятно всматриваться в его лицо, отыскивая родные, Серёжины, черты… В детстве братья не были похожи меж собой. Сергея считали копией матери, признанной красавицы, впечатлительные дамы называли белокурым ангелом. Юрик-Георгий – в отца, хорош, но по-мужски: чистой и суровой красотой воина-славянина. А с возрастом и в облике Сержа стали всё явственнее проступать отцовские черты, нежность сменялась мужественностью, и братья становились всё больше и больше похожими друг на друга.
Юрик присел на пуфик, взял за руку:
– Как ты, Тань, стрекозка наша?.. Я в церкви с утра побывал, постоял возле Сержа, пока там народу не было. Можно, с тобой посижу?
Приличия ради и Тане следовало бы побывать там, однако дорога из Парижа слишком много сил отняла. Если настроены люди злословить, всё равно осудят. Не появится вдова в церкви, так скажут, что от стыда перед покойным глаз не кажет, а если и увидят её, обессилевшую, больную, к тому же выводу придут, скажут, что от раскаяния мучается. А Серёже это вряд ли нужно. За три недели, что заняла дорога, нагляделась Таня на гроб, при каждой смене лошадей подходила к той повозке, присаживалась рядом. Пыталась разговаривать с ним, да ничего не получалось. Прилюдно демонстрировать свои чувства ни к чему. Деверь догадался:
– А ты отдохни. Мама найдёт, что сказать, если будут спрашивать.
– О, в этом я не сомневаюсь! Она скажет!
Таня не смогла сдержать раздражённой усмешки, и Ариша с готовностью поведала Юрию о её причине. Слушая няньку, он брезгливо морщился:
– Прости, не знал о маминых фантазиях, впрочем, я и дома-то нечасто бываю… Сегодня же поговорю с ней и со слугами.
Помолчал, поглаживая Танину руку, и добавил:
– Не обижайся на неё, думаю, это и от горя, и от ревности. Знаешь, вспоминаю, как сам в детстве ревновал Сержа к вам с Николаем, и самому стыдно. Я любил брата, во всём старался подражать ему, часто хотелось с ним наедине что-нибудь обсудить, а он, чуть свет, садился на коня и скакал в ваше имение. Я вынужденно ехал с ним, мне тоже нравилось бывать у вас. Однако, вы, лихая троица наша, всё время что-нибудь придумывали, исчезали временами, а мы с Семёном чувствовали себя покинутыми. И как мне было обидно!.. Глупо, правда? А ведь было, увы, было…
– Неужель мы часто вас покидали? – переспросила Таня, ей самой так не казалось, она-то в детстве никогда не чувствовала себя одинокой. – Разве что когда ты болел. Но вон каким бравым стал, не верится, что раньше хворал часто… – вздохнула, захотелось ободрить Юрика. – Кстати, мне вспомнилось, как мы один раз, когда ты простудился, залезли в сугроб чуть не по шеи: собирались там сидеть, чтоб продрогнуть насквозь и тоже заболеть. Нам казалось: нечестно это, что ты один пластом в постели валяешься.
– Как?! И долго сидели? – изумлённо вздёрнул брови деверь.
– Кажется, да. Промёрзли сильно, однако заболеть Ариша помешала. Нашла нас, шум подняла. Мальчишек Трофим в баню сразу же загнал, а меня Ариша на печь посадила… Не помню, кому в голову идея эта пришла…
– Как это кому?! – вознегодовала нянька. – Знамо дело: тебе, милая! Кто бы ещё экую дурость выдумал: в снегу сидеть до посиненья, чтоб лихоманку подхватить. Уж как я тоды осерчала, хотела прямо при барчатах по заднему месту барышню мою вздуть, насилу удержалась… Ходишь за ней, ходишь, трясёшься, чтоб никакую заразу не подхватила, а тут вижу – в сугробе сидит и вылезать не желает.
Морской офицер после реплики Ариши засмеялся, не сдерживаясь. Смех его был нервическим, скорее – просто выплеск зажатых эмоций. Так нервно дергаются губы у тех, кто долгое время не позволял себе радоваться, но вот, наконец, смех прорвался наружу, выплеснулся, а вместе с ним и часть скопившегося в душе горя. Он, согласно кивая, поддержал няньку.
– Да, Тань, такое только ты могла придумать.
И она кивнула, но смеяться не могла: печаль не отступала…
– Ну а как же? – продолжала ворчать Ариша. – Сергей Лександрыч, дай, Господи, ему Царствие Небесное, и маленьким никаких пакостей не выдумывал, а Колька, тот хоть и был завсегда проказником, так не дурак, чтобы себе самому худо делать, а стрекоза подбила, они и послушались.
– Однако почему вы мне не рассказывали? – Юрий удивился, что впервые слышит эту историю. Таня ещё не научилась вспоминать о прошлом без волнения, голос дрожал, пришлось сделать усилие:
– Серж запретил. Он считал, что мы не выполнили задуманное, нечем гордиться. Ему ведь было не всё равно, что ты подумаешь. Если б довёл дело до конца и разболелся, тогда – другое дело…
– Серж, Серж… – задумчиво покачал головой Юрий. – А если б заболел, тем более ничего б не сказал. А мне было бы приятней тогда, в детстве, знать, что вы ради меня в сугроб полезли… Хотя и сейчас приятно… Посмеялся, представляя, как вас из сугроба Ариша вытаскивает, и ощущение – как будто Сергей рядышком с нами.
Бывает так: в горе, тоске по покойному вспомнишь что-нибудь хорошее, весёлое, связанное с ним, и легче на душе становится, как будто свинцово-тяжёлая завеса, разделяющая два мира – земной и небесный, расступилась слегка, раздвинулась, и улыбнулся сквозь неё, послал на землю привет тот, ушедший, словно прошептал он: «Не печальтесь, родные, я не столь далеко, как вы думаете, я с вами, вижу вас…»
Всё же зря Ариша говорит, что хватит в прошлом копаться. Где же Тане и силы-то черпать, как не в прошлом? Надо помнить. Вспоминать о счастливых годах, чтобы теперь было чем жить…