В детстве мама называла меня солнышком, потому что я был хорошим мальчиком. Я всегда был хорошим.
Я не ввязывался в драки, не дразнил других детей и всегда извинялся, если наступал кому-то на ногу или поступал неправильно. Я был хорошим. И я ждал, что другие люди тоже будут хорошими со мной. Теперь уже (от того, что это, кажется, было так давно) все это словно был другой человек.
Моя речь сама по себе стала грубее, голос похож на звучащую тяжкую боль, хотя я и не желал вовсе, чтобы он становился таким. И теперь у меня появился ритуал, из-за которого все в этом гнилом месте считают меня двинутым.
Обычно я делал это перед отбоем, когда есть свободные полчаса, чтобы подумать, помыться, почитать — в общем, кто на что способен. Я выбирал самую жесткую и грубую мочалку (недавно я смог обменять мелкое барахло на кухонную, со стальными нитями) и приступал к своей работе.
Я хотел отмыться. С тех самых пор, как копы оказались на пороге моего дома, а человек, которому я мог доверить свою жизнь, предал меня. Люди смотрят на меня, как на придурка, особенно охранники, потому что никому, никому еще не удавалось смыть любовную метку.
Мне плевать, что она не стирается, мне просто становится легче, когда я чувствую, что она хоть на какое-то время чуть меньше выедает мою кожу.
Я не знаю, как и почему это появилось. Знаю лишь, что, когда ты влюбляешься, твоё тело подчиняется какому-то неизвестному влиянию и позволяет рисункам появляться на твоей коже.
Честно говоря, это самый отвратительный сценарий для человечества. Только подумайте, люди вынуждены прятать заклейменные части тела, если не хотят, чтобы кто-то узнал их секрет. Знаменитости вообще делают операции по «скрытию» таких татуировок. Кто-то вырезает себе целые участки кожи, когда их сердца разбивают. Я бы и сам так сделал, но обычно это заканчивается плохо: попадает какая-нибудь зараза, или люди задевают важные артерии, и всё — потеря крови. Гадкая сцена.
А я просто по природе своей боюсь крови. Не выношу её вида, по крайне мере, всегда, кроме тех моментов, когда мочалка раздирает мою кожу до красных полос. Такое я стерпеть в состоянии. Лишь бы убрать тату в виде его руки, где пальцы сложены в форме пистолета.
Мое сердце прострелили, но убийство не было зафиксировано.
Лишь три года заключения в тюрьме общего режима за хранение наркотиков.
***
Тут есть несколько правил.
Первое — поменьше смотри остальным в глаза.
Второе — выбери себе компанию и держись её, не влезая в другие.
И третье — не стоит проявлять слишком много внимания к заключенным из блока A.
Есть еще пара мелких по поводу того, что не стоит спрашивать у незнакомых, кто за что сидит, или толкать сигареты без разрешения устоявшихся лидеров. Но с ними я быстро свыкся, хотя первые недели и приходилось тяжело.
Еще одно важное правило — никогда не спрашивать других про татуировки. Если это, конечно, не обычные татуировки. Потому что в этом месте нет людей, которые были бы рады поведать свою счастливую историю любви. Таких историй тут просто не существует. В конце концов, хотите сладких сказок — идите в дома престарелых, где бабуля расскажет вам о том, что означает её единственная татуировка.
Татуировки здесь — личное дело каждого. Возможно, при желании тебе расскажут о том, как в приступе аффекта парень из блока В перерезал глотку своей подружке, или как чья-то невеста сбежала с деньгами, а перед этим сдала женишка копам. Но и это вряд ли.
Я про себя никогда не рассказывал, хотя многие наблюдали мои жалкие попытки в душевой. За это мне и нравится это место — всем плевать, как разбили твоё сердце.
У Найла — моего соседа, всего две татуировки: одна на бедре, другая на лопатке. На первой что-то вроде ящерицы, потому что его первая девушка в школе тащилась по всем этим хладнокровным тварям. И еще у этой ящерицы такие же, как у нее, карие глаза. Найл сказал, что они расстались, когда разъехались в колледжи, и он не слишком-то по ней страдает. Вторая его тату была в форме Лондонского глаза и двух переплетенных рук возле него. Это был его парень, который бросил его, когда Найла поймали на мелкой краже.
Найл — единственный парень, с которым я иногда разговариваю здесь. Он смотрит на меня с ободрением и сочувствием, но никогда не навязывает своей помощи, словно знает, когда я нуждаюсь в нем, а когда нет. Наверное, Найл просто прирожденный эмпат.
Иногда его зажимают в коридоре или на прогулке — потому что Найл выглядит очень смазливо — блондинистые волосы, обрамляющие нежное лицо, преданные голубые глаза и сладкая улыбка. Таких тут особо не жалуют. Вернее жалуют, конечно, но немного в ином смысле.
Ко мне тоже пытались приставать — пара бугаев, слишком отбитых и отмороженных, но я вцепился в них ногтями и зубами так сильно, что разодрал одному кожу на руке, а другому чуть не откусил ухо. С тех пор меня считают психопатом, да и мой социопатичный взгляд добавляет картины. Только Найл не остерегался меня, потому что я не смотрел на него с подозрением и осторожностью, лишь иногда кричал, когда он в очередной раз отбирал у меня окровавленную мочалку и оставлял пощечину на моем лице. Найл был действительно хорошим другом.
***
Я мог бы сказать, что утро четверга было обычным, но оно не было. С утра перевели несколько новых заключенных из соседней тюрьмы, и всё это мы со спокойным видом наблюдали во время прогулки. Они шли мимо нас, с пустыми взглядами и наручниками на руках, и никто из них не был воодушевлен своим новым домом.
Готов поспорить, половина из них думала о побеге во время этого переезда, только жаль, что систему наблюдения за осужденными ужесточили. Мне бы точно дало немного больше надежды известие о том, что кто-то из них сбежал. В таких местах только это и нужно — надежда, что такие же, как ты, могут спасти свою жизнь, а значит, и ты, возможно, можешь.
Я думал о новых заключенных в то утро не дольше, чем о каше, поданной на завтрак. По крайне мере, до того момента, как Найл не начал тот разговор:
— Говорят, у одного из новичков совсем нет татуировок.
Он сказал это почти шепотом, как произносят грязные секреты, как кричат задушено по ночам в подушку о своих скелетах, так, чтобы никто не услышал. Но я услышал.
— Неужели?
— Клянусь. Их на досмотре проверяли. Ни единой. Вообще пусто.
Я лишь пожал плечами. Большое дело — человек, ни разу не испытавший любовь.
Но с другой стороны, колючая проволока, что обвивает стены тюрьмы, сжалась вокруг моей шеи от зависти. Чистый. Кто-то чистый. Кто-то, кто не я.
***
Мы с Найлом больше об этом не говорили, зато говорила остальная часть тюрьмы.
Да, здесь всем плевать на то, как много у тебя тату. Ровно до того момента, пока не появляется кто-то, у кого их нет совсем.
Он был невысоким, но довольно крепким, хотя и до ужаса худым. Волосы его имели будто выцветший оттенок, хотя, возможно, это от того, что в этом месте все слишком серое, и краски окрашивают в серость и весь остальной мир. Однако глаза его имели голубой оттенок, хотя и очень холодный, цвета отстраненности и замкнутости. Он ненавидел тут всех, я чувствовал это.
Ему никогда не приходилось попадаться мне на глаза обнаженным, чтобы я мог убедиться в действительности слов Найла. Напротив — он всегда надевал максимально много одежды. Даже если все вокруг сидели в майках и штанах — на нем всегда была еще и рубашка.
За все десять дней, что я наблюдал за ним с момента его приезда — он не сказал и более трех предложений. Ко мне он вообще никак не обращался — даже не смотрел. Хотя однажды, на третий день его прибытия здесь, он увидел, как я оттираю чернила от своей кожи. Это было даже меньше секунды, но мне хватило, чтобы успеть возненавидеть его всей душой.
***
Мне нравилась идея того, что он был чистым. Не именно того, что он имел чистое тело, незапятнанное ничем. А именно того, что он никогда не чернил своё сердце этим мерзким чувством любви. Сердечные приступы никогда не были ему ведомы.
Возможно, его разум был сплошной грязевой кучей, но его чертово сердце было чистым.
Я испытывал разлагающее меня чувство — я хотел узнать почему.
Почему он был таким, когда никто уже таким не был?
Его звали Луи.
Л — у — и.
Я шептал это имя перед сном неизвестно зачем. Пытаясь понять, есть ли аналогия между этими буквами и тем, что он представлял собой.
Луи Уильям Томлинсон сидел за убийство по неосторожности.
Говорили, что он застрелил свою мать в порыве гнева. Копы взяли его прямо в их шикарном семейном доме — он был в смокинге и держал пистолет окровавленными руками. Они нашли в его теле наркотики, но это срок ему не скосило. Пару месяцев он пролежал в клинике, а потом его осудили, и его отец остался один с тремя дочерьми.
Луи, было, кажется, двадцать четыре (на самом деле двадцать три), но на тот момент я его возраста не знал. Всё, что я знал — это байки охранников, которые подслушал Найл. Они часто заставали Луи, подловленного толпой бугаев, но даже если его кто-то и изнасиловал, я об этом не слышал.
Могло показаться, что я слишком много думал о нем, но это было не так. Просто в тюрьме не особо чем можно заняться, и чтобы отвлечься от бесконтрольной рефлексии, лучше уж думать о ком-то еще. У кого-то были родные, о которых они вспоминали каждую секунду, у кого-то неоплаченные долги, которые они сполна собирались отдать на свободе. У меня был Луи.
Я не хотел подходить к нему, заговаривать с ним, знать его. Я хотел лишь думать о том, как свободно его сердце, как ему не приходится мучиться от ядовитой влюбленности. Мне нравилось представлять, почему он никогда не влюблялся. Возможно ли, что он ненавидел все это так же сильно, как и я?
Ответ на этот вопрос я узнал ближе к осени. Луи уже несколько месяцев провел в нашей тюрьме. От него, наконец, отстали, и он держался все чаще возле парней из блока В и А. Иногда начальник тюрьмы вызывал его к себе и он, возможно, делал для него какую-то работу, потому что с нами на отработки он ходил редко.
Это не удивительно, большинство здесь из низшей, максимум, из средней прослойки. Никто из нас не ездил в школу на тачке за сотни тысяч фунтов, ни у кого в доме не было батальона слуг, и лишь некоторые здесь закончили колледж. Луи же учился в Королевском университете Лондона, успешно закончил его и, вероятно, стал бы кем-то получше, чем «парнем с судимостью».
Но он не стал.
Иногда я ловил его взгляд во время прогулок, когда Найл развлекался игрой в баскетбол, а я ждал его возвращения на лавке с каким-нибудь дешевым романом в руках. Он смотрел на меня не более заинтересованно, чем на других заключенных, но мне казалось, что мы понимаем друг друга.
Однажды Найл пропустил обед из-за вывихнутой лодыжки, и провел утро и день в больничном крыле. Тогда, я помню, возле меня кто-то сел. И впервые за все долгое время я узнал голос Луи.
— Прекрати на меня пялиться.
Это все, что он сказал в тот день.
***
Видимо, я правда не замечал, что смотрел на него слишком часто. И я правда не замечал то, что он это замечал.
Возможно, мое внимание было ему неприятно, возможно, он, как и парни из блока В, не любил, когда на него смотрят. Но мне казалось, он просто меня ненавидел.
Я убедился в этом, когда назло смотрел на него целый день. Найл странно косился на меня, но ничего не говорил, и ничего, казалось, не изменилось. Зато после, за двадцать минут до отбоя, когда я в очередной раз драил следы на моем теле, к горлу мне приставили натянутую проволоку. Она еле ощутимо надавливала мне на кожу, зато затылок мой сзади обожгло чужое дыхание.
— Я сказал тебе не пялиться.
Он произнес это словно заученно. Так, будто ему нужно было так сказать. Нужно было так поступить. Я не психолог, и я не берусь проводить над ним психоанализ, но я был почти уверен, что он не хотел этого делать.
— Я не пялюсь, — улыбнулся я. — Лишь любуюсь.
Удивительная черта всех мужчин в тюрьме — ненавидеть гомосексуальность как явление, но наслаждаться гомосексуальным сексом в стенах этого места.
Луи рыкнул и толкнул меня, отчего я не удержался и упал вперед, выставив руки и облокотившись на них. Хорошо, что я сидел на коленях, и толчок не был слишком сильным.
Проволоку с моей шеи он уже убрал, и сам смылся сразу же. Но я сидел и обвивал пальцами невидимый след на теле оставленный железкой и его дыханием.
***
Я по природе был не очень влюбчивым.
Возможно, мне просто никто не нравился настолько сильно, чтобы на моем теле нарисовалась отметка, а возможно, я просто был не готов пережить такого рода чувство.
Когда мне исполнилось двадцать два, я переехал в Лондон из нашего маленького городка. Я только-только закончил местный колледж и благодаря двум работам на полставки накопил денег на первое время.
Я снял комнату на окраине и устроился барменом в один из клубов. Там я и встретил Ника.
Он был старше меня, одетый в дорогой дизайнерский костюм и с запахом сексуальности и многообещающего будущего. Я не знаю, как так вышло, что я влюбился. Я просто был молод, и я все еще носил глупые рубашки, в которых выглядел мило. А Ник был обворожительным, уверенным, и заботился обо мне. У него была грациозная походка и непробиваемое сердце.
В день, когда на мне появилась тату с его рукой, он набил ответную татуировку, и лишь спустя два года, когда мне зачитали приговор на суде, я узнал, что тату была фальшивкой. Он просто сделал её сам. Он никогда не любил меня.
Ник занимался недвижимостью, а еще торговал наркотиками в самых престижных клубах. Второе, обычно, помогало ему в первом.
Он купил нам дом почти в самом центре. Подарил мне пса по имени Коут* и постоянно тыкал мне в грудь своими вытянутыми двумя пальцами, похожими на пистолет, повторяя «я поймал тебя, детка. Сдавайся». После этого он звонко смеялся и целовал меня, а иногда и трахал, пока я не терял голову от звуков его голоса и действия его запаха.
А потом пришла полиция.
Они накрыли его «бизнес номер два», но он удачно откупился от них, однако меня они связали по полной. Он говорил «малыш, я что-нибудь придумаю, это ошибка», а потом, на суде, сказал, что я торговал наркотиками с тех пор, как приехал в Лондон. Что это я был тем, кто уговаривал его продолжать это делать. Он говорил, что «хотел вывести меня в лучшую жизнь. Дать мне шанс», но я упорно отказывался в пользу «любимого» занятия.
В тот день я впервые пытался вырезать свою татуировку.
***
Луи не подходил ко мне с того случая, а я не смотрел на него. Я думал о том, что, если я сам приставлю проволоку к его горлу, заставлю показать мне его нетронутое чернилами тело. Да, возможно, я псих на этот счет, но и что с того? Если бы это было возможно, я бы обменял его кожу на свою.
Я изучил «от» и «до» весь его распорядок дня. С утра мы завтракали, и он сидел за столиком у окна, иногда один, иногда с парнями. После на прогулке он обычно бывал в компании Джексона — лидера блока А. В баскетбол он никогда не играл. И не курил сигареты, которые обычно предлагал Джексон и его дружки.
На отработку он приходил примерно два раза в неделю — в остальное время был у начальника тюрьмы.
На обеде он всегда сидел с кем-то из блока В.
После я его не видел до самого ужина.
А на ужин он приходил со своим соседом.
В душ он предпочитал ходить по вечерам, в то время, когда и я. Душевые были длинными, и мы обычно были в разных концах, так что не пересекались, но иногда он задерживался и заставал мой «тайный» ритуал. Я уверен, он смеялся в душе надо мной, как и все остальные, но именно его насмешки было переживать тяжелее всего. Потому что он просто не понимал , каково это.
***
Я никогда не был сторонником таких методов. В конце концов, я жил в цивилизованном обществе, а тюрьма, хоть и была местом не самым цивилизованным, но всё же все мы здесь были людьми. Но ничего другого мне не оставалось.
Меня раздражало то, что мне было так невыносимо наблюдать за ним. Меня раздражало, что никто за все время пребывания Луи здесь так ни разу ему и не врезал. Пара синяков в самом начале не сравнятся с тем, что у Найла было сотрясение, а у меня разбита губа, три вывиха и шрам на ноге, в награду за сопротивление.