Ниротиль быстро заправил сорочку в штаны и на всякий случай повернулся к Трис спиной.
— И чего ты пристала…
— Да ты возбудился — фу! — как конь стоялый. Самому не щиплет?
— А что не так?
И, словно на него ополчилась сама судьба, Ниротиль в дверном проеме увидел леди Орту. Судя по ошалелому выражению ее лица, она там находилась уже какое-то время. Поднос в ее руках дрожал, ни слова не говоря, она поставила его на пол — и метнулась прочь, цепляясь за все подряд юбкой. Полководец бессильно уронил руки.
— Твоими стараниями, любезная Триссиль, мне предстоит непростой разговор с женой… — разорялся Ниротиль. Трис положила руку ему на локоть.
— Ты позволишь мне поговорить с ней?
— А что ты ей скажешь? «Извини, что я трогала твоего мужа за член»?
— Мастер, вот за это извиняться не стоит. Толкового лекаря тут не найти. Моими стараниями эта часть твоего тела все еще при тебе, как и ее работоспособность, позволь напомнить.
— Да ей она зачем… — и Лиоттиэль прикусил язык, но поздно. Трис неплохо овладела за эти годы срединной хиной, а слух у нее был хороший. Она негодующе взвизгнула, уперла руки в бока.
— Капитан, да ты что! Ты вообще не спишь со своей женой?
— Заткнись.
— Не спишь!
— Заткнись!
Трис отпрянула, неодобрительно покачала головой. Понизила голос, что говорило об ее особом гневе.
— Слушай, капитан. Я люблю тебя и за тебя отдам жизнь, как все наши парни, каждый из нас. Бог свидетель, за девять лет не пожалела о том, что ты меня оставил у себя. Но бесчестья за тобой не знала.
— Бесчестье? Я женат на ней, — сквозь зубы ответил он, подтягивая штаны.
— Ты ее бесчестишь, и слова поперек моему не скажи, — категорично отрезала Трис, отворачиваясь, — увез из дому, в чем была, уволок в эту глушь и грязь. Не дал за ней ни выкупа, ни свадьбы не сделал. Чертовы менестрели и те не пели, когда она вошла в твой дом — а, какой дом, это ж не дом, это халупа, — разволновавшись, кочевница перешла на родной ильти, — и ты ее не взял как женщину. И чем теперь недоволен? Только ходишь, орешь чуть что, да зыркаешь на нее, как голодный людоед. Да будь я на ее месте, я бы сто раз обосралась от страха и лба не отрывала бы от земли, молясь, чтоб только ты не спятил окончательно и не вытворил еще что пострашнее.
Другой дружинник уже получил бы хороший удар под дых, хотя за правду Ниротиль, как бы вспыльчив ни был, наказывать обыкновения не имел. Минут пять Триссиль костерила его почем зря, потом успокоилась, заявила, что все сказала, а более не смеет отвлекать командира, и удалилась, громыхая своими сапожищами.
***
Обидные, но справедливые слова Трис звучали в ушах полководца не один день. Правда, распространил он их на всех переселенцев. Война требует честности и не приемлет лжи, недомолвок и интриганской полуправды — того, что в природе удачного супружества и лежит в основе успешного брака.
Пришлось быть честным: с Сонаэнь нужно было обращаться лучше, к подчиненным следовало относиться внимательнее. Принявшись исполнять свое намерение, Ниротиль готов был отчаяться уже в начале пути.
Он привык к полевым условиям, к походному образу жизни, к беспорядку и хаосу, что сопровождали не самые организованные кочевые войска. Он не желал ничего другого. Но у семей переселенцев были не только отцы-воины. Еще были женщины и дети, и с ними требовалось что-то решать. Последнее, чего хотел Ниротиль — так это отправлять их побираться к языческим храмам.
Он провел почти целый день, пытаясь примерно представить и записать, что требуется для организации полноценного военного поселения, но все расчеты, сделанные в Элдойре, здесь оказывались лишь пустыми бессмысленными мечтаниями. Ничего общего с реальностью.
Почти как цена на базаре. Меняется в зависимости от того, насколько товар нужен покупателю — и теснит прилавок продавцу. Плюнув и решив, что последующие недели три орда новых нищих соседей потерпит и перебьется подножным кормом, Ниротиль обратил свой взор на привычные идеально подсчитанные расходы на амуницию. Основные траты приходились на всадников. Лошадей полководец любил и берег, а в Мирменделе они все еще оставались диковинкой. В табуне у Руин их собралось почти двести голов, включая жеребят. Лиоттиэль тревожился за то время, когда потребуется много сена про запас. До ближайших выпасов табун пришлось бы гнать по выжженной солнцем сухой глине и ненадежным узким дорогам.
Местные коровы и козы, одинаковой рыжеватой расцветки в основном паслись по помойкам и свалкам. Несколько флегматичных бычков Ниротиль каждое утро созерцал прямо за низкой оградкой дворика, жующих сохнущее белье обитателей заставы. Быков то и дело выбегала гонять Сонаэнь, но ей мужчина рисковать собой запретил.
Отношения между ними испортились, едва только наметилось потепление. Тут Ниротиль мог ее понять. Пожалуй, завидев он какого-нибудь постороннего юнца, запустившего руку его жене под юбки, не стал бы даже ждать объяснений. Полоснуть по горлу — и потом уж рассуждать…
И ее отстраненная, чуть надменная холодность бесила его неимоверно. Теперь Ниротиль не сомневался, что она его наказывает за пренебрежение к себе. В коротких, едва уловимых, но очень говорящих взглядах и даже движениях ее читались гнев и обида.
А в объяснениях Ниротиль никогда не был силен. Мори в свое время получила не одну затрещину за неуместные вопросы или несвоевременные капризы. Потом, конечно, она рыдала, кто-то из них обоих извинялся, и тем начинавшаяся размолвка и заканчивалась. Еще постелью, конечно. Мириться было просто.
Как мириться с Сонаэнь, мужчина так и не понял. Бастионы вокруг нее не уступали в крепости стенам Флейи. Главными дозорными башнями были фразы «да, господин мой» и «нет, господин мой». Ниротиль сорвался уже к полудню:
— Демоны степные тебя во все дыры, ты что хочешь-то от меня, а?
В ее коротком сером взгляде мелькнуло торжество — и она все еще молчала. Пожалуй, попади Сонаэнь Орта в плен, ее бы устали пытать.
Затянувшийся знойный период отступил, и ветер принес с близкого моря свежесть и несколько бурь, щедро напитавших землю водой. Суглинок, казавшийся абсолютно бесплодным, расцвел буйством незнакомых ярких красок. Выпрямились и ослепили ярью пожухлые мальвы, вдоль дорожек поселились странные красные столбики членистых стебельков невиданного растения, коровы прекратили жадно толпиться у каждой лужи, надеясь напиться вдоволь.
Ниротиль знал, что это изобилие ненадолго. В степи он видел скорое превращение полупустынных выжженных солнцем равнин в зеленые луга, и видел, что остается после короткого бурного цветения.
Здесь же все было иначе, и полководец хмурил лоб, пытаясь разгадать причуды климата. Дождь, раз придя, не собирался уходить. Ровно в полдень, снова и снова, небо заволакивало нудной серостью, кое-где на западе погромыхивало, и ливень плотными стенами вставал вокруг на шесть-семь часов.
Робкие мальвы и стебельчатые кустарнички сменились бурьяном с дом высотой. В них тут же принялись вить гнезда степные ткачики. Руины оказались окружены внезапно выросшим за несколько ночей травянистым лесом. Радость табунщиков была недолгой — ни лошади, ни коровы не ели даже листьев с травяных гигантов. Только ишаки радостно ревели, сражаясь за наиболее привлекательные из них.
Позже пересмотрел полководец и свое отношение к южанам. Вялые и безразличные ко всему, с наступлением влажного сезона они ринулись на свои огороды и пашни, как в последний бой. С остервенением точили свои мотыги, тяпки и серпы, гулко перекрикивались в травяном море, выезжали целыми семьями и кварталами на поля, работая даже ночью.
Довольно быстро непрекращающиеся ежедневные ливни вызвали затопление низин, и обитатели особняка всерьез обеспокоились происходящим.
— А если уровень поднимется? — тревожился Ясень, не выносивший сырости, — может, нам прокопать сливные стоки?
— Там есть какие-то канавы, не думаю, что тут жил народ поглупее нас, — мудро рассудил Линтиль.
— Вода не поднимется выше межевых борозд, — подала голос Сонаэнь Орта, и усилием воли Ниротиль не обернулся, чтобы взглянуть на нее, в очередной раз бесшумно появившуюся у него за плечом, — на межах сажают тыквы и дыни. В октябре снимут второй урожай.
— А если вода выйдет за уровень, миледи?
— Не выйдет. Шлюзы стоят в отводных каналах, их обязательно откроют.
Ниротиль поджал губы. Опять она заставила его задуматься. Опять привлекла внимание. Поначалу он не мог бы отличить ее от двух других госпитальерок, и не только в платье было дело. Сонаэнь Орта казалась бесцветной и скучной, обыкновенной девицей, каких много что в Элдойре, что за его пределами. И она неустанно трудилась, чтобы усугубить это впечатление. И все же по безупречному фасаду ее маскировки шли одна за другой трещинки.
Слишком тиха. Слишком скромна. Слишком затаилась в тени. И чересчур много знает. Лиоттиэль не хотел себе казаться сдвинутым на заговорщиках и предательстве безумцем. Но не мог и не отмечать любые странности в поведении своей слишком уж безупречной супруги.
И, опять же, ее происхождение. Ниротиль не считал важным принадлежность к одному из богатых родов. Его собственная семья происходила из области Сулама, далеко на западе, но он никогда не бывал в родовых землях. Да и остались ли они еще свободными? Их наверняка заселили земледельцы, и прекрасные вишневые и абрикосовые сады ныне цветут для других хозяев. Мори вообще принадлежала к кочевникам. Сложное родство сабян со всеми племенами Черноземья означало неисчислимое множество родственников и свойственников, и дом Ниротиля все его годы сожительства с Мори был наводнен ее дальней и ближней родней из степняков. Немалая доля их наличествовала и поныне в рядах дружин.
Те, что выжили.
Так что женитьба на Мори принесла кое-какие выгоды в свое время, и с ее уходом он их не лишился. А Сонаэнь, кроме себя самой, ничего с собой не принесла.
«Интересно, куда девалась десятка ее отца, — задумался полководец, — и остался ли кто из нее вообще». Траур по отцу вот-вот должен был закончиться у леди Орта.
Ниротиль был не в духе почти весь день. Но пропустить моления по погибшим в Парагин не смог. Минул всего год, а кажется, только вчера войска спешно оставляли Кион, отступали, зажатые вражескими отрядами со всех сторон, ближе к безопасным белым стенам. Мужчина горько усмехнулся, вспоминая, как сердце заледенело от ужаса, стоило ему узреть эти самые стены изнутри. Покрытые гигантскими трещинами и кое-где поросшие мхом, они яснее ясного говорили, что осады крепость не выдержит.
Победа стала чудом. Год назад Ниротиль насмотрелся чудес. Увидел отречение царской династии Элдар, победу над южанами — и собственный второй шанс. Есть минуты, что забвению не подлежат.
*
То был конец, и о том, что это он и есть, знали все. Ниротиль спиной чувствовал укоризненные и отчаянные взгляды своих лучников. Кожа под кольчугой и нагрудником зудела от близкого боя. Так всегда бывало. Он размял левое плечо — давно замечал, как немеет под старыми шрамами.
Он не знал, что творилось у северных ворот. Не мог знать, каково положение у западных или у заваленного до краев стен въезда Мелт Фарбена. Но знал точно, что Южная стена обречена.
Они укрепляли ее всем подряд. Заливали раствором щели и трещины. Нагромоздили камней огромную кучу, засыпали ими доверху три башни, показавшиеся наиболее уязвимыми. Ниротиль и сейчас видел потные спины, сотни спин тех, кто пытался восстановить стену. Не меньше воинов занимались рвами за стеной, там, где сейчас, поредевшие стояли вражеские войска. Но ни наточенные колья, ни рвы, ничто не могло изменить того факта, что белые стены были изношены, сам Элдойр разорен, а защитники его измучены.
Напряженная и на диво трезвая Этельгунда даже не глянула в его сторону, когда он, преодолев страшный путь вдоль первого ряда дружин, приблизился к ней. Рыжик злобно храпел. Княгиня молчала, глядя точно перед собой.
— Оарли здесь нет. Есть миремская конница с Гихонского Поречья. Кажется, вся. Мы зайдем на нее. Кого возьмешь?
— А? Сам реши.
— Эттиги…
— Ты старший полководец, — бросила она зло, — выдели мне долю из своей смерти и давай уже… того.
Он не мог позволить себе прощаться так. Не только с ней, ни с кем из воинов вообще. Пустил Рыжика ближе.
— Этельгунда, свет моих клинков, отринь свой поганый нрав и усмири язычок — сохрани их до нашей следующей встречи.
— Будет ли она? — но его слова возымели свое действие, и воительница чуть улыбнулась, протягивая ему руку.
Никто не должен перед битвой выглядеть испуганным, хотя боятся все. И потому он сжал ее за локоть и громко расхохотался:
— Наша следующая встреча будет горячее всех предыдущих, и теперь нам всем надо об этом позаботиться!
— И мастеру Долли? — выкрикнул кто-то из сотни Долвиэля, и веселье перетекло в неуправляемую стадию.
— Да, позовем и его! — откликнулся Ниротиль, делая непристойный жест пальцами в стальных рукавицах.
Простецкие шутки о задницах и горячих ночках — вот, чего хотели обреченные. Ниротиль взглянул на небо, оглянулся назад, на стены. Прикрывать их было некому. Нестройно, тихо вначале, но они начинали кричать, стучать мечами о щиты, трясти копьями — странный обычай запугивания противника, древний и действенный. И в минуту перед тем, как послать войска в атаку, Лиоттиэль верил в свои силы, в победу и в небывалый триумф, верил, как никогда прежде.
Но не всякая вера заменит собой доспехи.
Мгновение, когда он встретил свою смерть, Ниротиль хотел бы выбросить из памяти. Отодвинуть как-нибудь на задний план. Может быть, как-то закрасить стойкой краской, навсегда перечеркнуть. Все, что случилось после того, как его конь встретился с метким вражеским копьем и пал, тяжело завалившись на бок и дрыгая копытами во все стороны. Как будто и теперь пытался отогнать от оглушенного столкновением всадника наступающих врагов.
Удар в лицо Ниротиль не почувствовал — здорово оглушило, должно быть. По щеке — точнее, по тому, что от нее осталось — стекала кровь, а свое тело он ощущал дубовым стволом, неподъемным, невозможно тяжелым. Но выполз из-под Рыжика (не думать, не думать), поднялся, расправляя плечи и надеясь унести с собой как можно больше противников…
Острие копья, вонзившееся между ног снизу, заставило пропасть голос. Хреновая, очень хреновая смерть.
Удар чем-то острым в бедро приблизил на шаг к грани. «Ну же, добивайте. Прими меня, Бог мой, а по мне оставь добрую память».
Тупой удар сзади милосердно поставил точку.
Которая очень быстро превратилась в многоточие, полное боли, отсутствия ясного сознания и оглушительного шума в отдалении. Ниротиль летел. Тело оторвалось от земли, и его несло над ней, а точнее, волокло.
— Стой! Не двигай! — это истерично прорвался знакомый голос, но принадлежность его определить не удалось.
— Живой.
— Бог милостив, Бог милостив… — шептали голоса, пока неведомые силы терзали его дальше. Что-то мокрое легло на лицо — или на то место, которое было прежде лицом. Что-то влажное полилось в рот. Горький мак и загорный каштан. Немного соли на языке — кажется, это все-таки кровь. Чья?.. Но опийное забытье заглушило остатки рассудка, и в следующий раз Ниротиль вернулся в реальность уже в госпитале спустя пять долгих дней.