Он вытянулся в струну, напрягся, прислушиваясь.
— Мне так жаль, Сонаэнь, — в голосе подруги не было ни жалости, ни сочувствия, и Ниротиль прекрасно это слышал, как будто злое удовольствие сплетницы просачивалось сквозь занавеску, — он искалечен очень сильно.
— Он воин, — живой голос жены сбивал с толку, и не был ничуть похож на ее обычные скромные фразы тихо и отстраненно.
— Благослови его Господь! Но, все же…
— Лири, ну ты замужем за купцом, что ты можешь понимать? — мягко и жестко одновременно, с тактом родовитой хозяйки дома, поучающей невежду, сказала леди Орта, — мой отец всю жизнь воевал. Я не представляю, чтобы он или его друзья переживали из-за каких-то там парочки шрамов.
— А что у него с головой? — Лири не сдавалась, — нет ли каких-то… странностей?
— Ранен был, и что? Это не настолько страшно, как кажется.
— Ты защищаешь его, так мило, — Лири зафыркала, — видимо, в постели все ранения забываются. И как поживают ваши ирисовые сады?
Ниротиль похолодел. Сплетники шакалами кружили вокруг его доброго имени. Муж этой девки непременно не откажет себе в удовольствии в следующий же визит в дом цветов рассказать всем о бессилии полководца. «Ирисовыми садами» звали супружеское ложе — в противовес «сиреневым ветвям» продажной любви. А с «ирисами» у полководца Лиоттиэля никак не ладилось с самого развода. Будь на его месте Ревиар или Гвенедор, они бы только посмеялись, но он был слишком молод, чтобы равнодушно относиться к словам досужих болтунов.
— …это воин, — услышал он уже обрывок предложения, и в голосе его жены была мечтательная томность, какой он даже и вообразить не мог, — воин в жизни остается и в постели собой.
— Завоевывает? — усмешка с легкой ноткой зависти в голосе гостьи.
— Каждый раз. И силой оружия врывается в крепость с копьем наперевес.
— Копьем? — протянула Лири.
— На большом горячем жеребце, дышащем жаром и похотью, с огромным, толстым, длинным копьем.
Завистливая подружка прыснула, и дамы залились мелодичным смехом. Ниротиль едва не охнул и отшатнулся назад. Занавеска заколыхалась, и, понимая, что ухромать прочь от двери не получится, он откинул занавеску и решительно ступил в комнату. Ногу защемило, но он не дал и мускулу на лице дрогнуть. Постарался сделать самое суровое лицо, на которое был способен, и избегал смотреть в лицо жены. Ее игривый тон и веселая улыбка, ее ложь были ему отвратительны, как никогда. А следовало быть благодарным ей за них, и мужчина имел намерение все так и оставить.
— Извините меня, леди, — улыбнулся он, — госпожа моя, не смею тебя отвлекать, но есть несколько чрезвычайно срочных дел… семейных. Ты знаешь, — он с намеком задвигал бровями, теперь уже вполне полагаясь на ее способность к притворству.
— О, мне нет прощения за забывчивость, — лица не видел, но голосом она играла мастерски, — Лири, извини меня.
— Ничего, — вежливо отказалась от извинений Лири.
Подруги распрощались.
— Это среди женщин нормально? — Ниротиль не считал нужным притворяться, что не слышал беседы, — спрашивать о таком?
— Среди некоторых близких подруг. Хотя меня подробности ее жизни с мужем не интересуют, — Сонаэнь была как и прежде холодна и спокойна. Глаза ее не горели весельем, и она ничем не напоминала ту, что лишь минуту назад лицемерно развлекала гостью рассказами о несуществующих отношениях с мужем.
Ниротиль тяжело обошел опустевшее кресло, сел в него, вытянул ногу и с беспокойством взглянул на жену.
— Да ты опасна, — хихикнул он, не в силах больше сдерживаться, — ей-Богу, ты открылась для меня с новой стороны. Не задумывался раньше, что репутация моего… копья зависит от остроты твоего языка.
— Вам не стоит опасаться, я лишь поддерживаю существующую репутацию, — мило и пусто улыбнулась одними губами Сонаэнь, — вы дали мне новую жизнь. Я пытаюсь продлить вашу старую. Только ваша другая жена могла бы разрушить ее, встреться мы лицом к лицу среди женщин.
— Моя… первая, ты хочешь сказать? — на скулах воина сами собой заиграли желваки.
— Да, господин мой. Но я не позволю этому случиться, пока буду в силах.
— Пиявки тебя глодай, Орта! — ругнулся Ниротиль, недовольно хмурясь и невольно злясь, — не надо меня защищать. Есть ложь, которую ты сохранить сокрытой не сможешь. Кроме тебя, есть еще врачи, слуги, оруженосцы.
— И сестра-воительница Триссиль.
«Точно, ревнует». Ниротиль прикусил губу, пытаясь скрыть улыбку.
— Хорошо, я поняла, — кивнула Сонаэнь, раздумывая, — в следующий раз не премину сообщить, что вашего копья в своем замке не видела, и жеребец ваш послушен только вашим рукам.
Встала и ушла. Ниротиль остался с открытым ртом, алевшими щеками — болел шрам от прилившей крови — и совершенно потерянный. Нет, он не сомневался в том, что его жена — дочь воина. Может и пошутить не хуже его самого. Но чтобы так!
Пришла и другая, менее приятная мысль. О которой он никогда в жизни не задумывался. Сколько у нее было мужчин? Живы ли они? Смотрят ли на него и смеются ли над ним? Вспоминают ли ее прелести метким ядреным словечком, цокая языком? Ниротиль едва не вскипел, хоть и был воспитан в среде, где ревность считалась едва ли не за преступление.
Суламиты не ревнуют. Суламиты выше этого. Да и что он за воин, если мысли каких-то сплетниц о его «копье» его волнуют?
А «копье», между тем, вместе с жеребцом, давно нуждалось в применении. Не то заржавеет окончательно. Ниротиль усмехнулся. Эх, жена. Какая бы ни была хорошая, а рано или поздно доводит.
***
Пропавшая с утра Триссиль обнаружилась ближе к вечеру, как и Ясень. Все в пыли, дружинники бросили в коридоре у самого входа на кухню по два огромных мешка со снедью, купленной на базаре, и сходу принялись бранить друг друга.
По неизвестной для Ниротиля причине Трис умудрялась найти общий язык со всеми, кроме Ясеня. Тихий скромный, уступчивый, со всеми он был вежлив и терпелив к их слабостям, но ружанку на дух не выносил, и терпел лишь за то, что ее любили соратники. Вот и теперь эти двое повышали голоса друг на друга, пока Трис не сорвалась в совсем уж непристойную брань.
Ниротиль привычно игнорировал их свару. Мог встать и вмешаться, но звуки привычного мира, вернувшиеся в его жизнь, до того были отрадны, что не хотелось им мешать.
-…И табак на казенные деньги покупать сплошь расточительно.
— А на какие прикажешь покупать, а? — запыхтела Триссиль: табачок она любила, — сеять поздно, да и не вырастет нормально.
— Потому что у тебя руки не оттуда растут! — заворчал уже Линтиль, помогая разбирать мешки, — поливать надо, а не только, когда облегчиться припрет, с крыльца…
— А здесь и крыльца нет, вот и сохнет.
— Цыц! Леди здесь! — подал вновь голос Ясень, Ниротиль против воли приосанился, пригладил волосы. Шагов не было слышно, но почти наверняка Сонаэнь по своей привычке была босиком.
«Пора запретить ей, — думал полководец, комкая рукав своей новой синей рубахи, — не дай Бог, наступит на ядовитого паука или скорпиона, или жужелицу какую-нибудь… ладно, если ее никакая тварь не покусает, а то не обойдется одним лишь криком». Но Сонаэнь Орта, босая или обутая, к супругу не спешила. Ниротиль поборолся недолго с собой, плюнул — и осторожно выглянул из-за занавески.
Как добропорядочная хозяйка, Сонаэнь вместе со всеми занималась продуктовыми запасами.
На него девушка метнула лишь короткий взгляд, смысл которого он не угадал, и вернулась к своему занятию. Ниротиль прикинул, сколько еще мешков должны перетаскать и пересчитать они до появления первых дружинников-переселенцев. Выходило никак не меньше сотни.
Мужчина почти угадал. До самого позднего вечера заставники по очереди приносили свою небогатую добычу с рынка, а он сам пытался хотя бы на бумаге накормить и одеть своих новых подчиненных. Получалось из рук вон плохо.
— Или мы голодаем все вместе, или берем в долг, — наконец, категорично высказался Трельд на пятом часу безнадежных бумажных подсчетов.
— А в закромах пусто, — упредил вопрос Суготри, разводя руками, — прошлый год какая засуха, люто было!
— У северян купить… — начал было Линтиль, но тут же заткнулся под взглядами соратников.
— Очумел от жары? — сквозь зубы вопросил Ниротиль, — доставлять за полтыщи верст кто будет, драконы?
— Нашел бы, сторговались бы. Ты же с ними в хороших был, капитан, — вспомнила Триссиль. Полководец неопределенно пожал плечами.
— Да ну, еще драконов нам не хватало. И так самим люто, — вновь ввернул свое любимое словечко Суготри.
От разговоров в кладовой запасов не прибавлялось. Написав очередное отчаянное письмо Гельвину и отправив сонного сокола с ним в белый город, Ниротиль, пригорюнившись, долго смотрел в ночь, сидя на пороге кухни. Парадный заколоченный вход в Руины никто из заставников не использовал: там обустроили курятник.
На входе же через кухню образовалась маленькая беседка: здесь курили, выпивали, вели разговоры ни о чем, отдыхали после дневных трудов. Здесь Ниротиль полюбил смотреть на близкие горы на западном горизонте и предаваться ностальгии и мечтам о будущем. В этот вечер ему грезились потрепанные палатки переселенцев и кибитки, заполонившие пустыри Мирмендела, но негромкое пение со второго этажа заставило его напрочь забыть все, что беспокоило разум минуту назад.
Пела Сонаэнь.
Не колыбельная, не баллада, не ворожильная песня. Она всего лишь читала нараспев Писание — но как она это делала! Голос ее оказался неожиданно сильным, переливистым, пожалуй, им она владела лучше, чем Ниротиль — мечом. Старинная хина лилась легко, ни единой запинки и ошибки в мелодии не было, а сама мелодия, как бывало у опытных чтецов, менялась незаметно, не создавая ощущения спешки.
Сонаэнь пела для себя. Ниротиль, задрав голову, обошел Руины почти до полуразрушенной башенки-пристройки прежде, чем нашел свою жену. Едва уловимо в распахнутом окне виднелся ее силуэт. Сочный сильный голос повествовал, какие прекрасные награды ждут в загробном мире верующих мужчин и женщин, и как они будут наслаждаться друг другом.
Когда ее фигура в очередной раз мелькнула в окне, Ниротиль ощутил, что спина у него мгновенно взмокла, а руки так и чешутся дать леди Орте подзатыльник. Нагая, как из чрева матери! В освещенном окне! Во вражеской земле!
— Твою душу, Сонаэнь! — взвыл он, нимало не беспокоясь о нарушенном покое остальных заставников, — а ну отошла от окна! или прикройся!
Птица упорхнула с ветки, беспокойно захрапели кони — а пискнувшая Сонаэнь Орта мгновенно потушила лампу и затихарилась в своей комнате.
========== Старые раны ==========
Когда переселенцы из Элдойра отправились на юг заселять новую провинцию Мирем, правитель Гельвин, как и его приближенные, не обманывались надеждами на скорый успех. Послевоенное разорение исключало возможность постройки полноценных застав, организацию миссии, а беспорядок в разных краях королевства обещал не заканчиваться добрых пятьдесят лет.
А потому на уныло поскрипывающих телегах и в потрепанных кибитках в Мирмендел и его окраины хлынула волна безнадежных нищих, бедняков из тех, кто в войну потерял все, а приобрел только ту честь, что стоял на стороне победителей.
Ниротиль своей выстраданной победой мог гордиться. Мог — но не гордился. Страшная цена спасенных южных стен Элдойра стала видна ему, когда он снова и снова перечислял уцелевших воинов из дружины. В личной сотне воеводы пали двое из трех, во всем остальном его войске хоронили каждого второго.
Что ж, справедливо рассудил Гельвин, что дал выжившим и их семьям южные земли и освободил великим указом от налогов и выплат на сто двадцать лет. Пожалуй, и двухсот будет мало. Ниротиль тревожно оглядел предместья вокруг Руин.
Почва здесь была суглинистая и дурная. Зато строительный материал имелся в избытке. И, как ни удивительно это показалось полководцу, за две-три недели вокруг Руин начали, как дождевые грибы в весенней степи, появляться крохотные хижинки. Скот с собой гнали немногие, но даже изредка доносящиеся крики ослов или возмущенный рев туров заставляли сердце замирать: все-таки исчезло, ушло чувство непереносимого одиночества среди враждебной толпы чужеродцев.
Да и чужеродцы постепенно оттаивали. По крайней мере, вслед одиноким прохожим чуть реже летели комья грязи и куски глиняной штукатурки. Правда, на рынке приезжих по-прежнему безбожно обманывали местные миремы.
— Пыталась найти коновала, мастер, — тяжело переставляя ноги, в кабинет полководца, как обычно, с коротким стуком ввалилась Триссиль, — облазила все углы…
— Как? Что? — забеспокоился Лиоттиэль; у нескольких коров в рисовых затонах завелись черви, — нашла?
— Никак нет, мастер! И себя сгубила! — она со стоном потянулась, — ноги мои, ноги… тут концы — не обернешься в день! Розовый Вал, Янтарный Вал… что за город-то такой, весь в ямах. Блудила, блудила по кругу — жарища, ужасть.
Зной в самом деле стоял непереносимый. Ниротиль старался не покидать чуть более прохладного особняка до заката. Не столь мучила его жара, сколько влажность — вот этот враг уже был серьезен. После ранения любая зараза, до того всю жизнь избегавшая его, словно взялась мстить за прошлое, и Ниротиль постоянно прихварывал. Как будто мало было ему недугов.
— Придется обойти тех, кто приехал, — вздохнул Ниротиль, — нужен толковый врач, или хоть какой бывший фермер.
— Линтиль в коровах понимает, — напомнила Трис, обмахиваясь обеими руками и делая скучное лицо, — а сам-то, мастер, давно врачу показывался?
«Ненавижу наглую бабу, — он был готов к ее атаке и даже считал, что ее следовало ждать раньше, — сейчас начнется… то не ешь, это не делай». Но так уж случилось, что более-менее уцелевшей ногой он был обязан именно Триссиль. Мало кто из госпитальеров столь же самоотверженно следил за своим пациентом, как его десятница за своим командиром.
Подтирать блевотину и отстирывать день за днем обгаженные простыни — на ее месте должна была быть преданная супруга. Или оруженосец. Но супруга исчезла после первого же посещения госпиталя, а оруженосцы либо тоже были изранены и обессилены, либо отбивали версту за верстой южные рубежи. Примерно этим же они занимались и теперь.
Какие тут врачи? После того, как покинул стены госпиталя, Ниротиль ни разу не видел ни одного, а увидел бы — ползком уползал бы как можно дальше.
— Да некогда, — буркнул мужчина, уже зная, что она загоняет его в угол — и оказался прав.
— Покажи-ка, — и Трис бесцеремонно запустила руку в его штаны.
— Сдурела! Руки какие холодные! — задушено крикнул Ниротиль, отодвигая ее. Триссиль, прикусив губу, хмурилась, сосредоточенно двигая рукой.
Пару минут она хмурилась, затем ее лицо просветлело, щеки окрасились легким румянцем, и она вытащила руку. С легким наносным недовольством вытерла руку о его кафтан.
— Да ты, мой друг, уже здоров. Почти как новенький, юнец… семнадцати лет. Фу, фу, не то чтобы я была в себе не уверена, но все же — как давно у тебя с женщинами не было, что… э… вот такая реакция?