Бывалые соратники нрав его знали хорошо. Знали, когда серые глаза бледнеют до схожести с серебряными зеркалами. Знали и то, что своих от чужих полководец в такие минуты различает плохо.
Но Сонаэнь Орта этого не знала. Ниротиль не успел прийти в себя — отдышаться, выпить, в одиночестве пройтись хотя бы вокруг дома, как появилась не вовремя его супруга.
— Я подаю обед, вы даже и не завтракали…
— Уйди.
— Я поставила вам в кабинет…
Он не собирался ее бить. Слишком устал, чтобы огрызаться. И слишком серьезное решение предстояло принять.
— Уйди, пока не получила!
Чаши весов не колебались, сохраняя обманчивое равновесие. Ложь! Все ложь! Сладкий обман тенистых улочек Мирмендела и знойных пустырей. Плетистые розы и виноградники, колючки пастбищ и беладонна помоек, запахи навоза, попревшей древесины, мясобоен и смолы горных сосен… все это ложь, иллюзия безмятежности и сонного спокойствия.
Успокаивающая иллюзия, надо признать. И все же не сравнится с реальностью, предстающей в лице его жены. Очередная его вспышка даже не заставила ее поморщиться. Она перенесла ее с тем же терпением, с каким козы, забившись под низкие кроны каштанов, пережидают бурный ливень.
Приступ ярости прошел так же внезапно, как начался. На плечо легла легкая рука Сонаэнь, он немедленно положил поверх свою и чуть сжал ее пальцы. Минуту или больше они неподвижно стояли так, проживая новую ступень близости.
— Есть идеи? — спросил Ниротиль, кивая в сторону плана Мирмендела, что лежал перед ним на столе.
Сонаэнь перегнулась через его плечо, потянулась вперед. Мужчина чуть отстранился, по его щеке легко скользнули ее волосы. Она их уже распустила, готовясь ко сну. Рука ее чуть сжала его плечо, он в ответ пожал руку. Странный обмен ощущениями. Торг, где никто не в накладе.
— Так что думаешь, леди? — тихо повторил он свой вопрос. Она провела пальцем вдоль изображенных на плане валов с севера.
— Нам не одолеть Мирмендел, — произнесла леди Орта, оглядываясь на полководца.
— Почему? — кивком он просил ее продолжать. Пусть она произнесет вслух то, что он сам и думает.
— Тридцать шесть тысяч жителей пригородов и предместий… никаких стен… вы только обессилите себя. Они будут разбегаться и снова собираться, пока не измотают вас. Это длилось сто лет по всем окраинам королевства. К тому же, обозы будут приходить с опозданием, если вообще придут. Нет. Здесь не стоит и пытаться.
Ниротиль поднял на нее взгляд. Близость ее сводила с ума, как и ее отстраненность, спокойствие — непробиваемая броня сдержанности и вежливого послушания. И, если бы не особый взгляд серо-голубых ясных глаз, который она поспешно отводила, да еще дрожащая горячая ладонь…
Отчужденность истаяла.
— Собери мои вещи, — бросил он, осторожно вставая — новая привычка к плавным движениям постепенно усваивалась, — лишнего не клади.
— Куда вы?
— Твое что за дело, милая? Сложи в сундук, — не слишком ласково, но вполне миролюбиво продолжил полководец, подходя к сонному соколу в клобуке, что восседал на присаде в самом темном углу, — я должен быть готов.
— Но не прямо сейчас? — и снова ее рука на плече и ее учащенное дыхание в шею — и снова особое, значащее слишком много пожатие… Он обернулся, растерянно всматриваясь в полумрак.
В тени под потолком. В блики на серебряных подвесках в волосах своей жены. В ее лицо.
Ниротиль, держась за тонкие пальчики, поднес ее руку к лицу и внимательно рассмотрел. Чуял под пальцами остатки давешних мозолей. От мотыги, надо думать. Точно такие же были когда-то у его матери и теток. Годами не проходившие. Неужели они не пройдут потом, в доме с кучей слуг и без труда в поле?
Что ты делаешь этими руками, Сонаэнь, хотел спросить полководец, и не стал. Вместо этого коротко поцеловал ее руку и отпустил, возвращая ей свободу. Но девушка не отодвинулась и не отстранилась. Рука ее скользнула по его плечу. Накрутила волосы на палец, провела пальцами по его шее, нерешительно замерла на мгновение. Ниротиль напрягся.
Сотни мыслей, одна другой невероятнее, родились у него. Что, если она захочет близости? Но нет, не может она хотеть этого, не с ним, во всяком случае. Отчего же так часто дышит и смотрит своими непроницаемыми мутными глазами ему в лицо?
«Хочет…».
— Можно… — ее руки оказались неожиданно горячи, когда все-таки обхватили за пояс, и Ниротиль задержал дыхание, — можно, я вас…
— Говори, — сперло дыхание, вместо решительного приказа вышел испуганный шепот.
— Можно вас поцеловать?
Ниротиль дернулся, раскроенный уголок губ свела короткая судорога, хотел было отстранить ее. Но руки отказывались повиноваться. Поэтому как раз в половину лица, что была украшена двумя шрамами, и пришелся ее осторожный поцелуй.
«Надо было попробовать с куртизанкой, — щемило сердце у полководца, — что, если я не смогу? Что если она запомнит свой первый раз неудавшимся, а меня — немощным?». Легкие, едва ощутимые поцелуи переместились к скуле, плавно заскользили к шее.
— Знаешь ли ты, чего хочешь… — если он надеялся остановить ее, то это не удалось.
— Я же ваша жена, — чуть обиженно прозвучало в ответ.
— «Ты». Пожалуй, наедине мне было бы приятнее слышать «ты». Зови меня по домашнему имени.
Эти слова вырвались у него против воли, мгновенным всплеском забытых чувств. Домашнее имя… Мори знала его. Мори придумывала ему множество прозвищ. Соратникам он не позволял такой вольности, даже самым близким и давним, но жене…
— Тило, — прошептала Сонаэнь, губы ее, дрожащие и чуть влажные, опять оказались опасно близко, обожгли горячим жаром дыхания, и мужчина удивился тому, как сильно забилось сердце — до боли за грудиной, до нехватки воздуха в легких…
Он помнил, что такое любовь — он любил Мори, любил любовью обреченной, уже зная в глубине души, что она не вернется, не отдастся, что она всегда продавалась и продастся еще не раз. Мори он полюбил тогда же, когда захотел; помнил, как сложно отделить одно от другого, помнил, как прекратил попытки сделать это.
Но Сонаэнь, эта девочка, готовая дарить себя, напугала, запутала, очаровала. И Ниротиль хотел отпустить ее, и не мог; хотел прекратить раздевать ее, неловко спотыкаясь о собственные спадающие штаны — и боялся остановиться. Ремень упал на пол с грохотом, от которого, как ему показалось, должен был проснуться и Мирмендел, и все окрестности.
Отпусти ее! — кричал рассудок.
Возьми, она твоя, требовало тело.
«Отпусти, — холодно заговорили вдруг душа и сердце, — если боишься, что любишь, если даже знаешь, что хочешь, отпусти. Если ты не вернешься из Флейи, она забудет тебя с другим и будет счастлива. Если вернешься — она будет ждать».
Как было остановиться, когда под его руками трепетала, вздымаясь, белоснежная высокая грудь с едва заметными навершиями сосков; когда он оперся коленом о кровать, втиснув его между ее сжатых бедер, и между их телами, кроме одежды, не осталось препятствий.
Как было остановиться, когда она издала восхитительный протестующий звук, стоило ему оторваться от поцелуя — лишь чтобы непослушными пальцами стянуть рубашку и не стесняться шрамов, вспыхивающих короткой сладкой болью под прикосновениями нежных женских рук…
— Помоги мне Бог, — шепнул Ниротиль, теряя себя и ненавидя свою слабость, — прошу, не дай этому случиться.
— Почему вы не хотите близости со мной? — в глазах Сонаэнь появились слезы обиды, но желание по-прежнему было сильнее, — почему…
— Я хочу.
«Боже, если б ты знала, как я хочу!».
— Но завтра я уеду, — губы одеревенели, непослушно ворочался язык, не желая подчиняться и выговорить неприятную, ненавистную правду, — ты останешься. Если… я… ты… останешься богатой вдовой. Через месяц отправишься в Элдойр. Не надо нам… не надо.
«Не надо нам сейчас сближаться». Короткий упрямый поцелуй в шею, последовавший за спутанными словами, вывел его из равновесия.
— Слушай меня, твою душу! — страдальчески выстонал полководец.
«Еще одно движение твоими пальцами, и я поддамся».
— Тило…
Неприкрытое влечение в ее глазах, вкус ее рта, жадность, с которой она целовала его, благодарность, с которой принимала любую ласку, а до того — любое, хоть и грубое, слово. Бесконечные ее шаги навстречу. Ни одной причины для них. Необъяснимо. И мучительный вопрос «почему?», давно терзавший Лиоттиэля, пересилил даже страсть, дал спасительные силы на то, чтобы отпихнуть Сонаэнь, отпрянуть прочь, лихорадочно оправляя одежду.
— Прости, — он пробормотал это, не глядя на свою жену, — этого не должно было случиться.
Трижды он споткнулся, выбираясь вслепую из особняка на воздух. Внезапно Руины превратились в бесконечный запутанный лабиринт. Ниротиль наощупь выбрался на задний двор, привалился к глиняной стене — наверняка вся спина будет в известке, осел, дрожа, на землю.
Почему его интересовало, что она подумает? Разве это имело хоть какое-то значение? Никогда прежде его не волновали чувства женщины, и тем меньше волновали, чем больше она от него зависела. Что и почему изменилось?
Не было ни одной причины жалеть ее — как и у нее не было причины спасать его, когда он и не просил о спасении. Спасительница! Их немало вилось вокруг любого прославленного воина. Приторно-слащавые, величаво-печальные, недоступно-высокомерные… за фасадом благопристойности Элдойра водились стаи хищниц, алчных до денег, охотниц за статусом и положением. И Мори, любимая некогда Мори оказалась лишь одной из них.
Дешёвки.
Есть ли причина поверить ей? Причина открыться, позволить себе слабость, подставить сердце под удар? Лишь на секунду, на две он позволил себе поверить, что Сонаэнь не такова. Разведенных женщин брали в жены ничуть не реже, чем девиц. Даже с детьми, вдовы находили утешение в объятиях новых мужей. Сонаэнь Орта перед дверьми обнаружила бы очередь поклонников. Его Сонаэнь… с каких пор он стал считать эту женщину своей?
Полководец знал, что рискует не вернуться. Он привык рисковать, но на этот раз помнил, что может причинить боль той, что не была готова к ней. И ей Ниротиль не желал боли.
Любовь не знает причин.
Комментарий к Полнолуние
Конец Первой Части
========== Брошенная ==========
Комментарий к Брошенная
Часть вторая.
Амрит Суэль.
Так звали горе, которое серой пеленой покрыло жизнь Сонаэнь с того дня, как она впервые встретила своего будущего мужа.
Амрит Суэль — так звали ту, которая отняла у нее Тило. Отняла задолго до того, как леди Орта вообще появилась в его жизни.
В каждом его взгляде на нее, в каждом слове, брошенном вскользь, даже в том, какое лицо у него становилось, когда он пробовал ее стряпню, Сонаэнь читала упрек: «Ты — не она». И, хоть упреки эти почти прекратились ко дню его отъезда, самый большой она получила в ночь накануне.
Он ушел. Он бросил ее. Он отказался от нее тогда, когда никто не отказался бы. Что была за причина?
Сонаэнь сжала зубы. Нет, нельзя думать слишком много о сопернице. Она ушла из его жизни, разве не так? Ушла сама. Как знать, не вернется ли? Не должна. А если вернется, Сонаэнь ее отравит. Перережет горло. Подложит ядовитую змею в постель. Лишь бы в ней в это время не оказался полководец Лиоттиэль.
Теперь, после месяцев в качестве его супруги, Сонаэнь не могла сказать, чего больше в ее чувствах к мужу, герою войны, одному из соправителей Гельвина. Наверное, первое место прочно заняла щемящая сердце жалость. На втором поселилась глухая печаль: почему он не отвечает добром если не на чувства, то хотя бы на ее почтительное отношение?
А затем пришла страсть. Страсть новая, осознанная, темная. Ничего общего с тем прекрасным чувством, что заставило ее предложить себя саму в жены увечному полководцу, когда в госпитале только и говорили о том, как тяжела будет его судьба, если он выживет. Сонаэнь начинала свой путь в качестве супруги Ниротиля, ведомая чуть тщеславным желанием возвыситься своим самопожертвованием; теперь это желание оставило ее.
Потому что она не могла смотреть спокойно на то, как кривится ее муж по утрам, вставая с постели — сначала тянет одну ногу, потом другую, потом, сжав зубы, спускает их на пол, беззвучно ругаясь. Точно так же он делал все: стискивая зубы и терпя. Все теперь стало трудно воину, который когда-то покорил с первого взгляда ее сердце, на ходу взлетая в седло и правя жеребцом так, словно на нем и был рожден. Когда-то он управлялся с щитом и мечом, как она с иглой и наперстком — даже не задумываясь, а теперь ему трудны стали самые обыденные вещи, самые простые движения.
Потому что у нее были две соперницы, не оставлявшие Ниротиля. Первой имя было боль, и она нещадно мучила своего возлюбленного, а вторая не только ничем ради него не жертвовала — она еще и предала его в самый тяжелый момент его жизни, а все равно по-прежнему была им любима.
Амрит Суэль. Это имя повторяла Сонаэнь перед сном, когда белая пелена из ненависти, страсти, отчаяния падала перед ее глазами, рушила вдребезги мечты о счастье.
Он не должен был любить предательницу. Ни желать, ни любить, ни даже помнить. Он должен был желать свою леди, верную, преданную ему, но — он не желал. И то, как он оставил ее на брачном ложе, и на следующий день уехал, даже не попрощавшись, окончательно заставило сердце Сонаэнь разбиться.
Она не знала, должна ли больше ненавидеть соперницу или своего мужа; но семена ненависти, посеянные оскорбительным отказом, всходили одно за другим.
И у нее больше не было желания растить что-либо иное в опустошенной душе.
*
Три письма, полученные за три месяца в Руинах от Ниротиля, покинувшего Мирмендел, сообщали сухо о том, что полководец воссоединился с частью своей дружины, стоявшей под Раздолом, затем выдвинулся к Лунным Долам и Отрогу, и, наконец, достиг Флейи. О себе Ниротиль писал скупо: здоров, занят, возвращаться не планирую. Сонаэнь, первый месяц ждавшая его возвращения со дня на день, вынуждена была взять на себя руководство хозяйством заставы, и ужаснулась тому, какой нравственный упадок одолел немногочисленных оставшихся при Руинах вояк.
Без военачальника они ленились с утра и до вечера, проигрывали друг другу скромные средства и целыми днями ничего не делали, разве что праздно шатались по окраинам Мирмендела, изредка задирая безответных мелких торговцев. Призывать их к порядку Сонаэнь после первой же попытки прекратила.