Лишь на мгновение замедлился, пытаясь сообразить, успеет ли — и рука Сонаэнь, до того лежавшая мирно в его ладони, неощутимо, неотличимая от его собственной — выскользнула прочь.
*
…Сальбуния горела. Горели склады янтаря, горели дома, лопались звучно стеклянные окна, рассыпаясь мелкой крошкой по мостовой. Горели запертые в сараях и пристройках коровы и прочий скот, жалобно ржали лошади в своих денниках. Падали откуда-то сверху, превращаясь на лету в пепел, бумажные фонари и бельевые веревки.
Ниротиль отводил войска. На грабеж был дан час, но его ребята уже урвали свое в предместьях и не стали зря рисковать собой. На город налетели всадники Ревиара Смелого. Измученные самым долгим из переходов, утомительными перебросками, выселенные со своих мест засухой и давлением соседей, они спешили восполнить потери.
Многие из них не говорили ни на одном из наречий, кроме степного ильти. И на всех, кто не был рожден в Черноземье, посматривали снисходительно. Но никакого снисхождения не проявили в этот раз к разграбленной Сальбунии, почти половина жителей которой занимала сторону Элдойра в войне.
Оголодавшим, воинам было все равно.
— Поджигать, мастер? — спросила Триссиль, нетерпеливо перекладывая факел из руки в руку. Полководец отобрал его у нее и отвесил основательный подзатыльник.
— Еще чего! Мало огня? Сдурела совсем. Отводи своих к аллее. Десятники! Отходим по очереди к тем кипарисам!
Долвиэль-младший — третий сын отца, выживший после всех сражений, в котором участвовали их дружины — лежал в телеге, прижимая руку к животу. На мгновение Ниротиль испытал неприятный ужас: показалось, что он мертв. Почти так же погибли оба его старших брата. Но, когда он открыл глаза, они были ясными и оказались затуманенными лишь вином, а не болью.
— Перебрал малец, — громким шепотом сообщил его сосед с перемотанной наспех головой, попыхивая слишком набитой трубкой, — но славно, что мы не там.
Полководец перевел взгляд на дорогу, ведущую к Внутренним Садам, вокруг которых, вопреки обыкновению поселений, строилась когда-то Сальбуния. Под сапогом что-то неприятно хрустело, а стелька то ли сбилась, то ли окончательно выскочила со своего места, и воин замедлил шаг. Да нет же, камушек под ступней. Отвратное ощущение. Переобуваться было негде и некогда. Следовало поспешить.
Ревиара он не увидел в Садах, зато обнаружил мастера Долвиэля-старшего и его дружинников, увлеченно разоряющих окрестности.
Завидев знакомое лицо, Долвиэль расплылся в счастливейшей из улыбок:
— Приятель! Если ты в очередь к той симпатичной блондиночке, то я рад сообщить, что будешь всего-то пятым после…
Он не договорил: кулак у Лиоттиэля всегда был быстрее, чем слово.
— Трахнутый ишак! Ты хоть подумал, что это наш город?! — других аргументов доставало, но полководец и эту фразу из себя выудил с трудом.
— …твою мать! Отца и сестру! — немного неразборчиво послышалось на ильти с характерным шепелявым присвистом.
Кажется, за этот зуб Ниротилю придется платить. Скорее всего, в золоте.
— Эй, братцы, не творите херни…
— Мастер, оставь его!
— Руки!
— Да я тебе всю твою рожу расквашу, ты понял, нет?
Со всех сторон подтягивались воины. Опьяненные кровью и насилием. Миротворцы и те, кто желал лишь продолжения драки. Любой ценой. Если придется, то со своими.
— Спокойно, — процедил сквозь зубы Лиоттиэль, опуская руку с мечом.
— Спокойно! — повторил он, когда с разных сторон на него принялись наступать сразу трое из дружины Долвиэля.
— Ребятки, все хорошо, — прогудел Долвиэль, сплевывая на землю и косясь на Лиоттиэля, — ты, грязное, беглое… еще раз сунешься между мной и добычей — клянусь, я между тобой и моими парнями не встану.
Окровавленные и злобные, через полчаса они оправдывались перед Ревиаром Смелым; грязно обвиняли друг друга в потерях и неудачах, сварились между собой и обещали друг друга порешить. И все равно знали, что вражда ненастоящая, и сменится бурным воинским братанием, стоит им только покинуть ворота разоренной Сальбунии.
Ниротиль старался не думать о том, что они оставят за собой.
Риск того, что кочевники и наемные войска передерутся, все еще оставался, и немалый.
Но горожанам повезло меньше. Толпы их бежали, спасаясь, по переулкам, попадая под стрелы и падавшие куски горящего дерева. То и дело сыпалась черепица. Ниротилю стоило большого труда даже в компании Линтиля и Трельда уйти от прямого столкновения с крепкими молодчиками, принявшими их за мародеров.
У аллеи, по которой отводили обозы с трофеями, полководец нашел грустную Этельгунду, в необычном для нее одиночестве напивавшуюся из бурдюка кислым конским молоком.
— Дядюшку упустила?
Она покачала головой, посмотрела на стены родного города. Лиоттиэль ощутил укол стыда. Все-таки только что он грабил и жег ее родину. Может, убивал ее друзей детства. Уничтожал памятные уголки из ее прошлого.
— Ты так туда и не вошла? — спросил он. Эттиги энергично замотала головой:
— Не хочу. Не могу. Розы мои они еще до того повырубали…
Где-то внутри жесткосердной, блудливой, лживой до корней воительницы пряталась другая женщина. Иногда Ниротиль замечал ее, прекрасную, чуждую незнакомку. Призрак из другого, разрушенного мира — того, где она разводила розы, пела песни и вышивала золотом по шелку. Хотелось бы ему хоть раз обнять, поцеловать, прижать к груди ее, но в руки ему давалась только суровая воительница, и другой Этельгунды он так и не узнал. Она хотя бы в детстве жила мирной жизнью. А что он сам видел?
Не ту ли единственно возможную тропу, что вела его душу от рождения в степях до смерти в бою?
Этот вопрос появился именно тогда, возле горящей Сальбунии, и навсегда остался пропитан гарью и запахом смолы. И он же протянул ощутимую нить от прошлого к настоящему в Мирменделе.
Когда он метался, пытаясь в сумраке, дыме и сутолоке разыскать свою женщину. Когда зрение, что становилось все лучше, внезапно опять подвело, а разум, как назло, подсылал одну за другой иллюзии прошлого — павшую Сальбунию, синие глиняные стены, кричащих женщин, распростертые на мостовых тела…
Когда мелькавшие мимо факелы вооруженных миремов перестали что-либо значить, как и мольбы Трис в одно ухо — уходим, мастер, вы задохнетесь, она не могла попасть туда, просто не могла. Тогда как он ясно слышал ее голос, короткий вскрик при их расставании, полный страха, отчаяния, мучительного одиночества в толпе, несущейся вместе с обезумевшими лошадьми куда-то во тьму — сноп рассыпавшихся искр, опрокинутый светильник, сизые тени жрецов, пытающихся загасить пламя своими одеждами…
Когда он почти отчаялся, пытаясь найти ее, ногу свело болью, все в голове перемешалось и перепуталось, стало трудно дышать, словно раны открылись все до единой — все, когда-либо полученные. И упали на него с насмешливо-смеющимися небесами: полнолунием, синими облачками, по-южному яркими августовскими звездами. Все было здесь: разоренные стоянки, изнасилованная Триссиль, еще безымянная, вспоротый живот Учителя, смерть брата, предательство Мори, собственный предсмертный хрип, все длящийся, длящийся — пока не превратился в новую жизнь, второй шанс.
Когда забившись под дно какой-то покосившейся телеги, вцепившись в оси колеса обеими руками, измазанная в пыли и грязи, смотрела с земли на него его жена, Сонаэнь Орта.
*
— Девочка моя, — дрогнувшим голосом позвал ее Ниротиль. Она отвернула лицо.
— Прости меня, — непривычно громко попросила со слезами в голосе, — я не должна была… все побежали, и я испугалась, что споткнусь.
— Ты меня напугала. Ты меня так напугала, Господи! Я думал, всё, живой тебя не увижу. Не плачь.
— Я потеряла ваш кошелек, — жалобно всхлипнула Сонаэнь, и тут уже Ниротиль не выдержал — ткнулся лицом в ее волосы, принялся осыпать ее руки беспорядочными поцелуями, шепча всякие милые глупости. Умоляя забыть проклятый кошелек, и тем более, не пытаться вспомнить в точности, сколько там было денег, и каких больше, медяков или серебряных ногат. Сонаэнь же, некрасиво всхлипывая, прижималась крепко к его груди.
Герои саг выносили с пепелища возлюбленных на руках, и плащи вились по ветру за ними. Ниротиль хромал, поддерживаемый своей рыдающей супругой, кривился при каждом шаге и проклинал тот день, когда согласился зваться полководцем Элдойра.
*
После полудня Ниротиль, Трис и Ясень молча разглядывали повреждения от огня. Пригласивший их по-соседски накануне жрец едва выжил, спасая из храма какие-то реликвии, и никто из пришлых воинов не сомневался, что причиной поджога стало сближение между жителями Мирмендела и захватчиками.
Скорее всего, поджигатель действовал импульсивно, в противном случае, он нашел бы лучшее время и место для своего деяния.
— Местные, — высказался, наконец, Ясень, — фанатик какой-нибудь.
— А не сами эти… жертвоприносители? — поежилась Триссиль, — может, он нас сюда и позвал-то, чтобы… сжечь там?
Воительница все еще находилась под глубоким впечатлением от рассказа о самосожжениях вдов. Ниротиль покачал головой. Он вспоминал то, как Дарна Патини намекал на выгоду «дружить» с миремами. Знать бы еще, что он подразумевал под дружбой.
Пожалуй, стоит уточнить.
Обжитой постоялый двор, где останавливались жители Флейи и ее послы, казался внезапно выросшим фруктовым деревцем в еловом лесу. Ниротиль и сам не смог бы сосчитать, сколько похожих трактиров объездил и обошел в жизни. Слишком тесная коновязь, второй этаж, пристроенный над первым немного криво, хиленькие лестницы — знакомый кусочек Элдойра в окружении южной пестроты.
Судя по всему, правда, это был кусочек Флейи, а не Элдойра. Конюх ни слова не понимал на срединной хине, зато на флейском диалекте изъяснялся почти без акцента.
Присмотревшись, Ниротиль обнаружил, что говорил трактирный служащий с полураздетой особой, спрятавшейся в тени навеса.
«Могу поклясться, она из самых чистокровных флейянок, — не смог не улыбнуться полководец, — но, спроси любого из ее родни — будут клясться с пеной у рта, что в их народе невозможно дотронуться до девицы до свадьбы, а все проститутки города — засланные лживые шпионки, призванные развратить молодежь…». Почувствовав на себе взгляд, девушка в тени повернулась боком, давая возможность оценить свою красоту.
Южное платье выгодно подчеркивало удивительную прелесть точеной фигурки.
— Ты зря надеешься на что-то, парень, она никому не дает, кроме… о. Извините, мастер войны.
— Извиняю, — улыбаясь, ответил Ниротиль, щурясь в сторону того флейянца, что старался протиснуться вдоль стены незаметно, — доложите господину Патини, что я желаю аудиенции с ним.
— Мы непременно передадим ему, — раздалось со второго этажа. Против солнца смотреть было тяжело, и полководец почти ничего не видел.
— Я хочу видеть его немедленно.
— Он немедленно прибудет к вам.
— Да по такой жаре самое дело таскаться взад-вперед по этому трахнутому городу, — вполголоса высказалась Триссиль, и Ясень принялся выговаривать соратнице за ее сквернословие.
Ничего не оставалось, кроме как вернуться в Руины. Путешествия хватило Ниротилю, чтобы почувствовать себя окончательно разбитым, и до самого визита Дарны полководец слег в постель.
Посол Флейи был безупречен, как и накануне вечером.
— Полагаю, вы заведет речь о вчерашнем пожаре, — скучающим тоном приветствовал Лиоттиэля Дарна.
— Полагаю, вы всячески будете отрицать причастность к нему, — усмехнулся Ниротиль.
— А если не буду? — Патини широко распахнул глаза.
— А если я вытащу делишки вашей шайки на свет и повешу каждого, кто причастен? — Ниротиль не моргнул и глазом.
— Да бросьте. Какая шайка, о чем вы? Вы сосланы сюда поправить здоровье и представлять собой гордость и силу белого города. Ваше ли дело — рушить веками заведенные порядки, если славное войско этого не добилось?
— Если эти порядки предполагают измену, то это мое дело.
Как хотелось сказать больше! Как хотелось ударить, оскорбить, повесить — но не играть словами, не откладывать возмездие… разве его дело — копаться в грязном белье интриганов-политиков? Обнаженный меч да добрый лук — вот, что он был всю свою жизнь. И от того, что теперь он не был ни тем и ни другим, Ниротилю хотелось выть в голос.
— Послушайте, Лиоттиэль, примите как добрый совет, — ухмыльнулся флейянец, — за вами никто не стоит. У вас нет армии, пока мой господин не пропустит дружины через наши земли — а он не пропустит. Новые урожаи не дадут им устоять в дождливый сезон. Потому что никто им не даст и куска хлеба. Никто с Лунных Долов, от Раздола и до Янтарных Пределов. Никто из тех, кто пьет воду Гихона.
— Это ваше последнее слово?
— Последними словами не разбрасываются.
— Я могу призвать помощь из Элдойра, которая придет в обход.
Как бы жалко это ни звучало, тем не менее, Ниротиль знал за собой реальную поддержку. И, хотя больше всего на свете ему хотелось проткнуть гнусного продажного переговорщика мечом, приходилось торговаться. «С этими политиками довелось научиться», — подумал он.
— Помощь дойдет через три недели, — произнес флейянец, — если его величество сочтет нужным ее прислать. Но второй Сальбунии никто не хочет, не так ли?
— Я чхал на сраную Сальбунию, — сдавленно проговорил Ниротиль, привставая с места и дрожа от гнева всем телом, — чхал на сраную Флейю и на твоего хозяина…
— Пустые слова, а о вашем характере ходят легенды, — пренебрежительно отмахнулся посол.
— Передай ему, — настойчиво продолжил Ниротиль, — передай все, что я скажу. Даже если он со своей необъявленной блокадой надеется выкурить меня отсюда — или удержать в повиновении, ему это не удастся. Я не знаю, что за долбанную выгоду он имеет в Мирменделе, но этой выгоде пришел конец.
— Осторожнее, полководец. Флейя пять сотен лет стоит на страже южных границ белого города.
— Но не Флейя правит Поднебесьем.
— Ваше право, ваше право играть словами.
— Так ты что, говоришь, я играю? — зарычал Ниротиль, чувствуя неотвратимо надвигающуюся волну того гнева, который напрочь рушил самообладание. Иной раз почти до потери памяти. Почуяв наступающее на собеседника кровавое бешенство, посланец, не мешкая и не делая резких движений, спиной стал отступать к двери. Выражение лица его поменялось. Ниротиль легко, плавно воспарил из своего кресла, даже не чувствуя веса, легшего тяжестью на больную ногу.
— Ясень! Линтиль! Проводите гостя, — подоспела умница Триссиль, загородила собой посланца от воеводы, а убедившись, что Патини покинул особняк и седлает коня, сама боком и вдоль стены удалилась, на всякий случай стараясь не поворачиваться к полководцу спиной.