— Конечно, извините.
Она подняла вуаль. Лицо у нее, как бы придирчиво ни изучал девушку полководец, оказалось вполне милым — хотя с его зрением все лица для него теперь казались лучше, чем были на самом деле. Румянец на скулах, глаза того оттенка между серым и голубым, который, кажется, именуют «осенним небом», каштановые локоны, игриво уложенные колечками на лбу. В толпе девушек он не выделил бы ее среди других. Смотрела она без страха, но с небольшой опаской, в особенности — на Ясеня.
«Орта… имя семьи…, а вот зовут ее… — вдруг Ниротиль запаниковал, поняв, что напрочь забыл имя собственной жены, — Сор… Соза… Са…». На его счастье, ситуацию исправил Ясень:
— Леди Сонаэнь, прошу принять меня, как младшего брата — отныне я ваш верный страж и защитник вашей чести.
Ниротиль взглянул на соратника с признательностью.
— Господин, я приготовила вам место под крышей, — тихо сообщила девушка.
— Я останусь у костра. Иди сама.
Ясень, поклонившись леди, тактично отдалился на несколько шагов от освещенного костром круга.
— Господин мой… муж мой, — поправилась Сонаэнь, не поднимая глаз, — разве мне не следует быть подле вас?
— А хотелось бы? — усмехнулся Ниротиль одними губами, — я сейчас не нуждаюсь в тебе.
«Зачем я так беспричинно груб с ней? Разве я должен был так себя вести?». Хотел сказать ей, что искалечен сверх всякой меры, и, похоже, вообще больше не будет никогда нуждаться в женщине, а много чаще — в теплом супе, лекаре с опийной настойкой, но не стал. Зачем пугать девочку и себя заодно раньше времени. Потом она поймет. Надо только дать время. Прийти в себя, научиться жить с увечьями, и перестать, наконец, себя жалеть.
Один из тысячи, из пяти тысяч раненных мог выжить после таких ран. И выжил именно он. Герой войны — только потому, что остался топтать грешную землю. Неприятное знание, но жизнь-то продолжается. Это лучше, чем вечная память и слава. Ниротиль цену «вечной» памяти знал хорошо. Половину тех, кому обещал никогда их не забыть, через полгода не мог вспомнить. Даже и по именам. А лица растворялись и того раньше.
Растворится ли так же быстро лицо этой девушки, когда она покинет его? «Жена, — напомнил себе еще раз Ниротиль, старательно пытаясь увязать это ставшее вдруг неуместным и противным слово с ее невыразительным обликом, — моя жена, Сонаэнь из дома Орта».
— Чем мне заниматься в вашем доме, муж мой?
Мори так не говорила. От Мори такие слова были бы насмешкой и издевательством. И, может быть, поэтому Ниротиль разозлился.
— Собой, — отрезал он, нахмурился и запахнул одеяло, игнорируя духоту ночи, — купи одежды, украшений всяких, всего, что захочешь. Не трать слишком много денег, — поспешил он поправить, памятуя о долгах Мори, вызванных ее скукой, — а теперь иди спать.
Она исчезла в наступившей ночной темноте без единого звука. Ясень, вернувшийся из своей добровольной ссылки к лошадям, скептически оглядел воеводу.
— Ей-Богу, как будто тебя силком волокли на брачное ложе! Зачем ее так пугать?
— Не до нежностей теперь, — отмахнулся полководец, грея немеющие руки у костра, — скажи мне, друг мой, как же нам быть, что теперь делать? Как нам здесь не пропасть?
Ясень пристально взглянул на Лиоттиэля.
— Ты, главное, поднимись скорее на ноги, мастер, — тихо попросил он.
***
Ниротиль вспоминал потом, что так было всегда. Его воины в нем не сомневались. Никогда.
Помнилось, была лютая, невозможно штормистая осень, и сабяне жили впроголодь, даже и те, что гоняли стада в Ибер и Экисат на продажу. Ранние морозы сменялись проливными дождями, дороги раскисли еще в конце сентября, а бесконечные налеты саранчи погубили две трети урожая.
Помнилось, именно в ту осень, отбиваясь от хорошо вооруженных племен Хасир и Бари Бану, Ниротиль из десятника стал водить за собой свою первую сотню. Сотня воинов не были редкостью, но именно дисциплина определяла разницу между разбойничьей шайкой и будущей дружиной.
Мог ли тогда он подумать, что однажды поведет за собой многотысячное войско? Мог ли представить, что потеряет половину его…
Тогда к нему в сотню попал Трельд. Оборванный, озлобленный эдельхин из бедняков, несколько дней он ничего не говорил, только смотрел глазами загнанного, но не сломленного, зверя. И ел все, что дают. Впрочем, в тот год они все ели все подряд. И если бы не боязнь умереть от заворота кишок, не побрезговали бы и блюдами дикарей Бари Бану: ослиными потрохами, печеными змеями, муравьиными яйцами.
В пятнадцати верстах от того места, где они нашли Трельда, Бари Бану налетели на лагерь переселенцев из области Руга, и молодой воевода наткнулся на последствия этого нападения. Он и его сотня надеялись найти там чем поживиться, а вместо этого Ниротиль Лиоттиэль разжился еще одним воином.
Первой женщиной в сотне. Первой женщиной во всем будущем войске, надо признать.
Он никогда не позволял задерживаться женщинам рядом с войском дольше, чем на несколько дней. Ни проституток, ни воительниц он не приваживал. Женам и невестам, дочерям и сестрам место было в лагере, за чертой оседлости, на постоянных стоянках — но не в авангарде. Конечно, бывали исключения в войсках Элдойра, но Ниротиль крепко стоял на своих принципах.
Пока не набрел на остатках разоренной ружской стоянки на едва живую Триссиль.
Смуглая, залитая кровью, вся в синяках, порезах, с неровно обрезанными волосами, абсолютно нагая, она скорчилась тогда под одной из осевших в грязи телег. Октябрьский ветер словно не беспокоил ее своим опасным холодом. Ясень носком сапога заставил женщину приподнять голову, но воевода удержал его.
— Нельзя же так! Госпожа, ты цела?
— Она ружанка, — буркнул Линтиль.
— Сестра, как ты? — перешел Ниротиль на ильти, — чем мы можем помочь…
— Добейте! — вскинула она полные ярости и ненависти огромные карие глаза, — добейте, заклинаю вас…
— Оксверненная, — на том же ильти раздалось сзади, и Ниротиль поклялся себе, что изобьет мерзавца. Он ненавидел, когда насилие ставили женщинам в вину. Даже и столь завуалированным способом.
— Добей, — прямо взглянула ружанка в глаза ему, и во взгляде мужчина не угадал унижения, страха, отчаяния, — хотела… сама. Не смогла. Добей! Окажи милость!
— Зачем же? — вырвалось у Ниротиля, — ты ведь хочешь жить!
Она печально опустила на миг ресницы, и слез не было в ее глазах.
— Да, я бы хотела. Но мне не вернуться к корням матери. Не найти родни отца. Они никогда не примут меня после скверны. Лучше смерть, чем такая жизнь. Захочешь ли ты, высокородный, жить жизнью собаки, когда знал нечто лучше и больше, чем это? Добей! Будь справедлив к оскверненной сестре!
И он не сделал того, о чем она просила. Поднял ее, сопротивлявшуюся, на руки, отнес к себе в шатер, ухаживал за ней. Было бы ложью сказать, что она сразу завоевала себе расположение прочих воинов. Многие ее сторонились. Другие ею восхищались издалека. После двух или трех драк, едва не перешедших в поножовщину, буйные головы остыли, и она стала просто еще одной из находок степи.
До тех пор, пока не принялась обучаться военному мастерству. И Ниротиль, повидавший разных воительниц — тех, что годами пытались достичь определенных высот, и тех, кто всего лишь хотел звания, вынужден был признать: в дикой ружанке таился бесценный самородок.
Она была рождена для клинка и кулачных боев. Для нападения со спины и атаки лоб в лоб. Ярость, бесстрашие, отсутствие всякого сомнения в собственной неуязвимости и отчаянное желание жить любой ценой делали ее безупречным воином.
Звания она, конечно, не получила. Но спустя полгода после встречи с Ниротилем и его дружиной она стояла с ним плечо к плечу против Бари Бану, и он был уверен, что победил не в последнюю очередь благодаря ей.
— Этот вел их тогда против твоих сородичей? — пнул Ясень коленопреклоненного вождя Бари Бану. Ружанка прищурилась, разглядывая человека перед собой.
— Я помню тебя, — негромко заговорила она, скалясь и поигрывая ножом, — ты говорил, что я сладка, как сабянский персик, и только проезжая дорога и опасность поимки удерживают тебя от того, чтобы обглодать меня до косточки. Помнишь, что я тебе сказала? — она наклонилась ближе, — я сказала тогда, что обещаю найти тебя, скормить тебе твои собственные яйца и яйца твоих сыновей. А я всегда правдива в обещаниях.
Ниротиль много раз думал, смог бы он остановить ее руку, если бы сыновья вождя были детьми. На его счастье — и счастье Триссиль — они были уже взрослыми. И она исполнила данное обещание перед тем, как перерезать глотку обидчику.
И не Ниротиль, но вся его сотня — все те, кто раньше и помыслить не мог о женщине в их вольном братстве — в один голос назвали ее «Триссиль» — «Оправданная». Прежнего имени ее никто из них так и не узнал.
Даже Ниротиль, к которому она пришла в ночь после победы над Бари Бану и отдалась со всей пылкостью своего племени. Правда, больше она с ним никогда не бывала.
— Ты должен был первый взять меня, ты же командир, — поясняла она свои мотивы спустя много лет, — но мне другие по душе, ты уж не обессудь.
«Как же мне тебя не хватает, Триссиль, мой верный, правдивый друг».
…Проснувшись еще до рассвета, Ниротиль не сразу сообразил, что не так. А «не так» было многое. Огонек костерка. Старательно собранная зола в маленьком углублении. Кипящая вода в котелке. Тихая девушка в сером платье, начищающая его сапоги. Он приподнялся, сжав зубы и давя обычный утренний стон.
— Ты что, не ложилась? — голос со сна был хриплый и грубый, — или так рано вскочила?
— Утренняя молитва, господин мой…
Ниротиль потер глаза. На востоке едва-едва виднелся первый зеленый луч, обозначающий время первых молений. Закряхтев и тяжело сопя, он медленно принялся подниматься и потягиваться. День обещал быть длинным.
========== Руины ==========
Два месяца в Мирменделе пролетели, как один день. Ниротиль потерял счет дням на второй же неделе. Слишком о многом предстояло заботиться, конца заботам видно не было, и он погрузился в повседневную жизнь своего маленького становища с головой.
Работать приходилось много всем. Безнадежная, изматывающая работа в поле в сравнение не шла с утомительными подсчетами, планированием и написанием одинаковых писем, которыми занимался Ниротиль. Ясень кротко игнорировал многочисленные проклятия, которыми осыпал полководец порядки Элдойра и необходимость постоянного отчета о делах на южном рубеже.
Мирмендел словно существовал в параллельной реальности относительно прибывших. Наниматься в услужение к захватчикам пробовали только самые безнадежные нищенки и вдовы, «неприкасаемые» служители кладбищ, а прочие жители наблюдали за пришельцами со снисхождением к их безнадежной чужеродности. Их старались не замечать. Их просьбы и вопросы игнорировали и пропускали мимо ушей.
А те, кто все-таки нанимался на заставу, работать упорно не желали.
— Сегодня у нас праздник, — категорично высказался немолодой мирем, приводящий быков с развалюхой-телегой для вывоза мусора, — нельзя работать. И третьего дня следующей луны, потом неделю после.
— Так что ж ты вчера и позавчера не приходил? — гневался Ниротиль. Но южанину все было нипочем:
— Дык сын женился год назад, отмечали годовщину.
— Два дня?
— Все пять! — в голосе его прозвучала гордость.
Небольшая лавка, в которой брат Суготри до прибытия полководца закупался продуктами, за первые же три дня оказалась трижды проклята Ниротилем. Он вообще всегда отличался вспыльчивостью и гневливостью, но торговец переплюнул всех виданных до сих пор собратьев по ремеслу.
— Вы надысь покупали огурцы. Недоплатили, сударь.
— Почем они у тебя, любезный, мы же договорились на три за пуд…
— А я повысил. И корзинку верните, в которой я мыло вам приносил.
Сомнений не оставалось. С чужаков пытались содрать кто что горазд. Не гнушались никакими способами обмануть, унизить и оскорбить. Не в лицо, нет — исподтишка, пообещав — и не выполнив, неизменно улыбаясь в лицо и угодливо кланяясь при встрече…
Отношение это резко контрастировало с теми южными порядками, которые Ниротиль привык наблюдать в Элдойре и других городах, принадлежащих королевству. Южане Элдойра в друзья набивались, с предложениями сотрудничества навязывались, иметь их в соседях надоедало уже через месяц. Общительные и бесцеремонные, они доводили до бешенства вторжением в самые интимные стороны жизни.
Но миремы белого города приняли новую веру, тогда как жители Мирмендела сохраняли верность язычеству прошлого. В суть их убеждений Ниротиль проникнуть не пытался. Хватало ему того, что он был о них наслышан и видел, в чем выражается следование этим убеждениям на практике.
Он никогда не принадлежал к истово верующим, за что многие ругали его. Нет, Лиоттиэль всегда знал границы, за которыми его стремление к добру и вечности рая проигрывает желанию угождать себе в мирской жизни. Земные радости, простые и понятные, были ближе далекого посмертия.
Что теперь осталось от тех земных радостей? И все же Ниротиль, сам не веря происходящему, возрождался вместе с природой вокруг. Подумать только, меньше года назад он был безнадежен — это слово его сопровождало несколько месяцев после ранения головы. И это не считая того, что почти сразу ему пообещали смерть от клинка в бедро. Пробовать сохранить жизнь ценой ампутации никто и не предлагал — волки, люди Бану, те выживали и после нескольких потерянных частей тела, но только не его народ.
Миремы тоже носили проклятие «жидкой крови». Глядя на них, Ниротиль не мог поверить, что это — его родня, настолько иначе выглядел их быт. Непонятно было, чего ради они по-прежнему держатся за старые порядки: пашут глинистую бесплодную почву быками и мелкой сохой, старательно разводят в обмелевших прудах карпа и карася. Единственный стабильный источник дохода, сбор янтаря и добыча жемчуга, был отобран предприимчивыми жителями Сальбунии, не обремененными торговой блокадой.
— Не пойму я, кто ими правит, — высказался как-то Линтиль за скудным скорым завтраком, — нет ни дворян, ни судей…
— Жрецы, прорицатели, астрологи, — ответил ему Трельд, — у них есть касты. Астрологи выше прочих, они и решают, чему быть.
— Ну конечно, а когда им приставили нож к горлу, звезды внезапно велели покориться Элдойру, — издевательски ответил оруженосец. Ниротиль призадумался.
Насилие и угрозы? Пожалуй, это был лучший вариант. Ему следовало навести порядки в новообразованной Миремской провинции, но как? Переговоры нужно вести с главами народа, а их по-прежнему не было видно и слышно. На вопрос «кто у вас главный» все отвечали одинаково — называли имя своего деда или отца, дяди или более далеких предков по отцовской линии. На требование принести присягу белому городу и Правителю спешили согласиться — и продолжали жить своей странной жизнью, не интересуясь, зачем, собственно, в городе обитают теперь эти странные солдаты с севера.