— Что-то происходит, — заметил Ясень, — похоже, в город приехали всадники.
— Там и обозы есть, — заметил Трельд, щурясь вдаль, — экая пыль, ты глянь! кажись, им подкрепление прибыло, а, мастер?
— Это могут быть паломники, — вслух понадеялся полководец, — могут?
— Они на телегах, — беспощадно отверг предположение Ясень.
— Торговцы?
— Блокада с севера, с востока, с юго-востока…
— С запада торговать не с кем, если только с гор не спустились духи ночи, — скривился Линтиль.
Ниротиль уныло оглядел расстеленную на стол карту. Его собственная дружина, пополненная новобранцами, стояла далеко за Флейским Отрогом на восток, в Лунных Долах. Полководец как никогда завидовал счастливцам-дружинникам. Даже опасность подхватить малярию казалась мелочью рядом с ужасным южным картофелем, неразваривающимся ни в какой воде рисом и унылой жизнью заставы.
«И унылость эту, кажется, слегка разбавит кровавая бойня, — худшие ожидания Ниротиля подтвердились: к воротам направлялись без малого две сотни миремов самого воинственного вида, — любопытно знать, похоронят они нас по нашим законам в землю, или сожгут по своим в погребальных кострах». В целом, мужчина все-таки желал бы остаться в живых, что же касается собственного погребения, то он мог не сомневаться, что оно так или иначе свершится.
К воротам подошли лишь трое из прибывших вооруженных жителей, и двое из них на хине не говорили.
Третий же лишь передал письмо для полководца.
— «Ваш скот и ваши посевы забирают нашу воду, — зачитывал Ясень, — ваши взгляды оскорбляют наших женщин и наших божеств. Мы видим огни ваших очагов. Мы слышим ваши молитвы тому, кто враждует с нами, мы чуем запах вашей еды. Уходите или станьте невидимы, как луна днем». Мастер, непохоже на то, что писал воин.
— А со многими миремскими воинами ты был знаком? — скрипнул зубами Ниротиль, — оно подписано как-то?
— «Отец сыновей». Сентиментальные они, эти южане.
— Поговори мне! — разозлился Ниротиль, — сентиментальные? Расхреначили безо всяких нежностей твоему капитану полбашки и ногу едва не отрезали! И не сомневайся, они повторят все, что мы видели от них, и добавят кое-что похуже, если мы не придумаем, как их приструнить.
— Сокол с письмом в дружину вылетел, — меланхолично заметил Ясень, поглаживая расстегнутую на груди рубаху, — если они получат его к вечеру, то дней через пять мы можем их ждать.
— Много, — прошептал Трельд.
Судя по периодическим воинственным выкрикам от ворот, эти пять дней обещали стать насыщенными.
— Твою… душу! — рыкнул Ниротиль, оглянулся, встретив обеспокоенный взгляд Сонаэнь, спрятавшейся в тени у лестницы, глазами велел ей убираться, снова посмотрел на соратников, — сколько у нас бойцов? Немедленно ко мне всех. Всех до единого!
Тридцать два изможденных, загоревших и исхудавших, воина предстали перед полководцем через несколько часов. Ниротиль безрадостно оглядел их. Если бы он мог впасть в панику, то ему пора было сделать это. Вот теперь и его армия. Все, чем он располагает в Мирменделе. Стражи Элдойра. И неизвестно, чем закончится это противостояние.
«Если бы это были воины там снаружи, мне с легкостью удалось бы их остановить, — тоскливо рассуждал полководец, — но крестьяне не поймут. Да и как мне с ними объясняться, если они не понимают нас, а мы их?».
— У нас нет шанса, если они решат атаковать, мастер. Бог свидетель, тут ноги бы унести. Как сказала бы Триссиль, или зад спалить, или жисть избыть.
— Где она сейчас, кстати? — спросил Ниротиль, опасаясь услышать, что неуемная Трис скрылась где-нибудь на Чайных Островах.
— В Сабе, — а ответ обрадовал его больше, чем когда-либо, — захворала, оправилась, отлеживается.
— Надо призвать ее. Кто-нибудь из центральной сотни есть в Долах?
— Я призову всех, мастер, — пообещал Линтиль.
— Сколько у нас есть лучников? И луков? — Ниротиль звучно захромал по общей комнате, — пересчитать. Держите седла наготове. Узду не снимать. Проклятье! Коров некуда отогнать! — он помнил по кочевой привычке, как во время налетов женщины и дети прятались со скотом в лиманах и заводях, предпочитая вымокнуть и пасть жертвами комаров и слепней, но не вражеских копий.
А здесь скрыться негде.
— Что будем делать, если они не разойдутся? -тихо спросил Трельд. Скосив на него глаза, Ниротиль скорее угадал, чем увидел, что соратник боится. Страху Трельда он привык верить. Дело было хуже некуда.
— Братцы, тут же все с боёвки? — тихо спросил Ниротиль, опираясь о стол обеими руками и оглядывая мрачных соратников.
«Боёвке» не минул и год. И, раз их отослали на юг, все они принадлежали к расформированным отрядам — погибшим десяткам и сотням. К его собственной дружине. Его армии, почти половину которой пришлось похоронить.
Парни знали об этом не хуже его самого. Через битву за белый город прошли все. Память была слишком свежа, и в следующие пятьдесят лет вряд ли ослабнет у тех, кто переживет сегодняшнюю ночь.
Если переживет.
Бледный Суготри нервно строгал одну за другой стрелы. Пальцы мелькали быстро, словно лапки паука, плетущего паутину.
— Чего трясешься-то? Не устал за полгода здесь-то? — добродушно спросил другой воин заставного. Тот встряхнулся.
— У меня сын родился три месяца как, — задушенно пробормотал он, — жена… дочек одних…, а тут сынок. Писала, уже и смеется, и узнаёт своих, а я — вот где. Что за наказание!
— Моя тоже одних девчонок приносила, — тоном недовольного погонщика племенных коров поделился собеседник, — сказал, возьму другую — и на тебе, три парня один за другим. Напугалась!
— Этих напугаешь, — пробурчал Линтиль.
— Ведьмы они, твоя правда. А лучше с ними, чем без них.
Ниротиль молчал. Положение спасало его от необходимости принимать участие в разговоре. Задушевные беседы никогда не были его сильной стороной. Он умел помогать своим воинам. Умел почувствовать, кого из них снять с поста и отправить досыпать, кого вообще развернуть с кочевья и отослать к семье.
А вот утешать словами не мог. С недавних пор разговоров вообще боялся. Добрая половина начиналась с сочувственных речей о том, как чей-то увечный троюродный дядюшка в сто тридцать пять чудил в борделях.
«Нельзя им дать раскиснуть, — решил Ниротиль про себя, — а то, не дай Бог, придется решать вопрос срочным набегом». Так в Сальбунии получилось. А чем закончилось? Ниротиль сжал губы, безуспешно надеясь отогнать картины прошлого. Недавнего и оттого все еще близкого, опасного, необдуманного.
— Кто-нибудь говорит на наречии мирмит? — поинтересовался у заставников Ясень. Нашлись трое.
— Идите и скажите им, что мы выполним их условия, — приказал Ниротиль, — скажите, что три дня нам потребуется, чтобы собраться.
— Мастер! — охнули его дружинники.
— Идите — и скажите. У нас есть два сокола. Я отправлю одного во Флейю, другого — Гельвину. Мы будем тянуть время. Но землю не сдадим.
***
Ниротиль привык к тому, что видит во время набегов на малые поселения. Привык к тому, что сам всегда на атакующей стороне, и почти никогда не на стороне защищавшихся.
В Руинах разве что не хватало кольев, выставленных перед воротами, да перевернутых телег — жалкая попытка противостоять разъяренной толпе, если атака все-таки случится. Что утешало Ниротиля, обученные бойцы могли противостоять горожанам с легкостью. Сколько жизней они унесут с собой прежде, чем сами падут?
Ночь казалась бесконечной, рассвет все не наступал. Полководец в тишине полночного Мирмендела в любом малейшем шорохе опасался угрозы нападения. То некстати скрипела колодезная цепь, то ухал где-то сыч… то в сарае вдруг просыпались кролики и затевали возню…
«Верно, это из-за ослабшего зрения я стал так чувствителен к звукам, — подумалось мужчине, — в данной ситуации приобретение весьма полезное». Он бездумно переставил чернильницу на край стола. Потом обратно. Повозил в ней перо туда-сюда, взъерошил порядком отросшие волосы, уронил голову на руки, готовый заснуть здесь и сейчас, удобно устроившись около письменного стола…
— Я постелила вам на лавке, — Ниротиль сам не понял, когда задремал. И откуда в его расслабленном теле вдруг появились силы на два быстрых прыжка и мгновенный обездвиживающий захват сзади.
Спину, поясницу, ногу залило горячей болью, он стиснул зубы, не позволяя себе отвлечься на… и только теперь осознал, что, словно в крепких объятиях, сжимает и держит сзади за волосы собственную жену. Она едва слышно пискнула в его хватке.
— Я и убить так могу, идиотка! — зарычал мужчина, разжимая руки, — никогда, твою душу сношать, не подкрадывайся ко мне сзади!
Сонаэнь тихо всхлипнула, пятясь от него прочь. Лиоттиэль потер руками лицо, не в силах успокоиться. Сердце колотилось, как мышь под кошачьей лапой. Хорошо, что из оружия у него при себе оказалось лишь перо. На белой рубашке леди Орты растекались чернильные пятна. Она тоскливо кинула взгляд на свое отражение в начищенных доспехах, украшающих угол кабинета.
— Жалко. Плохо отстирывается, — и тут же бросила опасливый взгляд на мужа, опасливый — и уважительный, — вы быстрее пантеры…
— Когтей мало, да и зубы сточил с годами, — он оперся о спинку стула, надеясь, что не подломятся ненароком ножки, — который час?
— Два часа пополуночи. Прошу вас, ложитесь.
— Что у ворот?
— Они разошлись, оставили две палатки и костер.
— Значит, не разошлись, — перевел для себя Ниротиль, рухнул в кресло обратно, — ложись сама. Я должен…
— Вам следует поспать.
— А ты не указывай мне! — он снова повысил голос на нее — и снова Сонаэнь промолчала в ответ. Мельком глянув на нее, Ниротиль увидел, что она плачет — беззвучно, с достоинством… даже специально отвернулась, изображая, что наводит порядок на пустых полках.
Злость на себя ничуть не уменьшила злости на нее.
— Указывать она мне будет, — заворчал Ниротиль, не отступая, — как бы нас не пожгли, пока я дрыхнуть буду.
— Вы в самом деле верите, что одолеете их? — спросила вдруг Сонаэнь. Мужчина размял плечи. Пожалуй, в прямой схватке ему не устоять, несмотря на то, что постепенно рефлексы самозащиты возвращались.
— Тебе что за дело?
— Вы забываете, что я тоже здесь живу.
— Если хочешь, я верну тебя в белый город, — он отвернулся от нее, мечтая только о том, чтобы за время сна ничего с заставой не случилось. Первый запал прошел, и он вынужден был смириться с ее правотой. Два или три часа сна поддержат его в состоянии, в котором у него будет шанс унести ноги, если заварушка все же начнется.
— На какой там лавке ты постелила мне? — тяжело вздохнув, спросил полководец. Леди Орта не ответила, лишь скользнула на свою половину спальни. Проигнорировала его. Ниротиль устало опустил плечи. Что-то новенькое. Ожидаемый женский бунт. Крайне неуместный в данной ситуации.
— Сонаэнь!
Никакого ответа.
— Я ведь могу и по-плохому, — фразу он много раз слышал, когда в становище из соседних шатров и палаток доносились звуки семейных ссор. К Мори ее было не применить.
Ни звука. Затаилась, как мышь под метлой.
Ниротиль, хоть и растерянный немного, не готов был молча отступить. Он не имел на это права. Вряд ли она окажет достойное сопротивление, если он положит ее животом себе на колени и выпорет ремнем за непокорность. Неожиданная картина предстоящей порки не только не возмутила его, но и заставила несколько… заинтересоваться.
«Удар по голове, — напомнил себе полководец, останавливая руку, уже тянущуюся к поясу, — не иначе, это от него появляются такие странные идеи у меня. Бить жену! Я не ударил Мори, даже когда она… нет, лучше я разведусь с ней, чем…».
— Сонаэнь, немедленно отвечай мне, — сделал он голос строгим, — или я за себя не отвечаю. Я серьезно.
— Да, господин мой, — сморкаясь и хлюпая носом, из-за ширмы появилась его жена, наконец, кусая губы. Слезы текли по ее лицу, капали на рубашку, и расплывались еще сильнее чернильные пятна на вороте. Ниротиль свою решимость растерял.
Картина девушки с задранной до шеи рубашкой и его ремня над ней как-то потеряла свою привлекательность.
— Я постелила вам у печи, — всхлипывая и запинаясь, проговорила она прерывающимся голосом, — вода около лавки. Извините меня, мне надо…
Он поймал ее за руку. Реакция тела приятно радовала. Конечно, как раньше не будет, но наконец оно снова ему подчинялось. Ниротиль силой поднял ее подбородок. Ему не понадобилось смотреть ей в глаза, чтобы понять, что девушка до полусмерти испугана. Настолько, что вся одеревенела, дыхание у нее частое и неровное, да что там — она просто задыхалась, боясь пошевелиться.
Ощущение ее легкости в руках второй раз за последние десять минут заставили пробудиться чувства, которые прежде в отношении нее мужчина испытывать не мог, как ни пытался. Ее стало жалко, ее хотелось утешить.
— Ты меня так боишься? — дрогнул голос, Ниротиль отпустил ее, но Сонаэнь не спешила убегать прочь, напротив, вцепилась в его рубашку.
— Если вы еще не вошли в силу, и от бессонной ночи… если завтра в бой — вас могут ранить или убить. Как мы тогда без вас? Что тогда будет?
— Ох, Сонаэнь! — он порывисто обнял девушку, прижал к себе, растроганный и удивленный ее простодушной, детской верой в его воинскую мощь.
…Возвращаясь из Сальбунии, они въезжали в траурно одетый, перепуганный Элдойр, словно победители. Украсившие лица кельхитской боевой раскраской, как наиболее яркой, обмазавшие кровью врага крупы лошадей — те ржали и ярились, вставали на дыбы, — ехали и смеялись, принимая на главных улицах без трех дней осажденного города цветы и поцелуи. Девушки срывали браслеты с рук и бросали им под ноги. Степенные замужние дамы… эх, были же среди них те, кто не стеснялся идти вдоль рядов зрителей за избранным воином, не отрывая пристальный молчаливый взгляд через вуаль. Давая понять, что готовы на все.
Его самого с коня снимали три или четыре восторженные красавицы. Висли с поцелуями, прижимаясь к нему, и в воздух летели цветы и платки, венки цветов, искрящиеся всеми оттенками радуги красящие порошки с Ткацких Закоулков, даже зерно.
И он обнимал в ответ всех, знакомых и незнакомых, потому что все были братья и сестры, и короткий миг единения разрешал все это…
…как сейчас с Сонаэнь. Она отстранилась с неохотой — так же неохотно отпускал ее Ниротиль. Им было неловко смотреть друг другу в глаза — и все, что он видел, это проклятые чернильные пятна на ее рубашке да собственные босые ноги.
«Что за дьяволы в меня вселились? И не они ли толкают меня к этой новой женщине? Зачем только, если по-настоящему она не моя. Не моя, не моя, и моей не станет».
— Я ложусь, — хрипло пообещал полководец, хмурясь и поспешно отворачиваясь, отступая назад, — ты права. Сама ложись тоже.
Отрывисто отдал ей приказы и оповестил о ситуации. «Слишком по-военному». Но она поняла. Бог был милостив, она поняла его правильно, потому что присела в полупоклоне и тихо исчезла за ширмой на своей половине. Через несколько мгновений ее испачканная рубашка повисла на ней, а огонек светильника выхватил на промасленной бумаге перегородки силуэт — нагая, близкая, так и не ставшая его.