Несколько раз останавливались, для долгих поцелуев, несколько раз обнимались крепко, не шевелились, не рискуя нарушить тишину разговорами. Руки Рути были уверенны, когда она щекотала Торина по животу, иногда запускала пальцы в его волосы, мягко улыбаясь, дразнила его прикосновениями между ног и крепких ягодиц, отчего он опасливо отдергивался. Не хватало только такой откровенности в первый же раз.
Но перерывы случались все реже, движения становились чаще, и вот уже Рути тяжело дышала, вскидывая ноги круче, и иногда соскальзывая острыми ноготками по его плечам и спине, и покусывала пухлые губки, и металась под ним, а взор ее темнел. Торину сдерживаться было ничуть не легче.
- Не передумала? – спросил, это было важно. Рути замотала головой, томно взглядывая из-под ресниц.
- Останься, - попросила она, и обняла его ногами, - останься во мне. Ну же, я… давай… бери…
Плавные движения сменились резкими ударами. Всем телом. Звучали ее тихие возгласы, влажные шлепки кожи о кожу, сопение, выдохи, шумные сглатывания. Чувствовалась прохлада воздуха, струящегося по мокрой спине, жар ее узкого тела, дрожь внутри нее, которую она пыталась, глупая, сдержать. Неумелая еще – Торина захлестнула волна теплого чувства к ней, понимания того, что она сама не испытывает и доли того удовольствия, для которого предназначена самим творцом. Контролирует каждый свой вздох, думая о его ощущениях, и забывает свои. Глушит стоны, прячет лицо, шире разводит ноги, пытается подстроиться, останавливает непроизвольные движения навстречу. Наверное, услышала от какой-нибудь дуры, что ему это будет неприятно. Девчонка!
А ему было очень хорошо. Хорошо, спокойно и сладко. Звезды в глазах замелькали и растеклись горячим жаром, когда он подался вперед, последние три-четыре раза, глубоко и сильно, и остался в ней, как и обещал, пока изливался в ее тело, прижимаясь лицом к ее вспотевшему плечу, и дышал, дышал – освобожденный и счастливый.
- Нет, не уходи, - попросил, зевая, и удержал под своей рукой, - не надо.
- Омыться…
- Не вздумай!
- Тебе это будет неприятно?
- Да. Это неправильно и некрасиво. Я твой мужчина, и после меня ты… в общем, не надо. Не смывай нашу ночь с себя. Так делают, когда расстаются до утра. Или просто расстаются. А ты теперь моя, и никуда не уйдешь.
- А если…
- Да, именно, и это тоже. Все, не тереби меня. Ложись. Обними. Вот, так. Ты такая мягкая… красивая… жалей меня, я разрешаю. Только не уходи.
…
Оин ругался, придя утром. Махнул рукой, выгнал Рути за дверь, отчитывал прямо и по-мужски Торина, как делал бы это отец или родной дядя. Или старший брат. Говорил о том, что сердце надо беречь, о том, что даже «осторожно» опасно, что возраст, болезни… ни слова не упомянул о нравственности и приличиях – какие уж тут приличия: мертвый король и его подросшая сирота-воспитанница.
- Оин, спасибо, но всё на этом, - твердо ответил Торин, - я не юноша. До волдырей любиться не буду. Отдай ей свою наперстянку, ландыш и все остальное, чем меня пользуешь. Давай уже считать меня здоровым. Или мертвым.
Двалин ругался, Глоин ругался, Балин вообще неделю с ним не говорил, но когда на Сосновом Плато пришла пора ставить дом, помогали ему все. Больше того, не давали ему в руки инструментов, и не позволяли поднимать тяжести. Торин злился. Второй раз не умереть! Но Рути, солидарная с его друзьями, следила за ним, и ее укоризненный взгляд заставлял гнома раскаиваться в своем жесткосердии. Друзья только рады помочь. Он же помогал им. Пришла его очередь принимать помощь, вот и всё.
К концу лета дом и участок были готовы, кузня потихоньку наладилась. Огород Рути не развела, но тремя козами обзавелась. В огороженном дворике запели петухи. На Сосновое Плато постоянно наведывался серьезный и гордый Кили, каждый раз с десятком саженцев, и не реже раза в две недели появлялся вздрюченный и взволнованный Фили. Эребор теперь принадлежал ему. Точнее, он теперь принадлежал Эребору.
- Не давай им опираться только на себя, - учил племянника Торин вечерами, - не давай им обещаний, и пусть они слышат от тебя вещи страшнее, чем они есть на самом деле. Понял? Не давай им видеть Ори. Запри ее за тремя порогами. Не то начнут ходить к ней, и просить. И от женщин запри тоже. Ей это легко будет, а сейчас и вовсе полезно.
Фили кивал, хмурясь. За недолгий срок своего правления он уже испытал многие тяготы титула узбада.
- Не пускай эльфов. Они полезут, как подгорные тараканы. Начнут просить – не давай ничего. Требуй компенсацию за каждое лишнее слово. Нанеси упреждающий удар. Обижайся. Шуми. Стучи кулаком. Оставайся холоден в сердце.
- А Кили?
- Кили – твой младший брат. И твой подданный. Ничуть не выше прочих. Не важнее их. Он не на той женат, его линия боковая. Скоро начнешь ему завидовать, - и Торин заставил себя улыбнуться, хотя и больно ему было видеть, как Фили вынужден принимать на себя такую тяжесть, как правление. И в том же возрасте, что он сам.
Фили словно угадал мысли бывшего короля.
- Не думай обо мне, как о ребенке, дядя, - попросил он, суровея лицом, - я справлюсь.
- Этого-то и стоит бояться.
Сосновое Плато иногда становилось настоящим местом тайного совета. Но Торин гнул свою линию: он больше не узбад. Отстранялся всеми силами от принятия даже незначительных решений. Вставал из-за стола, уходил, когда говорили о политике. Отшучивался на вопросы о том, как поступить в той или иной ситуации. Решение, даже принятое окончательно, простым не бывает. Но уходя - нужно уходить.
Рути была терпелива. Осенью отметили свадьбу по-настоящему. В тихом семейном кругу, с минимумом церемоний. Была даже Ори на сносях, и Дис с покрытой ветряночной сыпью Двили. Двалин тоже заразился, и все торжество сидел хмурый и в лихорадке. Но веселье удалось, хоть и оказалось тихим и, по меркам кхазад, даже скучным: никто не дрался, не ругался, не рубился на топорах. Посуду и ту не били – ее попросту еще не было.
Перезимовали. Весной затеяли огород, новую выплавку, пастбище и – по уже сложившейся традиции, принесенной Тауриэль, высадку деревьев. Поставили мачту с флагом Эребора и Дурина. Торин с удивлением обнаружил, что разгладились морщины на лбу, и побелел шрам на боку. Уже почти никогда не болела спина. Ногу иногда дергало, но в основном, в предгрозовую погоду.
Лето прошло в трудах и новом обустройстве. Фили почти не показывался.
Случилось несчастье с Ори – она потеряла второго ребенка, поскользнувшись и упав с лестницы. Врачи строго-настрого запрещали ей делать такой маленький перерыв между беременностями, но она хотела обрадовать любимого мужа, и не смогла предположить, что будет слишком слаба. В августе отчаявшаяся Дис привезла Ори с крошкой Форином на Плато, и оставила ее до выздоровления. К ноябрю гномка пришла в себя, поправилась, и Фили забрал ее и сына домой.
Торин не подавал виду, но слышал, как долгими осенними ночами Рути тихо всхлипывает на кухне. Он следил за ней в сто раз внимательнее после несчастья с Ори. Не давал ей поднимать ведро с водой, не позволял надрываться. Надеялся ее не обидеть своей иногда неловкой заботой. О том, что им тоже пришлось пережить крушение надежды, не говорили. Срок был слишком маленький, может, это было и не оно самое – то, чего гномы боялись, что не называли иначе как «потеря», иносказательно, опасаясь сглазить. А плакала Рути горько.
Но не при нем.
И только в конце второй зимы перестала. В Дейле бушевали волнения, и даже с горы можно было видеть пожары. Тревожные вести приносили вороны. Бард Лучник устал от собственной доброты и срывался в диктатуру. Трандуил то ли окончательно спятил, то ли опять ударился в принципы и устроил продуктовую блокаду – бессмысленную и демонстративную. Торину было наплевать. Ледники таяли. Он и Рути не вылезали из кровати, забыв о подготовке к весне, забыв обо всем на свете. Ласкали друг друга до изнеможения. Говорили, говорили, говорили. В основном о том, что будет дальше на Сосновом Плато – ведь, как поговаривали в Горе, немало было гномов, которые вовсе не возражали поселиться поблизости.
Двалин спалил бороду и впал в прострацию. Ори опять болела. Кили и Тауриэль пропадали где-то за пределами Горы, с каждым следующим путешествием уезжая все дальше и на все большее время. Дори переселился в Гондор, и все были в шоке от его внезапной решимости. У Даина в его холмах назревали крупные производственные перемены.
В феврале Рути забеременела. Торин заметил это даже раньше, чем она сама. Он осознал это одномоментно. Просто однажды она была сверху в постели и вдруг замерла на нем, слезла.
- Как будто что-то мешает, - пожаловалась она, - давай не так.
«Не так» получалось тоже отлично, но почему-то Торин понял правильно.
Через три недели Рути объявила о своей новости уже уверенно, и Торин встал перед трудным выбором: отправить ее в Гору или оставить дома на Плато. Рути ругалась, и возмущалась. Осталась дома. Время полетело быстро. Родне не говорили. Лишь когда гномка достаточно раздалась в талии, сообщили Дис.
Рути стала ласковей. Меньше дерзила и препиралась. Приставала к нему по сто раз на дню с поцелуями и нежностями. Хотела ничуть не реже, чем обычно. Любила. Любил ли он ее, Торин не знал. Может, должно пройти еще много лет. Может, его сын уже станет совсем взрослым, когда он осмелится начать разбираться в себе. Но достаточно было и того, что им вместе хорошо, спокойно и уютно, и не находится недомолвок и раздоров.
Умная девочка. Садилась у него в ногах, накрывала одеялом, лишний раз не тревожила разговорами, но если открывала рот, то по делу. Не наскакивала, как щенок, соскучившись. Не рыдала, прощаясь. В любое мгновение, когда ему это было надо, загоралась, в остальное время прятала свой огонь. И никогда не упрекала Торина за то, каким тот был. Может, и обижалась – он не видел этого, не знал, не сталкивался с ее обидой.
Легко было с ней, до странности легко. Так не бывало ни с кем раньше, с самим собой у Торина отношения складывались куда менее успешно. Глядел на нее, и не мог поверить: его малышка Рути, его жена, женщина, в которой – его ребенок, хорошенькая и понимающая. Никакой глубины. Никакой скрытности. Призрак, самый настоящий. Живые женщины такими не должны быть. Живые такими не бывают. Слишком все просто. Где-то подвох. Не может же она просто так быть счастлива. Не может же быть счастлив он. Раньше не удавалось.
Чем меньше времени оставалось до рождения наследника, тем задумчивее становился Торин. И только накануне рождения ребенка, наконец, соизволил высказаться.
Что сказал Торин
Нет-нет, дослушай меня, женщина. Много вопросов накопилось, и у меня тоже есть свой список. Во-первых, я недоволен. Ты пережарила отбивные. Во-вторых, если ты хочешь приставать ко мне, логичнее делать это с утра. С вечера я усталый, и мне не хочется. Ну или не сразу хочется.
Спасибо, что ты такая бываешь, молчаливая. Я бы с ума сошел, если бы ты была похожа… на… другую, гипотетическую. На кузину Мэб, например. Но ты умеешь слушать, и умеешь говорить. Я сам тебя такой вырастил, наверное. Мне тяжело говорить, и ты знаешь. Когда ты маленькая была, было проще. Сейчас, когда мы разговариваем, я так и думаю. Делаю вид, что ты ребенок.
Да, люблю детей больше взрослых. С ними еще можно договориться, а неразумные видны сразу, и глупость не прячут. Ты разумный ребенок, Рути. Это в тебе и нравится. Спасибо, что не плачешь при мне. Обними меня, и дай второе одеяло. Лучше будем греть друг друга, потому что вставать и топить печь я до утра не намерен. Не так греть, женщина, не так. Так будешь с утра. А вот так… орочьи кишки… да, возьми поглубже, Рути, ты умеешь, ты… детка моя, сладкая, горячая, голодная…
На чем мы остановились…
Я знаю, что девушки любят говорить мужчинам. Знаю, как притворяются невинными. Не знаю, трудно ли от того, что ты не была невинна. Сложно сказать, с одной стороны, этого ждешь, с другой – а сам-то, сам. Но спасибо, что не притворялась. Я ненавижу ложь в любом ее проявлении. Я не верю в ложь ради спасения. Если надо лгать, значит, спасать не стоило.
Ты ни разу не спросила, почему я выбрал тебя. Твой список причин неактуален. Ты мне снилась, и все сбывалось. Или почти все. И ты сбылась тоже. Я это сейчас говорю, потому что в тебе шевелится наш ребенок, вот здесь – ну, кому я говорю, ты-то тем более чувствуешь, если даже меня это может разбудить. А мне снилось… в общем… проверим, со временем. Так вот, я выбрал не тебя, я выбрал попробовать. Что-то новое. Что-то, на что не решался. Фира, Нира, все другие мои женщины – можно, и я не буду перед тобой притворяться? – они были хорошие. А я молодой. Но молодость умеет разочаровывать. Думаешь, что знаешь все, и все можешь, а впереди бесконечность. Потом хлоп – и тебе сто пятьдесят, уже ограничено время, возможности и перспективы. И если с утра ничего не болит и хорошее настроение – может быть, ты уже умер. Я серьезно, Рути, ты меня таким уже не помнишь. Я и сам рад бы себя не помнить. Поганый это возраст, сто пятьдесят…
Спасибо, что слушаешь. Меня, а не того, каким хотелось бы меня видеть.
И вот исполнялось мне сто пятьдесят шесть. Сидел я за столом. Балин нес какую-то околесицу. Глоин пил. Двалин пялился в никуда и молчал. Я как бы король. Они как бы мой народ. Мы все одинаково нищие. Делать решительно нечего. И сижу я, и думаю: что за дрянь, все гномы как гномы, а я не знаю, зачем живу. Говорю, что хочу завоевать, отвоевать, построить, а все это не моё, не для меня. Просто хочется, чтобы всем было что есть, пить, где спать и во что одеться. И дети чтоб были здоровы, а над женщинами не смеялись на рынках. И мы не кланялись людям, а эльфы не видели нас с протянутой рукой у своих порогов. Много ли я хотел, неужели такая простая мечта – это только для королей? Смотри, прошло немало лет, все сыты и одеты, и я оказался не нужен, они сами все прекрасно сделали, справились. Только они успевали жить, а я не успевал. Чем был занят так, понятия не имею, не пойму. Короли – неудачники, потому что таков закон природы.
Полная беспросветность. Я, стыдно сказать, даже надеялся, знаешь, умереть. Хоть малое подобие подвига. А вместо этого… спасибо, родная моя малышка, это так, это ерунда, я… ну ладно, я тоже не каменный, могу немного расчувствоваться. Спасибо. Знаешь, Фили лежал там, весь поломанный, а на мне пустяковые царапины, лишь по мелочи. Да, рядом с тем, что с ним – царапины. Я мог стоять поначалу. А он лежит. А я живой.
И стою, и думаю: ну что за долбанный день, что за жизнь, даже победить не могу, как следует, и умереть не умею. Приедет Дис, а я не сберег Фили. А потом? Когда он там, до пояса уже мертвый, смотрит светло, с верой, как всегда, не винит. Хуже всего от того, что не винит. И Ори. Сама знаешь, как смотреть она умеет. Он меня простил, она простила, а я себя нет.