Ты прощаешь меня, Рути? За то, какой я? Не говори, не говори, я дурак, я тебя расстраиваю совершенно зря. Ты ведь со мной. Спасибо, что со мной. Неблагодарный я гном, если такая, как ты, рядом, а я все еще ищу причины. Просто боюсь радоваться. А теперь-то как без радости, когда – смотри, что у нас есть, и кто у нас скоро будет.
Ох, слушай, а он там точно один? Бьется, как семеро враз. Все, я спать. Буди, если что.
========== Игры ==========
В руках гномов – ремесло. Искусство. У каждого свое. Кто-то любит грубый труд, кто-то владеет тонкими формами мастерства. И каждый считает свою область самой достойной. Только Двалину ни одно не давалось в руки, кроме самого черного и кровавого. Боевого.
А так было не принято. Нельзя лишь разрушать, нужно непременно и создавать что-то. Нужно уметь слышать металл и камень, огонь и воду. У всех получалось… не у Двалина. С печалью смотрел он на свои громадные ручищи. Ну что ж вы такие, неумелые. Никто не спорит, его сила и его руки пригождались кхазад – сгружать товар, навьючивать пони, вставать за плуг по весне. Но это работы поверхности. Это не то мастерство, которого он так жаждал.
А мастерство в руки упорно не шло. Лопалась заготовка. Плескался жидким огнем сплав, но застывал всегда неравномерно. Молот попадал мимо. Молот попадал куда следует – но то бил слишком сильно, то слишком слабо. О ювелирной работе Двалин и не думал. Золотоносные жилы чуял не больше остальных. Где же пряталось его призвание?
- Да нормально получается, - ворчал Балин, когда младший брат жаловался ему, - может, ты не мастер, а будущий хозяин дома.
Хозяин дома. Если буквально – отец дома. Так называли тех, чья плодовитость искупала неудачи в работе. Были такие, над ними не принято было смеяться. Отец семьи – почетное именование для гнома. Но годы шли, и в этом качестве Двалин пригодился еще меньше, чем в качестве мастера. Девушки его сторонились, он сторонился их еще больше. Были человеческие женщины – тех привлекала его стать и мужественность, но надолго ни одна не задерживалась, да и не ждал он этого от них.
Две отрады было в бестолковой жизни Двалина. Две: война и Дис.
…
- Тише, тише, милая… дети же спят…
- С детьми нашими ничего не случится. Двалин, замолчи и иди уже ко мне!
Они препирались громким шепотом. Годами они умудрялись даже скандалить едва слышно. Привычка в тесноте дома, где, кроме них, еще толпа гномов: кто-то спит даже в коридоре. Сейчас они были наедине – относительно, как и обычно. На узкой койке Дис в уголке на кухне. Путались в одеяле, на ощупь пытаясь найти друг друга. За стеной надсадно кашляла Ори. Двалин протянул руку в темноту, нашел под ладонью грудь своей женщины, и чуть сжал ее. Она охнула, тоненько пискнула.
- Сейчас… - шепнул он, млея от того, как она раскрывается для него. Горячая, жаркая, желающая – даже несмотря на то, что вокруг зимние морозы и без одеяла холодно. Даже несмотря на кучу детей за стенкой. Фили, Кили, Ори, Бади, Финси, Рути – и навряд ли все они спят. Когда Дис хотела, вот как сейчас, она меньше всего напоминала ту заботливую мать, какой была днем.
Ее губы на его покрытом шрамами лице и теле. Смыкающиеся на его члене. Зубки, покусывающие его, не причиняя боли, но заставляющие судорожно выгибаться, и стонать, стонать, закусив руку. Как же хорошо, что не горел свет, как хорошо, что экономят масло – Двалин ничего не мог поделать со своими горькими слезами болезненного желания. Они не могли найти возможности уединиться уже почти две недели. Один раз схлестнулись было. Где-то в коридоре, между купальней – крохотной, влажной, душной комнаткой со стоком прямо в отвал, и кладовой-мастерской. В тесном, грязном углу. Сколько было их, этих углов, за годы их связи. Оскорбительно для чувств Двалина.
Он бы нес ее на руках по тропинке из драгоценных камней. Он бы дарил ей ласки на дорогих тканях, и своими руками омывал ее тело розовым маслом, одел бы ее в золото и пурпур… не давал бы в руки никакой работы. Кроме вот этой, когда она яростно обхватывает умелыми пальцами его член и направляет в себя, захлебываясь от желания, мокрая, ждущая, нетерпеливая.
«Выйти вовремя, - повторял Двалин, и считал про себя длину балок в шахте, - нельзя в неё… нельзя…».
Складочки над округлым мягким животом, покрытым пушком. Белоснежная кожа, нос с горбинкой, закушенные пунцовые губы, и пунцовая манящая глубина между ног…
«Выйти вовремя!» - и Двалин, взвыв, повторял про себя поговорки на кхуздуле с переводом на всеобщий.
Разметавшиеся волосы, потный лоб, аромат ее пьянит, сводит с ума – после того, как она пройдет по комнате, ему нельзя дышать, он возбуждается даже не от физического присутствия Дис, а от напоминания – ее запах, запах прелой листвы, каштанов, кленового сиропа, зеленых гранатов.
«Выйти…».
В коридоре грохот, наверняка – дети. Или Торин. Что он узнает, распахнув дверь? Что предстанет перед ним? Увидит ноги своей сестры, скрещенные за поясом своего лучшего друга. Услышит недвусмысленные стоны. Похабные замечания Дис, которая, распаляясь, такого могла наговорить, что Двалин никогда не успевал выйти вовремя.
Это разрешенное желание – сожрать ее в поцелуях? Владеть не только ее телом, но и всей ее душой? Жадно вылизывать с ног до головы, вбиваться в нее по рукоять, насаживать на себя, обнимать, не отпуская? «Когда же меня отпустит, - мрачно думал Двалин, а перед глазами все плыло в радужных разводах, в безумной пляске, - отпусти же меня, Дис. Отпусти, я не хочу без тебя, не могу без тебя, будь ты проклята, ведьма Дис… ненавижу тебя, обожаю, хочу тебя, не могу…».
И, содрогнувшись, последним усилием воли он покидает ее тело, падая на кровать рядом, пока она, сведя бедра, вздрагивает в нарушенном, неправильном оргазме, точно так же закусив руку. Жалкое подобие удовольствия от соединения. Если есть для гнома что-то хуже смерти, так это – вот оно. Нежелание жизни. Разомкнутые объятия. Отказ всем телом. Всей сутью отказ.
Так и было почти с самого начала – она играла с ним, он любил. Ей везло в игре, а он привык проигрывать ей. Дис вела во всем. На руках у нее всегда были козыри драконьей масти, а самый главный – ее самообладание. Самодостаточность.
- Я сестра узбада. Ты его клинок. Я – вдова. Ты не был женат. У меня есть дети. Ты… ты видишь, как мы далеки от того, чтобы быть вместе без риска для чести Торина? – холодно озвучила она однажды – хоть Двалин и не спрашивал ни о чем.
- Я не дам вида, - жалко оправдался он, хмурясь, поджимая губы – как бы размышляя над ее словами, но заранее согласный на любые условия. Дис знала это.
- Хорошо, если так.
Если бы она была такой, как другие! Если бы он тоже был вдов, ну или она… или как… как так вышло, что Двалин привык говорить – «наши дети» про Фили и Кили, и никто, ну вот никто его не останавливал и не поправлял? Сложно упрекнуть в чем-то столь прославленного воина, даже если он своими словами невольно присваивает себе чужих сыновей. А другого отца дети Дис не знали. Вроде жили в одном доме. Ели за одним столом. Все общее: одежда, быт, распорядок дня, проблемы и маленькие радости. И все равно, между ними навсегда проклятая честь рода, тесные коридоры и темные углы, и ненавистная нищета.
Двалин хотел помочь – и не мог. Хотел работать, как все – но получалось так себе. Не так. Если бы не нужно было есть и спать. Но приходилось; и больно было видеть, что в растрепанной прическе Дис ранняя седина, и скорбная морщинка между глаз и в уголке губ, и вечно красные глаза от недосыпа, от мыльного камня, от бесконечной стирки и штопки. И руки почти всегда в порезах, царапинах и мозолях: кухня, огород, нудная повседневная работа, неблагодарная и все время повторяющаяся.
Кусок не лез в горло, когда Двалин думал, какой ценой он достался. Ценой ее красных глаз, ее недосмотренных сладких снов, ее уставшей спины. Было бы все иначе. Была бы она другой, и не пришлось бы прятаться по углам, и соединяться, не раздеваясь, второпях, на бегу. Только чтобы хоть как-то почувствовать себя еще живыми. Он бы запер ее в спальне, не давал бы трудиться, умер бы – но сберег ее.
Помогали вино и эль, и все чаще Двалин прибегал к этим испытанным средствам. И все чаще являлся к ней под хмельком, зная, что она этого не любит, но уже и не прогонит, раз пришел. Это его и довело до того длительного загула, из-за которого Дис ему отказала.
Не поверил. Полез, получил сковородой, и сразу – с размаху и всерьез, без шуток. Озлился. По пьяному делу мстил – блевал в коридоре, рвал рубашку, заплетающимся языком пел гадкие песенки. Разбил окно, с настоящим стеклом. Научил маленького Кили материться, что тот радостно усвоил, да еще так надежно – не отучить потом. Она созерцала его выходки с ледяным спокойствием. Протрезвев, Двалин стыдился себя, не смел смотреть ей в глаза. Чтобы снова видеть ее, приходилось напиваться.
Так и жили. Десятилетия! Другие столько в законном браке не живут, сколько они – в тайном союзе. Прячась по коридорам, расставаясь, сражаясь в своей странной партизанской войне.
- Для тебя это все игра, - сказал как-то Двалин с тяжким вздохом. Дис лишь плечами пожала.
- Грустно совсем без игры, - пояснила она, и провела рукой по его обнаженной груди, - что ж ты такой сложный, Двалин.
- Какой есть.
- Вы за нами вернетесь из Эребора?
- Вы поедете за нами.
- Не ходили бы вы туда, - вдруг сказала гномка, приникая к его плечу, и прячась под его руку, - жили как-то, и слава Махалу. И дальше бы жили не хуже…
Вот, вот оно! Может, играла она из страха жить по-настоящему. Кое-как играть, но не рисковать. Но Двалину игр мало.
- Обещаю, - твердо сказал он, - все выживем. И будем жить лучше.
…
На поле боя умирают и возрождаются к жизни. Каждая смерть врага – рождение самого себя. Если бы только не страх за родных и друзей, Двалин не знал бы слова «слабость». Но то был день великой сечи, и он, и его друзья все одинаково отрекались от страхов и слабостей. Слева Торин, справа Балин, потом откуда-то взялся Фили, пропал, потом старый Броин, а вот рычит Бифур. Сталкиваются с ним спина к спине, понимая друг друга без слов, движений, знаков и взглядов.
В своем мире, где битва заставляет их запятнать себя кровью, и очищает их души. Почему не льется сплав так легко и просто, как опускается лезвие топора? Почему никогда не дается так легко любовь, как убийство?
- Барук кхазад! – воет кто-то, и клич подхватывают сотни голосов.
А потом он распадается, и каждый воин зовет своё, родное, близкое. Кто-то убивает и умирает с именем матери. Кто-то повторяет древние клятвы, обеты и молитвы. Есть те, что, замахиваясь, называют по именам своих мертвецов. Торин, например. Месть ведет его, за которой он не видит собственного будущего, и ищет только смерти.
Но Двалин не таков. Надо бы тоже кричать о славе народа. Надо бы призывать Махала. Но вместо этого он только одно имя повторяет разбитыми в кровь губами.
Дис!
Дождется ли он от нее любви? Придет ли день, когда с ней он испытает ту же пьянящую свободу, что в смертном бою? Будет ли у их истории продолжение? Будет ли у них самих продолжение? Нет, как бы ни надеялись красавицы-гномки, Двалин не придет к ним свататься. Он навек обручен с войной. А душа его – в играх Дис.
Игра у них или все же война?
- Дис! – кричит, наконец, Двалин, обрушивая последний удар, и теряет равновесие. Его шатает. Ведет в сторону, где он встречает безумный взгляд Торина. Торин слышал. Но сейчас это можно. Сейчас это все равно.
- Мы… мы победили… - в голосе узбада то ли вопрос, то ли страх, то ли неизмеримое удивление.
Потом, горестно взвыв, он бросается назад, роняет все из рук, и другое имя рвется с его губ.
«Фили». Холодеет сердце Двалина, мир наваливается беспощадной реальностью и свершившимися смертями, колотит в ознобе, но образ Дис не тает. И сладость его никуда не исчезает.
Оценит ли она его победу? Ну хоть когда-нибудь?
…
- А ну иди-ка сюда, сучий ты потрох.
Торин явно выпил лишка. Двалин поморщился. Он знал этот голос. Знал, как бывает несдержан узбад, когда переберет. И почти наверняка… да, так и есть: Торин замахнулся, Двалин уклонился от удара. От второго уже не смог.
- Ссскотина, - шипит Торин, и Двалин ловит его кулак в раскрытую ладонь.
В Торине он любит мужчину-друга, в Дис – женщину-любовницу, но брат с сестрой похожи. Зеркальны. Одинаковы. Торин не его бьет, это Двалин точно знает. Торин свою зависть бьет. У Двалина будет продолжение. Двалину повезло. Поэтому Торин уже третий раз бьет его. И Двалин его опять прощает, хотя и не сдается так просто побоям.
- Хватит уже, - ворчит он, и толкает друга в плечо, отчего того ощутимо штормит, - в тебя кто вселился опять, а?
- Сссука ты, Двалин, - то ли всхлипывает, то ли рычит Торин, ударяя кулаком в стену, - сестру… мою…
- Да угомонись уже, ей рожать не сегодня-завтра, что ты привязался-то…
Ей в самом деле вот-вот рожать. Может, прямо сейчас: ночью и днем возле нее служанки, подруги, повитухи. И Торин радуется, конечно. Еще один племянник, ну или племянница, может быть. А все-таки Двалину в третий раз достается от Торина – вот сейчас, хоть и пьяный, узбад ухватил Двалина ловко за шею, и вполне себе серьезно душил. И Двалин стоически терпит, решив не отвечать до последнего – ведь, ответив, друга он может покалечить, это точно. Терпит, пока не начинает кружиться голова. Терпит, пока Торин матерится и клянет его, и что-то еще обидное бормочет, со словами «эльф», «тварь», «проклятый трахаль» и что-то еще похуже. Что-то там про заразного извращенца, драных девок из трактира и орочьих подстилок – тут уж даже у Двалина нервы никак не выдерживают, и Торин получает свой заслуженный удар в плечо.
До рассвета еще полчаса, неужели Торин так и напивался всю ночь?
Но стоило Торину замахнуться, как в коридоре замелькали огоньки, и мимо пронесся полураздетый растрепанный Фили, хлопнув дядю по плечу:
- Чего вы здесь! Мама ведь точно рожает, Двалин.
Из рук Двалина выпал край полушубка Торина. Из рук Торина – трубка. Оба рванулись по коридору в третий ярус.
Дверь покоев Дис хлопнула – вышел Оин, неторопливо и степенно вышагивая. Старик никогда не упускал случая поучаствовать во всех медицинских манипуляциях, даже и тех, где его участие не требовалось.
- О, уже понабежали! – громогласно сообщил он стенам о прибытии семейства, - Двалин, куда ты? Стой!
Он почти повис на плече могучего гнома, и вместе с ним снова оказался в спальне. Двалин рвался вперед, Оин, упираясь ногами, пытался его притормозить, возмущаясь: «Нельзя же! Выйти надо! Ты мужчиной-то будь, Двалин!». И – потом Двалин сам не знал, как так получилось – он отбросил Оина в сторону, к выходу из комнаты.