Пару раз он оглянулся на свое приобретение, и дрожащая Эвента встретила взгляд внимательных черных глаз, поблескивающих красными огоньками. Мощная нижняя челюсть и чуть выпирающие бугорки верхних и нижних клыков, клочковатая щетина на подбородке и стремительные, хотя и не лишенные грации, движения дополняли образ, в котором было больше от зверя, чем от разумного существа.
Это был страшный мужчина, и Эвента теряла силы от одного взгляда на него. Ноги у нее становились ватные, когда она представляла себе, что ждет ее в его доме — насилие, жестокость, бесконечный труд, а возможно, пытки. Афсар прославились своей жестокостью, и теперь, похоже, девушке предстояло испытать ее на себе. Она ступала за ним, глядя на его руки, на широкую спину и мускулистые ноги, обтянутые штанами, и боялась представить, что он, с его первобытной силой, может сотворить с ней, хрупкой и беззащитной. Наверняка, изнасилует, а потом убьет или отдаст друзьям. А может, если не врут слухи, отправит ее в котел. Не зря же их считают каннибалами!
Думать о побеге хотелось бы — но только Эвента не могла найти в себе на это мужества. Весь мир сжался до пузыря, в котором она, привязанная за ногу, покорно вышагивала по обжигающе жарким улицам Тарпы все дальше и дальше за поработившим ее дикарем, и надежды не было. Только все тот же ветер нес ей в лицо пыль и песок, и она отплевывалась от них с каждым следующим вздохом, чувствуя, как трескаются пересохшие губы. Наконец, впереди показались желтые стены из песчаника, и потянулись жилые кварталы — низкие заборчики, просторные дворы, засыпанные песком, а в дворах побогаче — ракушечником. У одного из заборчиков Ба Саргун остановился. Посмотрев на глиняную хижину, Эвента поняла: в этом доме ей предстоит теперь жить.
Если она только останется жива.
Покосившаяся, подпертая с одной стороны тремя массивными сучковатыми стволами каких-то корявых деревьев, хижина доверия не внушала. Двор был выскоблен, хижина — побелена, но общее впечатление кромешной нищеты не оставляло при взгляде на хозяйство афса. Так вот, значит, на что предстояло ей поменять палаты торговца и свои скромные комнаты у тетушки. На хижину, со всех сторон оползшую. На колючки, впивающиеся в босые ноги. На бесконечную пыль вокруг, и бесконечный ужас перед будущим — и пристальный, опасный взгляд дикаря-афса из-за плеча, когда он, наконец, соизволил остановиться и приглашающим широким жестом показать своей добыче ее новый дом.
Эвента сглотнула и зажмурилась.
«Господь, пощади меня. Господь, верни меня назад».
Комментарий к Вступление. Шаги по песку
Будет обновляться, возможно, медленно и печально.
========== Нечистая ==========
Ба Саргун проклинал торговца Ба и искренне полагал, что духи, могущие разозлиться на подобное отношение к однофамильцу, на сей раз его поймут.
То, что денег ему не заплатят, он понял сразу. Это было очевидно, как рассвет над синими горами Тары. Он и не собирался больше работать на клан, но деньги надеялся вернуть. В конце концов, четыре месяца он гнул спину за тяжелой работой, и каждый раз ходить за своими же честно заработанными монетами на поклон к дяде Ба было унизительно. Торговцы! Для них слово «честь» имеет меньше цены, чем овечий помет! Надо было продать девку в бордель в тупичке самхитов. Там любят экзотических шлюх. Но сделать этого Саргун не мог по простой причине: стоило ему переступить это правило воина, и его честь погибла. Рабов нельзя продавать в такие места. Никто не запрещает их дарить, но и в этом случае на нем навсегда останется клеймо торговца живым товаром, да еще и распутного торговца.
«Лишний рот, — в отчаянии клял себя Ба Саргун, шествуя по рынку, — что я выручил за ее тряпки? Мы будем голодать, если она не умеет работать. А если она заболеет? А если она заразная?». Он с неприязнью покосился на пленницу. Выглядела она относительно чистой, но он-то знал, побывав в нескольких селениях западной стороны, что моются остроухие соседи не так часто, и ритуальная чистота их столь же слабо заботит, как и чистота сделок. Уж он-то никогда бы не дал продать себя в рабы. Никто из его друзей в Таше не дал. Да, они умерли, но это была честная смерть. Ему повезло тогда избежать этого выбора, но в том, каким бы тот был, Ба Саргун не сомневался.
Пленница, должно быть, здорово выдохлась с непривычки на обжигающем солнце, когда впереди показался тупичок Ба и его собственный дом. Завидев его, Саргун напрягся.
Ему предстояло объясниться с бабушкой.
Старуха ожидала прибыли от охраны каравана, а вместо этого он вел к ней обузу, с которой ей предстояло возиться даже больше, чем ему. И он не ошибся, оценивая ее реакцию. Едва лишь старая афсийка завидела рабыню на веревке, как когтистые ее руки сжались в крепкие кулаки и уперлись в бока, а нога принялась отбивать ритм злобного воинственного танца.
— Что это? — спросила она, когда Ба Саргун молча начал привязывать рабыню к каштану, — почему это здесь?
— Это вместо денег от господина Ба, — бросил через плечо Саргун, и поспешил разуться и снять с себя штаны.
— Это скверна! — визгливо выкрикнула старуха, семеня за внуком по пятам, — ты опозоришь порог дома? Как ты сможешь есть и спать под одной крышей со скверной?
— Она из свободных, — пояснил неохотно Саргун; он рад был бы заставить старуху молчать, но этого пока не удавалось никому.
Не удалось и на этот раз.
— А деньги? — алчно спросила бабушка, — деньги тебе заплатили?
— Нет.
— А на что кормить это… Эту…
— Будет работать, — поспешил сказать Саргун, облачаясь в привычную набедренную повязку, — помогать по хозяйству.
— Она дохлая, — заявила бабушка Гун, неприязненно тараща сиреневые глазища на пришедшую, — она ничего не умеет.
— Будет учиться.
— Она говорит на варварском наречии!
— Будет учить наш язык, — Саргун выдохнул, тяжело выпрямился: спина немилосердно болела после дня на разгрузке.
— Дикое животное и в клетке остается диким животным, — изрекла мудрость старуха, и, поджав губы, торжественно удалилась за занавесь.
Саргун помедлил, прежде чем войти в комнатушку, которая считалась его. Если рабыня в самом деле чистая, он будет держать ее здесь. Потом. Сразу она такого хорошего обращения не заслуживает. Пока поживет на улице во дворе. Может быть, со временем можно будет поселить ее с козами — если он убедится, что она ничем не больна, а бабушка скажет, что на ней нет проклятий, порчи и других форм черного колдовства.
Удружил дядя Ба, ох удружил!
Взяв более длинную и крепкую веревку и одну из циновок, Саргун вышел во двор к каштану.
Девушка, поджав ноги под себя, смотрела в сторону, но увидев его, сжалась и подобралась, как загнанный зверь.
«Дикое животное», — мелькнуло в голове у охотника. Бабушка была права. Приручать дикарей — тратить время, и никто не даст гарантий на успех. Но ему отчаянно нужна было поправлять состояние своего едва держащегося на плаву хозяйства, и рабыня была очень кстати, если отвлечься от возможных проблем.
Если. Ба Саргун не любил неопределенности.
Он быстро снял с щиколотки рабыни одну веревку, и принялся старательно завязывать другую. Закончив с этим, кинул под каштан циновку, и указал на нее пальцем. Девушка проследила за его жестом, но никак не отреагировала.
— Ты была свободной? — задал он первый вопрос, затем, подумав, дополнил его, — была? Родилась?
— Я свободная. Меня сосватали и должны были выдать замуж.
— Ты была честной?
Она промолчала.
— За что — подарок мой? — попытался объяснить ей он, жестикулируя, — за что — нет свободы? Вор? Грабеж? Убийство?
Ее ошарашенное лицо и активное отрицание предположений немного утешили охотника. Еще не хватало оставить любимую бабушку и драгоценный порог дома на попечение какой-нибудь преступнице! Оставался сложный вопрос: на что кормить лишний рот?
— Делаешь что-то? Глина? Камни? Дыня? Вино? Корзины?
Она качала головой, то ли отрицая, то ли не понимая.
— Продаешь себя? — спросил Саргун, все больше приходящий в уныние.
И вдруг рабыня замахнулась и ударила его. Она не попала ему в лицо, лишь скользнула пальцами по шее, но это! Снести он этого не мог.
Дикое животное. Только с воли. Он умел смирять таких. Поднявшись, Сайгун затрещиной опрокинул девчонку на пол. Нужен был кнут.
Бабушка Гун, заслышав хлесткие удары с улицы и задавленные вскрикивания рабыни, вздохнула.
— Арут! Нельзя! — повторял он, рыча над сулкой и надеясь, что это она поймет с первого раза, — нельзя! Нельзя!
Нанеся двадцать ударов, Саргун выдохнул, отложил кнут, и вышел отдышаться на улицу.
Он ненавидел дядюшку Ба и его щедрый подарок. Он никогда не держал рабов. Он принадлежал к другому роду, к другим племенам — там лишенные свободы не были лишены достоинства настолько, чтобы быть проданными или подаренными. Но даже раб из своего народа — это совсем не то же самое, что рабыня из чужого.
— Хорошо, когда ты уведешь чужих жен и ослов, — философски высказалась бабушка, ставя перед ним миску с луковым супом, — плохо, когда у тебя уведут твоих. Сегодня день твоих злых духов.
Саргун промолчал.
— Если не помрет, как ты будешь учить ее? — продолжала бабушка, — или думаешь, кнута она послушается?
— Придется, — буркнул ее внук.
— Только не подходи к ней слишком близко, — сердобольно посоветовала старушка, — вдруг у нее блохи или лишай.
— Лишай хотя бы лечится, — ответил Саргун мрачно.
***
Арут. Это было первое слово, которое Эвента узнала из языка Афсар. Нельзя. Табу. Непростительный проступок. Что-то, близкое к понятию «греха» в ее народе, но гораздо более могучее, определяющее слишком многое в повседневной жизни афсов.
Нельзя было многое. Одно из того, что нельзя было ей — это жить в помещении. Нельзя было прикасаться, даже случайно, к свободным Афсар. Ее обходили по кругу соседки, навещавшие бабушку, и к ней не приближались мужчины, опасливо глядящие на нее со стороны. Нельзя на свободных Афсар даже смотреть. Желательно не дышать с ними одним воздухом.
Раз в день старуха, выходя из дома с ведром воды, молча выливала его на рабыню. Эвента взвизгивала, уверенная, что это своего рода наказания, старуха сплевывала и что-то каркала на своем наречии, но взаимопонимания ежедневные обливания между ними не добавляли. Пока наконец Ба Саргун не взял ведро в свои руки.
— Чистить, — сказал он по-эребски, и выплеснул на нее половину ведра, — нет грязи в дом. Поняла?
И присоединил вторую половину, после чего удалился. Мокрая и злая, Эвента усвоила урок. Что ж, значит, таким образом ее чистят. Своим козам бабушка Гун дарила много больше доброты.
Кормили ее схожим образом. Опасливо двигаясь на расстоянии вытянутой клюки в когтистой руке, старуха ставила перед ней на землю миску с — надо признать — более чем съедобными, хотя и незнакомыми, блюдами. В основном это были овощи, встречалась и постная баранина. Но всякий раз кормежка заканчивалась гневными воплями старухи, и злобными ответными взглядами Эвенты. Что она делала не так, девушка понять не могла.
Привязанная за ногу, она слонялась по двору, пока старуха не сунула ей однажды в руки веник — тут Эвента хотя бы поняла, что от нее требуется.
— Чистить! — визгнула, повторяя за внуком, старуха, и ушла в дом.
Длина веревки позволила Эвенте найти вход в туалет — точно такой же, как и в родной Таворе, тот стоял на почтительном расстоянии от всего прочего хозяйства, и выглядел так, словно уцелел в беспощадном вражеском налете. Возможно, хозяева ожидали, что однажды он развалится сам, но оказаться погребенной под его обломками Эвенте не хотелось. Но при попытке навести в нем порядок и старуха, и ее внук-охотник уволокли рабыню прочь. Тогда она кричала.
Нет, ее вовсе не интересовала чистота выгребной ямы. По правде сказать, Эвента настолько устала ежедневно бояться — кнута, злобной старухи, соседских мальчишек и их камней, изнасилования, что могла выразить свою усталость лишь пронзительным криком.
— Молчи! — прикрикнул Саргун на нее, но никакие силы не могли бы заставить Эвенту замолчать.
Я сплю, повторяла она, сжимаясь в комок на пыльной земле, или уже умерла. Почему я не умерла сразу?
Не дождавшись тишины, ее безжалостный хозяин взял в руки кнут.
Крик сменился воем.
Следующие три дня Эвента лежала под каштаном, и не реагировала ни на что. Мухи спешили сесть на ее грязные ноги, на следы от побоев и на нетронутую еду, но девушке было решительно всё равно.
Видела бы ее тетушка! Выдать замуж, образованный юноша. Где это все? Теперь ее избивают грязные афсы, мимо ходят другие дикари, и она живет непонятно для чего на улице, под деревом, а снаружи продолжается жизнь — без нее. Рубашка уже превратилась в грязные лохмотья. Руки и ноги покрылись трещинами, и нос облупился под невыносимо палящим солнцем. Светлые волосы… Ох, нет. Их еще в первый день Саргун отрезал настолько коротко, насколько у него это получилось.
Она была уверена, что на этот раз умрет точно. Что угодно постигнет ее: заражение крови или какой-нибудь зловредный паразит, заползший под лоскуты оторвавшейся кожи на спине. Болезнь. Отравление. Случайная смерть от ядовитого насекомого или змеи. Может быть, Ба Саргун смилуется и перережет ей горло?
Но жажда жизни сильнее отчаяния. Эвента слишком хотела жить. Тем более, лежа под каштаном и молча разглядывая открывающийся вид тупичка Ба, она видела других рабов и рабынь, и никто из них не был так плохо одет и так сильно избит, как она. Конечно, на запястьях они носили веревочные браслеты, и одевались хуже своих хозяев, но никто не был привязан за ноги к дереву!
Но что еще подметила ослабелая и обессиленная сулка — подавляющее большинство соседей было в десять, а то и больше раз богаче, чем ее хозяин. И тем не менее, к нему относились с почтением. Никто не заходил запросто в его двор, хотя у Афсар редко встречались калитки и ворота. Никто не смотрел ему прямо в лицо — это тоже было знаком особого уважения, своеобразное избегание прямых взглядов.
«Должно быть, он родовит, — отметила она мрачно, — обнищал, но остался гордым аристократом…».
Сама Эвента не относилась по происхождению к дворянскому сословию, и даже не могла приблизиться к нему в дальнем родстве. Ее родственники почти все всю свою жизнь возделывали земли, да некоторые подавались в войска. Именно теснота западных земель Загорья в свое время вынудила семью отправиться в дальнее Черноземье. В поисках лучшей жизни безо всяких податей и налогов многие сулы готовы были работать день и ночь, даже в засушливых степях, где за глоток воды могли убить…