Но никто не знал, что чувствует сам хозяин. Непроницаемое лицо Ба Саргуна ничего не выражало, когда он вышел из двора своего дома, в полном традиционном облачении и обновленной краске.
Точно так же, спокойно и без малейших признаков страха или нервозности, он подошел к дверям двора Ду, где опустился на колени, уперся кулаками в землю и принялся ждать.
Долго ждать не пришлось. Из-за точно такого же низкого заборчиками показался афс лет пятидесяти — насколько Эвента разбиралась в возрастных изменениях этого народа — с длинным кнутом в руках. В отличие от того, какой висел на видном месте в доме Ба Саргуна, у этого было три грубо сработанные деревянные колотушки на кончике, и выглядел он значительно более зловещим оружием наказания.
Не было произнесено ни слова, ничто не предвещало первого удара — лишь любопытная толпа соседей и соседок, выглядывающих из своих дворов и закутков и рассевшихся по заборчикам. Представитель семьи Ду замахнулся и с размаху опустил кнут на спину Ба Саргуна. Эвента вскрикнула и прижала руки к губам.
Она и не подозревала, как ужасно это выглядит со стороны. А афс Ду, ничуть не смущаясь и не замедляя темп, бил и бил, равномерно нанося все новые кровавые полосы на спину своего соседа.
Э-Ви стало плохо. С каждым следующим ударом она ощущала приближение тошноты — а ведь ее не укачивало даже на муле. На спину хозяина она и вовсе не могла смотреть, ведь та представляла собой одну сплошную рану. Лохмотья окровавленной кожи со следами татуировок, прилипшее к потной шее Ба Саргуна волосы с костяными украшениями…
Когда экзекуция закончилась, Ба Саргун встал не сразу, но никто из наблюдателей не сделал и попытки помочь ему. Но он поднялся сам. Слегка пошатываясь, деревянными шагами он приблизился к своему палачу, молча передал ему звякнувший кошелек и двинулся в свой двор.
На его бледное, в капельках пота лицо Эвента смотреть не стала. Она так и осталась сидеть возле забора, не в силах двинуться и справиться с охватившей все тело слабостью и дурнотой.
В дом ей заходить не хотелось, но оставаться на улице не хотелось тем более. В комнатке на кушетке лицом вниз лежал Ба Саргун, над ним, закусив тонкие губы, склонилась бабуля. Появление рабыни она не одобрила.
— Уйди, — прошипела старуха, склонившись над спиной внука. Афс зарычал от боли, когда она принялась вынимать занозы из его ран, щедро поливая раны водой.
— Я хочу помочь.
— Помогла! — беззубый рот бабушки Гун ощерился, словно пасть дракона, — помогла! Подожди, я возьму в руки кнут!
— Бабушка, можешь не говорить с этой, — сквозь стиснутые зубы подал голос Саргун, — не ругай её. Она неразумна. Ты не ругаешь коз.
Бабуля Гун качала головой.
— Коза умнее этой рабыни, — высказалась она, — когда у нее нет рогов, она не бодается.
— У меня тоже есть честь, — глотая слезы ярости, ледяным тоном ответствовала Эвента, не двигаясь с места, — я не знаю, что делают ваши женщины, когда нарушают их арут, но я делала все правильно, и в моей земле за это не наказывают!
Бабушка и внук одновременно повернулись и взглянули на нее, на какой-то момент схожие до невероятности. Возможно, их удивила мысль о том, что у рабыни возможна честь или свое представление о ней, а может быть, это было что-то иное; старуха, скорее всего, и не поняла половины из сказанного, ведь от волнения девушка вмешала в речь немало хинских слов. Бабуля Гун, закончив со спиной Саргуна, ушла на кухню, и оттуда раздавалось грозное хлопанье всем подряд и звон посуды, да еще ее свирепое ворчание. Эвента села около кушетки Саргуна.
Ей было и стыдно, и обидно, и в то же время она гордилась одержанной победой, сколько бы за нее ни заплатили другие.
— Я злой на тебя, — сказал Ба Саргун, морщась и пытаясь лечь удобнее, — пусть сосед Ду утопает в выгребных ямах — но теперь нет денег. Хотел бы я побить тебя. Не буду.
— Почему не побьешь? — спустя какое-то время спросила Эвента. Ба Саргун хмыкнул.
— Толку мало.
— Что со мной будет?
— Пойдешь работать.
Наверное, он спиной чувствовал ее колебание, потому что поднялся на локтях, поморщившись, и посмотрел через плечо.
— Будешь чистить везде, — без злорадства сообщил он, — подметать дворы у соседей. Носить хворост. Плести корзины. Стирать. Будешь делать все, чтобы нам было что есть.
Еще помолчав, сжалился:
— Продавать себя не будешь. Я не ем нечистый хлеб.
Эвента отстранилась, надеясь, что соленые слезы её не упадут в одну из его ран.
— Прости меня, пожалуйста, — тихо произнесла она. Саргун повел плечами, рыкнул.
— Много болтаешь, — сообщил он, и снова отвернулся и замолчал, на это раз окончательно.
…
Ба Саргун сдержал свое слово. Он ни разу не взялся за кнут. Чего нельзя было сказать о бабушке Гун, которая на следующий же день после избиения своего внука гоняла Эвенту кнутом по всему двору, таскала ее за едва отросшие волосы и наставила немало синяков на все тело и на лицо тоже. Сулке повезло, что старуха была уже в годах, не то дело могло дойти до сломанных ребер или пальцев, если не чего-то серьезнее.
И в следующие две недели бабушка мстила за своего внука, отыгрывать на виновнице его страданий, как могла. Но потом раны Ба Саргуна зажили, он стал выходить и работать, и поблажек себе не давал. Гнев старухи улегся.
Эвента работала с ним вместе. Рассудив, что рабыня не понимает элементарных правил и не способна контролировать себя, Афс должен был либо не выпускать ее из дома, либо везде таскать с собой, и выбрал второй путь.
Вместе они работали на сборе оливок, лимонов, на чистке загонов для овец, на разгрузке и сортировке шерсти… День за днем, неделя за неделей без перерыва Э-Ви покорно таскалась за Ба Саргуном, смутно чувствуя себя виноватой перед ним и злясь на это чувство, и больше, чем когда-либо, мечтая о побеге.
Что-то останавливало ее, хотя попробовать стоило. Конечно, стоило! Например, когда Саргун, надорвав и без того израненную спину на сборе лимонов, слег и лежал почти два дня, молча и зло глядя на Эвенту, которая нарезала и сушила цедру. Или когда он же встретил знакомых на сборе оливок и пропадал с ними. Эвента впервые увидела, как выглядят танцы Афсар. Вопреки ее ожиданиям, воинственные дикари двигались слаженно, грациозно и даже изящно. Ба Саргун затерялся среди полуобнаженных сородичей, и она его не смогла признать в толпе танцующих, однако танец остался в ее памяти надолго. Афсы вскидывали высоко ноги, гортанными голосами пропевали отдельные фразы, потрясали своим топориками и ножами. Они отдавались танцу со всей страстью, и Эвента легко могла скользнуть под покровом ночи в степь, в темноту — поминай как звали.
Не в этот раз. Может, на промывке шерсти? На глиняном карьере? Шансы предоставлялись один за другим. Но к вечеру не оставалось сил даже на ужин, а с утра приходилось заставлять себя встать на омовение, едва начинался рассвет. А для побега нужны были силы. Как бы мало ни знала несчастная Э-Ви о дикой жизни, это она понимала твердо.
И она не убежала. Не предприняла попытки. Осталась с Саргуном и продолжила вести свою убогую жизнь на грани выживания: собирать лимоны, собирать оливки, прясть шерсть, чесать лен… почти привыкла к запаху зеленой краски. Почти смирилась с обнаженными телами вокруг. Работать — так работать. И за полтора месяца изнурительного труда хозяйство Ба заработало пятнадцать монет, из которых восемь, как ни крути, должно было потратить.
Вернувшись, Эвента была встречена старушкой-афсийкой, слегка переменившейся к ней. Может, все было исправлено совместной работой или привезенными деньгами. На деньги у старухи был особый нюх — она бросалась на сумку с кошельком, где бы та ни находилась. Пересчитав монеты, она покосилась на внука. Саргун потер лицо руками, махнул в сторону комнатки.
— Я отдохну, — сказал он в пространство устало.
Бабуля принялась расспрашивать о делах у Эвенты. Девушка, сначала еще понимавшая клекот старухи, вскоре начала путаться, но, как вскоре ей стало ясно, та и не хотела ничего, кроме как отвести душу. Иногда она бросала торжествующий взгляд на кошелек с монетами, и взгляд ее в это мгновение теплел. Расчувствовавшись, афсийка даже открыла свой сундук, где хранила немудреные одежды Афсар, и, покопавшись, извлекла какой-то сверток с самого дна.
— На, — швырнула его сулке бабуля Гун будто бы небрежно. Развернув потертую ткань, Эвента вскрикнула от неожиданности и восхищения. Это были афсарские шаровары — наверное, им было лет пятьдесят, если не больше, красный бархат протерся, но это была, без сомнения, самая красивая вещь из тех, что она держала в этом доме в руках.
— Старшая хозяйка! — поспешила она произнести то, что старухе нравилось слышать больше всего, — какая красота! Что это?
— Ослепла? Это то, что носят на ногах, — буркнула Гун, явно польщенная восхищением молодой рабыни.
Потом добавила, поясняя:
— Я носила когда-то, давно.
И отвернулась, принялась суетиться в крохотной кухоньке. Эвента не могла наглядеться на подарок. Потом вздохнула, сворачивая шаровары и намереваясь отложить до лучших времен, но бабуля Гун остановила ее.
— Нет! Надень сейчас! — приказала она строго, — спрячь ноги!
— Раньше — нет…
— Раньше было раньше, — поджала губы афсийка, — теперь ты другая. Теперь прячь ноги.
Было ли это признание рабыни, наконец, частью дома?
Когда Эвента попробовала подсчитать, сколько времени прошло с ее приезда в Тарпу, она насчитала почти четыре месяца, потом сбилась и испугалась. Как получилось, что она забыла о праздниках, о молениях? Как получилось, что она точно не могла сказать, какой месяц на дворе? Все, что она твердо знала — это распорядок своего дня. Одинаковый раз за разом. Она цеплялась за него, как за последний приют. Странно было просыпаться, и твердо знать, что именно ее ждет, и как именно она будет это делать. Жизнь в предместья Таворы все еще всплывала в ее памяти, но далекой, словно подернутой пеленой реальностью. Не было ничего менее схожего с ее настоящей жизнью, чем дом тетушки.
Со временем забылись старые неприятности, появились новые заботы, и жизнь вошла в свое русло — как весенний паводок в вади. О будущем думать не хотелось. Эвента клялась перед собой каждый вечер — каждый! — что однажды, но не сегодня, она вернется домой. Непременно уберется прочь от Тарпы и Афсар так далеко, как только сможет. Но о том, когда это произойдет и как, старалась не думать. Слишком много вопросов возникало, и ни на один она не находила ответа.
С наступлением холодов Саргун покинул дом и хозяйство и отправился на заработок в предгорья. За время его отсутствия у Эвенты почти не было свободного дня, ведь бабуля явно решила загружать рабыню по полной.
Стоило девушке заболтаться с соседкой — ни о чём, лишь для тренировки памяти на новые, непривычные слова и обороты — как старухе срочно необходимо становилось выбить коврики и циновки. Едва Эвента, задумавшись, проводила рукой по волосам — не слишком ли растрепались, не пора ли переплетать косички? — как тут же бабуля появлялась, словно из-под земли, и задавала такую прорву работы, словно на земле Поднебесья настал последний день перед судным часом.
И, пока рабыня, проклиная все на свете, мела двор, скребла крыльцо и щипала тощих кур, бабуля в окружении соседок-ровесниц восседала на топчане во дворе под сенью гигантского афсарского каштана, и жевала беззубыми деснами оливки и финики, понося нравы современности и бестолковую молодежь.
Но именно эти визиты соседских женщин яснее ясного демонстрировали Эвенте ее изменившийся статус в обществе Афсар. Кое-что она отметила: афсы не помнили оплаченных долгов и свершившихся наказаний. Грязная рабыня на привязи под каштаном, провинившаяся перед соседом строптивая девка как будто умерли или никогда не существовали. Теперь она подавала соседям еду или утварь, и они не шарахались от нее и не делали отпугивающие знаки, как будто отгоняли шакала. Как и все женщины улицы, она стояла в очереди за водой, и никто не находил в этом ничего предосудительного.
«Это все штаны бабушки Гун, наверное, — усмехалась над ситуацией Эвента, переминаться с ноги на ногу с кувшином на плече, и дожидаясь, пока наполнится водой другой, побольше, — афсы принимают меня за… Одну из своих?».
Нет, этого признания она пока не добилась, если вообще хотела добиться. К ней перестали относиться, как к парии, вот, пожалуй, и все. Бабушка Гун, вопреки своей первоначальной реакции на рабыню в доме, привыкла к ее присутствию. Особенную радость старой афсийка доставляла возможность иметь слушателя, который не станет спорить, даже если будет не согласен.
От бесконечных словесных излияний старухи у Э-Ви начинала кружиться голова, а руки так и тянулись влепить пару затрещин. Но иногда бабуля предавалась воспоминаниям о прошлом — это было много интереснее сплетен о соседях. А еще реже, когда старуха вспоминала о своей миссии научить рабыню приличиям, она, тяжело усевшись на топчан, начинала вещать об устоях общества Афсар.
От нее Эвента узнала, что красота женщины — в ее дородности и плодовитости ее матери и теток, а бесплодные женщины обречены на немилость духов. Даже рабыни в богатых домах должны были непременно толстеть, обзаводиться большим потомством — тут бабушка кривила тонкие губы, косясь на фигуру сулки. Особо красивым считалось изукрасить подбородок и шею татуировками, но Эвента, пользуясь отсутствием хозяина Ба, не далась мастеру-татуировщику в руки, предпочтя получить несколько ударов кнута старушки, чем изуродовать себя еще больше в угоду вкусам Афсар.
Со временем она обнаружила, что зеленая краска, так неравномерно распределяющаяся по коже, словно впиталась намертво, и ее уже при всём желании не оттереть песком и не смыть водой. Эвента была в отчаянии, глядя на безобразные разводы на коже, казавшейся теперь всегда грязной и серой — и это несмотря на два купания в день!
Уже отросшие почти до плеч волосы, чьим серебряным блеском восхищались в Загорье и в Таворе, Пожалуй, были единственным богатством Эвенты, которому искренне завидовали женщины Афсар. Соседки при каждом разговоре не сводили глаз с ее волос, как назло, выбивавшихся из-под платка.
— Как сделать такие? — спрашивали они Э-Ви и наперебой предлагали за секрет платиновых волос подарки: финики, леденцы, апельсины. Эвента смеялась, но много раз думала, что, знай она секрет осветления волос, стала бы богачкой.
Побег, который казался спасением от избиений и унижения, превратился в нечто нереальное и невозможное. Эвента не рисковала выбраться в центр города, но много раз гуляла по окраинам. Их запутанные улочки, на вид совершенно одинаковые, все заканчивались в каменистой пустоши. Сначала большие дома, потом хижины, вроде той, что принадлежала семье Ба, но еще беднее и обшарпанней, потом совсем уж горестные кибитки и лачуги — и все. Дальше не было ничего, иногда попадались груды мусора, колодцы, брошенные или высохшие, да одиноко торчащие тотемные столбики с полинявшими на солнце лентами и белыми костями вместо бубенцов.