========== Сон первый: Предсказательный ==========
Ему снится сон. Прекрасный сон, где он бежит босиком по траве — мягкий тысячелистник щекочет ступни, а над бескрайним зеленым полем — голубое-голубое небо. Где-то вдали сосновый бор на холмах, неподалеку река, в которую впадает весело журчащий ручеек. Солнце светит так ярко, как это бывает только в благословенное раннее лето.
Чувство бесконечности бытия. Ускользающая реальность. Босые ноги, домашняя легкая одежда, солнечное тепло. И женщина. Он определенно видел во сне женщину.
Только черт ее лица разглядеть не мог. Но точно знал, что во сне он молод. Много моложе самого себя. И она, его спутница, которая была с ним — на мягкой траве у ручья под бескрайним небом в чистом поле — тоже молода. Все плывет вокруг в солнечном мареве, и почти не угадать цвета и краски, очертаний фигуры. Слышится переливистый смех. Чувствуется прикосновение нежных рук.
Но лицо, лицо ее по-прежнему невозможно разглядеть.
— Кто ты? Останься со мной! — просит он, но во сне это всегда звучит слишком тихо.
И она растворяется в бликах солнечного дня, утекает из его рук, оставляя его одного в ожидании следующей встречи. Может быть, в следующий раз…
…
— Я вырастил тебя. Ты мне была как дочь, Тауриэль, — голос владыки Лихолесья, надменный и одновременно слегка печальный, Тауриэль слышала, как будто он стоял в шаге от нее.
— Я благодарна, но…
— Ну что ж, видимо, плохо вырастил. Видимо, дурная кровь.
Он умел так говорить. Спокойно и отрешенно, особенно, если знал, что перед ним безответное существо, полностью в его власти. Особенно, если этот кто-то плачет. По-эльфийски плачет: мимика остается неподвижна, только слезы текут и текут по лицу. Леголас тоже всю жизнь подвергался словесным пыткам, Тауриэль знала это, как никто.
— Под землю прячут покойников. А ты рвешься туда по своей воле. Отказываешься от подарка жизни, отказываешься от меня, от своей семьи, народа.
— Это чувство настоящее, владыка, — не поднимая глаз, сказала она.
— О, конечно. Ты когда-нибудь видела орка, Тауриэль? Не в бою. У него чувства тоже есть. Самые настоящие. Ими он и руководствуется. Если он голоден — съест своих детей. Если ему хочется других детей — возьмет какую-нибудь самку. Может быть, свою мать — если не сожрет ее до этого. Но это чувства, да.
— Наугрим…
— Да. Позволь мне рассказать тебе кое-что о твоих драгоценных наугрим, Тауриэль, — голос Трандуила стал мягок, а сам он, только что холодный и высокомерный, в одно мгновение превратился в того, кто растил ее, катал верхом в седле перед собой и целовал на ночь.
Сочувствие, понимание, доброта. Снисходительность к незнанию. Это всегда заставляло ее менять свои решения. Лишь бы только не сработало. Не в этот раз.
— Сейчас они победили. У них есть дом, золото, и желания — прости, ты называешь это «чувствами». Пусть так. И вот, ты, лесная дева, решила идти за этими… гм… чувствами. Пришла вместе с одним из них к остальным. Предположим, тебе разрешили быть с ним. Предположим, он еще не нашел себе женщину по себе — а его семья, несомненно, очень этого желает. У него ведь тоже есть семья… но будет о нем. Он прекрасен, его… гм… красота подобна… или его тонкий ум — ох, и тут… ладно, зато он смелый, верно? Отважный и благородный.
«Мой Кили, — и Тауриэль всхлипнула, недостойно для эльфийки, но что поделать, — он ведь о моем Кили говорит». Она переступила с ноги на ногу. Конечно, пока что Трандуил, король эльфов, ничего, кроме слов, не пустил в ход. Но он может. Определенно, может. Если она не сдастся сразу. Не повинится, упав на колени. И прежде так бы и произошло. Только…
«Кили. Обещание. Любовь».
— Что делают гномы, когда у них всего вдоволь? Я скажу тебе. Едят, пьют и сношаются. Да, моя нежная ива. В их системе ценностей на первом месте — собственность и богатства, на втором — честь и единство клана, на третьем — комфорт и желания, а потом идет все остальное. Под всем остальным я подразумеваю такие мелочи как дружбу, науки, постижение новых тайн, забота о душе… единство любящих… так где же твое место в этом списке, Тауриэль?
Качнулся с пятки на носок, сложил руки за спиной, нарочито издевательски вышагивая перед полками с книгами — с теми самыми, где говорилось о единстве душ, любви и постижении наук.
— Я скажу тебе, где. Там, где ты — элемент комфорта, часть желания. Место твоего тела чуть выше — там, где ты собственность гнома.
— Но владыка…
— Я не закончил. Твоя ценность как богатства сомнительна. У них другие представления о сути жизни. И о красоте. Но это тоже неплохо, верно? Это все равно, что создать безупречную статую из шлака. Прогресс изобразительного искусства и новинка. Традиционалисты плюются, но молодежь не против… пока остается молодежью. Лет семьдесят у тебя в запасе есть.
— Но…
— Я. Не. Закончил. Через семьдесят лет в порошок и пыль сотрется все, за счет чего твой… гном будет прощать тебе отличия от его народа. А отличия никуда не денутся. Как бы ты ни рядилась, как бы ни ломала себя. Он-то себя ломать не будет, уж поверь. Отрастит себе брюхо и бороду, забудет все языки, кроме кхуздула… но нет, ты будешь любить его любым! Это же навеки! Это твое большое чувство.
Трандуил легко повел рукой, как бы демонстрируя размах. Эмоций в жесте было мало, как и в голосе, но все восполнял блеск его глаз. По залу он вышагивал медленно, словно кот перед дракой, в которой неизменно намерен победить. Слова, которые он выделял голосом, произносил особенно отчетливо, как будто нанося заранее спланированные удары — четко, безупречно точно, гарантированно больно. И душа Тауриэль плакала под этими ударами. Она бы плакала много громче, если бы только это не значило, что дальше ее ждет нечто гораздо страшнее. А у Трандуила в запасе, несомненно, есть кое-что внушительнее едких слов.
Что такое ее едва развившаяся стойкость перед его тысячами лет опыта? Только память и надежда.
«Кили — и его обещание».
— Но до этого, моя дорогая, задолго до этого — в первые годы — ты столкнешься с тем, что станешь меняться сама. Заставлять тебя? Нет, никто не станет. Ты сама захочешь. Тебе придется. Ты не сможешь видеть его лица, когда вслед ему будут шипеть его сородичи. И ты поменяешься, со всей ответственностью возьмешься за это дело. Про охоту и гулянки под звездами забудь. Про свою одежду, любимые блюда, привычки. Откликаться научишься на позывной «женщина». Поднимешь глаза на постороннего… ох, нет. Опустишь глаза на постороннего мужчину — будь уверена, отнесутся к этому со всей серьезностью. И дети. Как я мог забыть. Дети. Мы же говорим о гномах. Плодовиты, когда сыты. Пять-шесть. Но никак не больше восьми, конечно. После первого он тебя закроет на замок…
— Они не запирают своих…
— Возлюбленных? Нет. Но ты больше не будешь возлюбленной. Ты будешь женой. То, что простили бы гномке — тебе не простят. Как я сказал, и среди наугрим многие падки на экзотику. А рисковать своим имуществом гномы не любят. Так что верь мне…
Он описал еще один круг по белому залу, и в притворной задумчивости остановился у стрельчатого окна.
— С другой стороны, это ведь все по-настоящему. Сценарий возможен и другой. Ты ради него оставишь леса, он выйдет на поверхность, бросит свою семью и клан — те проклянут его и поплачут немного, но со временем горе от разлуки сгладится. Лет на семьдесят, опять же, можешь рассчитывать. Будете жить, как люди. Только не людьми — но вам ведь не привыкать к издевательствам и насмешкам? В городе пришлось бы нелегко, деревень тоже надо будет избегать. Но зачем вам все эти соседи и община! Уединение и вместе навсегда. Построите хижину на отдаленном хуторе, и вместе начнете жизнь заново… ткать ты умеешь. Пасти свиней и торговать репой научишься. Несколько лет работы — сможете позволить себе новые сапоги и корову. Если разгневанные засухой суеверные селяне решат, что виноваты вы и ваше «колдовство», и придут к вам с вилами и огнем — вдвоем как-нибудь отобьетесь… если ты не будешь беременна в очередной раз.
Резко развернулся, ослепительно улыбнулся — словно солнце озарило лес и дворец, — и чуть потрепал ее по мокрой от слез щеке, проходя мимо:
— Ты будешь очень счастлива с ним, Тауриэль, ну разве ты не видишь? По-настоящему, обещаю.
И ушел.
…
Кили никогда не отступал. С самого детства он отличался от старшего брата полным неумением совершать тактическое отступление. Даже ради того, чтобы потом вновь настоять на своем. Даже ради притворства. Прямой, откровенный, упертый. И теперь, имея возможность отступить, пусть только для вида — он не делал этого.
А ведь Двалину хватило бы видимости.
— И куда ты собрался? С эльфийкой? Цветочки собирать и на лужайке танцевать?
— Я могу быть кузнецом, — упрямо сжал губы молодой гном.
— Можешь? Хрена драконьего ты можешь! — Двалин навис над столом, опираясь обеими руками, и Кили неосознанно двинулся назад, — думаешь, в людской деревне будешь узорные решетки ковать? Или доспехи? Или в бирюльки с самоцветами играться?
— Двалин, — тихо подала голос Дис.
— Я буду работать, — Кили стоял на своем твердо.
— Будешь, сопляк, будешь. Я тебе показал бы, что такое работа, да ты мелкий был, засранец, не помнишь.
— Погоди, брат, — Балин всегда был рассудителен и последователен. Отодвинув своего вспыльчивого родича, он тяжело опустился в кресло напротив Кили, и не спеша раскурил трубку. Кили смотрел настороженно. Он уже выслушал за утро несколько гневных отповедей от матери, потом — от Глоина, потом — от Нори и Дори. Теперь вот вправить ему мозги пришли Фундинулы. До Торина очередь, слава Махалу, не дошла. Если бы дошла — Кили определенно не смог бы сидеть так спокойно. Или вообще сидеть — рука у дядьки была тяжелая.
— Мальчик мой, — почти ласково произнес Балин, настраиваясь на свой обычный лад, — мы же все тебя очень любим. Очень переживаем за тебя. Пойми ты, такие вещи в горячке не решаются!
— Два месяца прошло, нет у меня горячки, — пробурчал угрюмо Кили, насупившись.
— Горячка это, дружок, горячка. Письмо получил — жизнь готов сломать. Не себе, семье. По традициям пройтись, втоптать их в грязь, не заметив. А они ведь не так просто придумались, не от скуки.
— Мы их уже нарушали…
— И что хорошего получилось, а? — Балин покачал головой, дым словно запутался в его бороде, — ну ладно, не хочешь ты нас слушать. Вспылишь. Уйдешь, убежишь. Девочку эту остроухую украдешь или уведешь. Чем жить будешь? Какой труд видел? Среди людей разве жил? Не нужны им наши кузнецы там, где ты осесть сможешь. Не доспехи им нужны, а гвозди, подковы и резаки для плугов. Год, два тебя в рог согнут. Руки работу забудут, мастерство потеряешь.
— Хоть двадцать лет! — повысил Кили голос. Балин остановил жестом дернувшегося Двалина. Развел пальцами бороду.
— Не всякий проживет эти годы, дружок. Думаешь, люди тебе спасибо скажут, когда ты их теснить на их земле станешь? А ведь ты не один будешь. Сам для себя — пробуй, ищи! Слова дурного не скажем, поддержим. Но девочка-то чем виновата, а? Ты в кузне с рассвета до заката, она что? В поле? За станком ткацким? Они и с виду хрупенькие, и внутри такие же.
— Она лучница и воин…
— Воин. Войну оставь за порогом. Ты ее воевать уводишь? Этого ты для нее хочешь? Нет же. Ну будешь ты корячиться в работе, и за медные гроши свою золотую спину гнуть. Ну заработаешь на хлеб с опилками и похлебку. Без мяса. А она? А детки пойдут? Их ты тоже с малых лет к делу пристроишь — милостыню просить? А подрастут, что ты им скажешь, когда они спросят — где, мол, дом наш, где наш народ? Где корни?
— Да что ты ему толкуешь, ему эльфийская лахудра тощая глаза застит…
Стоило Двалину пробормотать это — и Кили сорвался. Начавшуюся стычку предотвратила необычно молчаливая Дис, вставшая между сыном и Фундинулами.
— Хватит, — твердо сказала она, — потом. И ты, Двалин… потом.
Оставшись с сыном наедине, Дис тяжело вздохнула, и села с ним совсем близко. И, хотя Кили упорно смотрел в сторону, она прекрасно видела слезы гнева, стоящие в его темных глазах.
— Мы тебе зла не желаем, — тихо сказала Дис, — и твоей… твоей подруге тоже не желаем. Но ты хорошенько подумай. Горячку не пори, Балин прав. Если так понравились друг другу — подождите! Что тебе год, что ей — опомниться не успеешь, пройдет.
— Не хочу я год ждать, — буркнул Кили, мрачнея на глазах.
— Хочу — не хочу! — повысила голос гномка, и отвесила сыну легкий подзатыльник, — не о пирожке горелом речь — о жизни всей!
— Но я люблю ее, мама…
Дис осеклась, встала, прижалась губами ко лбу сына, с болью заглянула ему в лицо.
— Любовь и горькой бывает, — нежно прошептала она, — дай время своей любви. Ну, мальчик мой. Ну-ну, — Кили прижался лицом к плечу матери, но упрямо мотал головой, как в детстве — «нет», и всё тут, — ну вот смотри сам. Сколько за один только день намудрил? Хорошо хоть, встретили тебя, остановили. Пошел бы ты к Торину. С ним бы без дела повздорил. И что получилось бы? И так, с Двалином поругался. А ведь он тебя растил, в колыбели качал. Учил, воспитывал…
— Помиримся.
— Будешь так вести себя — не помиритесь.
— Ты помиришь, — Кили поднял голову и снова посмотрел на мать. Дис закатила глаза.
— Но ты все равно подумай, Кили, — сказала она тихо, оставляя своего сына в его мрачных думах.
…
Знамя, которым была занавешена кровать, качалось. Потолок постепенно обретал прежние формы. Облупленный кое-где. Кое-где немного закопченный.
— Прости, Дис, — сдавленно прохрипел гномке куда-то за ухо Двалин, — я опять… опоздал. Не успел. Ты такая… не могу ни о чем думать, пока с тобой.
— Я уже начала привыкать, — простонала она, откашливаясь. Нет, никакого настроения нет, ни ругаться с ним, ни говорить ему что-то вроде «Хуже подростка!», ни напоминать о… нет, нет ничего не надо говорить. Есть его руки, жадные и грубые, истосковавшееся по нему тело, и сердце в ее груди, которое впервые за долгое время дает спать по ночам. Если Двалин оставляет ей время для сна.
Все родные рядом. Последние три месяца отдыхают, не спеша строить новый Эребор. Сыновья выросли, хоть младший и чудит. Брат выжил. Друзья целы и довольны. А он — вместо одеяла. Ежедневно и еженощно. Горячий и нетерпеливый…
— Торин бы убил, — продолжил тихо Двалин, со стоном сползая в сторону и тяжело дыша.
— Почему? — холодок заставил Дис поежиться, и она повернулась на бок, потягиваясь, — еще один племянник ему точно не повредит.
— Замолчи, женщина…
Двалин всегда краснел. Стеснялся. Это-то в нем Дис и нравилось. То, что даже сейчас он прикрывался от ее внимательного взгляда, отводил глаза и от ее тела. А ей нравилось его смущать. Нравилось доводить его. Нравилось, что он не умел сдерживаться, останавливаться и контролировать себя. Берсерк в бою и в постели. Нравилось, что краска заливала его лицо, его шею, мускулы на его могучей груди, вместе со всеми родинками, шрамами, татуировками и царапинами от ее ногтей.
И нравилось, что, доведенный до пределов желания, он уже не стеснялся ничего. Дис ногой дотянулась до его поясницы, и легонько провела по спине, вверх-вниз. Простая, незамысловатая ласка — а как воин напрягся! Как заиграли мускулы на широкой спине…
— Прекрати немедленно, — не оборачиваясь, зашипел он, — иначе не отвечаю за себя… останусь тут, с тобой… еще на сутки…
— Всего на сутки? — притворно обиделась Дис, но ногу не убрала, — я ожидала от тебя большего.
Да, именно этого бешеного, возбужденного взгляда она хотела добиться.
— Король-под-Горой ждет, — пробормотал он, все-таки возвращаясь в ее объятия. Дис насмешливо фыркнула.
— Торин-то? Сейчас он Король-под-шерстяным-одеялом, и ничего не ждет. Оставь его. Оставь Гору. Останься — со мной…