Потому что Ори была чиста и прекрасна. Потому что Ори заслуживала самого лучшего: нежности, любви, верности. Юноше стоило лишь попросить, молча, глазами, взглядом одним — и Ори была бы его полностью, хоть со свадьбой, хоть без. Он не делал этого лишь из уважения к ней.
И если бы с Ори, с его Ори кто-то хотя бы замыслил сделать что-то, отдаленно напоминающее пережитое бедной эльфийкой, то Фили… он даже и думать не хотел об этом. Хотя против воли мысли лезли в голову.
Фили знал своего брата. Знал его упрямство. Знал он и обычаи. Если брак между Кили и Тауриэль будет заключен, пусть тайно, и подтвержден, то она становится частью семьи. И тогда, как бы ни возмущались мама и дядя, все изменится в одночасье. Ворчать не перестанут, но и не прогонят, это точно.
Только сможет ли после всего Тауриэль отдаться Кили и принять его любовь? Фили серьезно сомневался.
Всю дорогу он старался уделять эльфийке внимание, даже если и опасался, что оно будет ей неприятно. Держал ее за безвольную руку, постоянно говорил с ней обо всякой ерунде, и почти не спал, слушая ее тихое дыхание с присвистом: все-таки простудилась. Чем больше приближалась Гора, тем сумрачнее становилась Тауриэль, и тем больше опасался за нее Фили.
Зато у него родился план, как провести эльфийку внутрь. Это оказалось проще, чем думалось: он приобрел на ярмарке ковер, и попросту завернул девушку в него.
— От смотрин бегал? — приветливо поинтересовался встреченный Глоин, когда пони, наконец, вошли в Эребор, — девчонки все уже тут.
— Да вот… кое-что прикупил, — оправдался Фили, надеясь, что никакая часть тела Тауриэль не проглядывает из-под ковра. Глоин с важным видом почесал бороду.
— Жениться, парень, это хорошо. Это правильно. Хотя, по мне, так ты бы еще и погулять мог, а вот дядьку твоего…
Банальности, изрекаемые старым другом, Фили готов был бы и рад выслушать в любое другое время, только не сегодня. Поговорив с Глоином, он направился в жилой ярус, и осторожно постучал три раза в дверь к Кили. Дверь распахнулась, словно последние дни его младший брат жил под ней, карауля возвращение старшего. Выглядел Кили хуже, чем после ранения: растрепанный, с безумно горящими глазами и запавшими щеками.
— Что с ней? — вот и все, что он спросил, и Фили понял: это в самом деле была любовь, связывающая души на расстоянии неразрывными узами. Руки у Кили тряслись.
— Я тебе потом скажу, — выдавил Фили из себя.
— Где?
— У меня. Я ее в ковре пронес.
Кили сжал его предплечье, и ринулся в спальню брата. Фили двинулся следом. Все вокруг теряло смысл и суть, и только усталость, наконец, навалилась на него всей своей свинцовой тяжестью. Он не успел увидеть ни глаз брата, в ужасе взирающего на Тауриэль, ни услышать слов его, обращенных к ней — видел и всем телом тянулся к Ори, милой Ори, которая, напряженно сжав руки, ждала его, чтобы утешить.
И, оказавшись наедине с ней после всего, он зарылся носом в ее пушистые волосы, и обнял, прижавшись крепко-крепко. Нет, ей он ничего не расскажет. Не надо знать Ори о том, что он видел и слышал. Махал велел хранить чистоту девушек, и Фили как никогда был рад подчиниться этому закону.
— Я так безумно по тебе соскучился, — признался он. Она обняла его и устроила его голову на своих коленях.
— Теперь все будет хорошо, — сказала гномка тихо, поглаживая его растрепанные пшеничные косы. И Фили верил.
…
— Я воевал с тобой плечом к плечу. Я был ранен и умирал. Не мнись. Скажи мне, как все было. Скажи честно. Что с ней случилось?
В голосе Кили — лед и металл. В глазах — нездешний огонь, незнакомый прежде, на лице застывшее горе. Впервые младший так смотрел на него, и Фили нечего было ответить ему. Он сглотнул, пытаясь видение перед глазами раствориться. Заставить исчезнуть память о том, что видел он.
— Скажи. Мне. Всё.
Не Кили это голос, нет; это голос Торина, когда он увидел своего старшего племянника лежащим на лавке в лекарском шатре, и рядом, глотая слезы, задыхалась Ори, рыдавшая несколько дней подряд, но прежде делавшая это только наедине с собой. После падения с высоты Фили ушиб спину, и ниже пояса ничего не чувствовал, и двинуться не мог. Тогда Торин так говорил с Оином, вынуждая того признать, что прогресса пока не было, и Фили, возможно, до конца своих дней останется прикованным к постели калекой, не способным ни подняться, ни контролировать отправление нужды, ни, тем более, произвести на свет наследника.
Фили поднялся на ноги, и страхи оказались напрасными. А что ответить теперь? Придется ответить.
— Ее изнасиловали. Как мужчину, — выдавил Фили из себя, — но не тронули как девушку. Они хотели, чтобы она осталась жива. Видимо, сделали это для… тебя, чтобы что-то сказать. Я не знаю, что. Перехватили ее письмо к тебе. Били. Угрожали. Запугивали. Потом отвезли туда, где она обещала встретиться. Там я ее и нашел. Спустя почти целый день. Она не хотела ехать дальше… она и жить не хотела.
Он не смог договорить. Кили, бледнея, медленно осел вдоль стены на пол, дрожащими руками пытаясь найти опору. Фили сел рядом, обнял брата, и так они сидели, пытаясь друг от друга набраться сил. Вот из груди младшего брата вырвалось сдавленное рыдание, страшное, и по звучанию и по сути своей. Даже слышать его было больно.
— Я найду его, — глаза Кили горели огнем, кулаки сжимались сами собой, — того, кто это сделал. Найду, кастрирую, и запихаю ему его грязные яйца в глотку, чтоб подавился. И выпотрошу. И распну…
— Тихо, ты дыши, главное…
— Как так можно было? За что? За то, что Тауриэль меня полюбила? — глаза Кили наполнились слезами, но огня ненависти им было не потушить, — это тот хлыщ, наверное, царев сынок…- он протяжно застонал, запрокинул голову, ударившись при этом затылком о каменную стену.
— Погоди! — Фили одернул брата, — ты думай о том, как ее узаконить. И одну не оставлять ни на минуту.
— Какие сволочи… так оскорбить ее…
Слезы бессилия. Позорные, жгучие. И поделиться ими нельзя, не с кем: никто, кроме брата, не поймет.
— Кили, выслушай, — старший потряс юношу за плечи, — приди в себя. Если и ты станешь, как она, я один вас не вытяну. Надо что-то решать. Надо вам пожениться.
— Она в таком состоянии! Она ни слова мне до сих пор не сказала! Она не двигается и дышит через раз!
— Будет лучше, если ее изгонят от нас и вернут назад?
Братья посмотрели друг на друга. Кили упрямо нахмурился.
— Хорошо, — не глядя на старшего, сказал он, — кто засвидетельствует?
— Я найду. Я все устрою. Будь с ней, — Фили легко поднялся, и направился к двери. Уходя, вновь обернулся, — ради тебя она отдала все. Думай об этом.
…
Кили трясло, когда он входил в свою спальню. Ноги словно вросли в камень, и стали неподъемными. Теперь он должен был быть сильным, но не мог. Его ждала любимая, нуждающаяся в нем, а он сам не знал, как справиться с собой. Его разрывали на части противоречивые желания: быть рядом с девушкой, и мчаться в Лихолесье, сломя голову, чтобы отомстить за нее.
Тауриэль, оставшись одна, так и не двинулась с места. Кили осторожно приблизился к ней, не зная, как подступиться. Она была похожа на безжизненную статую. Юноша кусал губы, боясь сказать что-то не то — и боясь молчать.
— Я люблю тебя, — начал он, выдыхая эти слова вместе с воздухом, — очень сильно. И теперь ты здесь. Навсегда со мной.
Слова мертвые, неправильные, в них он и сам-то не особо верит, слова жалкие, как прелые прошлогодние листья, как ломкий обсидиан рассыпавшегося кристалла. Если Тауриэль не оценит их, то искренность намерений оценить точно должна.
— Ты только не думай, что я меньше буду любить. Я больше буду, — неловко пытался выпутаться Кили из паутины, в которую сам себя загнал, — ты… не бойся ничего.
Хотелось что-нибудь с собой сделать. Лишь бы она пошевелилась. Пусть бы даже заплакала. Пусть что угодно сделала бы, но только дала знать, что живет, что еще не все потеряно.
— Ты не знаешь, что со мной было, — тихо раздалось вдруг с постели, и Тауриэль перевела на него болезненный взор. Кили, окрыленный, поспешил к ней, и сел рядом. Взять за руку эльфийку он все же пока не решился. Она по-прежнему вздрагивала от каждого неожиданного звука.
— Я знаю, мне Фили сказал.
— Мне было очень страшно… — она в первый раз судорожно всхлипнула, второй — и Кили успел поймать ее за руки и притянуть к себе. Облегчение мешалось с растущей болью. С бессилием и поганым ощущением собственной беспомощности.
— Я не умею утешать, — сокрушенно пробормотал Кили, кусая губы, — могу только плакать теперь с тобой. Зачем ты меня полюбила?
Они прижались друг к другу, и замерли: двое выпавших из гнезда птенцов, которых никто не спешит возвращать обратно.
— Страшно не то, что больно, — глухо сказала эльфийка в его плечо, — а то, что было сказано. Что я для тебя — диковинная игрушка. Что я грязная, и ты не прикоснешься ко мне. Что…
— Я зубы им всем однажды выбью, и языки вырву! — зарычал Кили, в злобе ударяя кулаком по матрасу.
— …твоя семья не примет меня.
— Скоро ты уже будешь частью моей семьи, — сказал Кили уверенно, — не сомневайся. Ничего не бойся. Больше я тебя одну не оставлю. Никогда не оставлю.
Ее губы были солеными от слез, но когда Тауриэль слабо улыбнулась, отвечая на его короткий робкий поцелуй, Кили, наконец, смог дышать. Хотя бы это. Хотя бы для начала. Пусть пройдут годы, десятилетия, прежде чем она поверит в него. Пусть вечность минет, только бы она осталась рядом, а уж он умрет, но не даст ее никому в обиду.
========== Нехватка сна ==========
Когда снятся кошмары — проще не спать. Хорошо, когда есть выбор между отдыхом и работой. Между сном и реальностью. Так было не всегда, Торин Дубощит хорошо помнил.
Жизнь в Синих Горах долгое время лишала его сна. На него просто не было времени. И ничего тогда не снилось. Так тогда хотелось спать, что заснуть не получилось бы. Даже если напиться. Даже если накуриться дорогущей эльфийской травы, которую Балин привез — для каких-то лечебных надобностей, как говорил. Не спать месяцами. Можно только потерять сознание. От недосыпа Торин впадал в состояние, когда реальность и выдумка сливаются в одно, и нет никакой разницы между ними. Реальность Синих Гор до сих пор казалась куда более живой, чем все последующие годы. Достаточно захотеть вспомнить, моргнуть — и вокруг те далекие времена.
Вокруг дети, шум, гам, полный беспредел. Торин уткнулся лбом в притолоку. Хозяин тесного дома и чересчур большой семьи. Многодетный дядя. А он еще так молод!
На кухне что-то загремело, и раздался громкий детский рев. «Начинается».
— Мама! Он опять! — это, конечно, Фили. Кили задумал очередную подлость, несомненно. Мальцу пяти нет, а он уже строит козни против всего мира. И как на него рассердиться? В его глаза посмотреть — и сразу простишь все. Маленькое любимое чудовище.
— Мама! Он сам виноват!
«Дис, должно быть, стирает». Загремел таз на кухне. Кто-то выругался вполголоса. Точно, стирка. Стирка на три поколения, три десятка гномов — и пятерых младенцев. Дис тоже следовало пожалеть. Если бы только на это оставались силы.
— Я кому сказала, оставь!..
Торин, стягивая на ходу безрукавку, пошатываясь от усталости и потирая поясницу, прошел по коридору. Из-за расшитой занавески валил пар. Навстречу, визжа, выбежали трое детей: Фили с Ори на закорках, и кто-то из маленьких кузенов. Кажется, Биди. Так же, как Кили и Фили расставались крайне редко, Биди и Бади, племянники Глоина, крайне редко обретались рядом, чаще рассыпались по дому, замышляя и реализуя свои бесконечные каверзы. И все же до Кили всем им было далеко.
Кили, важный от чувства собственной значимости, сидел на столе и болтал ножками в разных вязаных носочках, поглядывая на мать. Дис, с прилипшими ко лбу волосами, закусив губу, вращала деревянными щипцами белье. Все вокруг было завешено веревками с уже постиранными вещами.
— Торин, помоги, — не оборачиваясь, кивнула она на таз, — снять надо…
— Дядя! — Кили протянул руки, и Торин, вздохнув, снял его со стола, — а Ори болеет.
— Как удивительно, — пробормотал мужчина, — бывают дни, когда Ори не болеет?
— Торин, белье. Не облейся ненароком, здесь скользко.
Вдвоем они опустили таз на низкий столик. Дис протерла стол и поставила перед братом миску с рагу — от мяса в нем оставалось лишь легкое послевкусие. «Ешь, — тихо сказала она, — на тебе лица совсем нет, прилег бы скорее». Торин глотал ложку за ложкой, не совсем отдавая себе отчет в собственных движениях. Он надеялся только не потерять сознание прямо за обедом.
В кухню вновь ворвался вихрь, состоящий уже из пяти детей. Мелькнули вихры Фили, жалобная мордашка Ори, толстячок Бади, и тут же на шее Торина повисла маленькая гномочка. Он радостно засмеялся, и даже смертельная усталость отступила на мгновение. Рути! Обняв всю кучу детей, он погнал их перед собой в веранду. Устроившись на матрасе на скамье, он прикрылся одеялом, и услышал, как дети снова разбегаются по дому, предпочитая, впрочем, держаться от кухни и суровой Дис подальше. Хлопнула где-то входная дверь. Сон не шел — хотя уютный полумрак успокаивал. Где-то на кухне раздался голос сестры и низкое бурчание Двалина. Судя по интонации и протяженности, друг опять был в сопли пьян, и в чем-то оправдывался.
— Мама! А Ори кашляет!
— Кили, отдай!
— А Биди забрал моего дракона… а почему не отдает…
Раздался громкий кашель: Ори пришла в веранду. Рути уселась в ногах у Торина. Он рассеянно погладил малышку по волосам, и снова улегся. Глаза жгло.
— Ори! — Фили, запыхавшись, прибежал, — иди, мама лекарство тебе даст.
— Как же нам тебя вырастить, — пробормотал Торин, пытаясь умоститься удачнее, — неужели так до замужества хворать будешь?
— Я замуж не пойду? — нижняя губка у бедной Ори задрожала.
— Пойдешь! — Фили, как водится, взялся утешать подружку, — я на тебе женюсь.
— А я за дядю Торина выйду, — и Рути улеглась рядом с узбадом, и поправила на нем одеяло, — да?
— Выйдешь, как же, — Торин обнял девочку и сгреб к себе, — вам спать не пора, паразиты?
— Дядя! — эхом раздался где-то уже вдали неугомонный Кили, и в голосе его был восторг и торжество первооткрывателя, — ух ты, а Двалин в коридоре тошнится!
Вокруг замелькали серые мушки, и Торин провалился в долгожданное забытье.
И он знал, что не выспится все равно.
Это были тяжелые и счастливые годы. Голодные. Утомительно-однообразные. Но сейчас, когда Торин остался наедине с собственным величием и своими победами, он многое отдал бы, чтобы снова оказаться на день, на два, хоть на час, в кухне дома в Эред Луин.