Воин должен уметь управлять своими эмоциями. Должен иногда отрешаться даже от самого страшного настоящего, чтобы завоевать будущее. Так и он смотрел, отставив чувства на задний план, пообещав разобраться потом с ними. Даже во сне, пусть это будет только сон…
Самодовольные лица грязных похотливых самцов: три светловолосых, два темненьких. Один — человек, четверо остроухих. Все в похожих костюмах охотников, бордовые кафтаны и лосины в стиле раннего Дейла. У всех хорошие сапоги и сильные тренированные тела. У всех — оружие новой ковки. Не случайная шайка, сплоченная банда.
— …а туда нельзя? Точно?
— В рот можно. Туда — нельзя. Жить не станет. А надо, чтоб жила.
— Эх, неженки вы, лесные. И бабы у вас нежные.
— Поговори еще. Она больше не наша. Она ничья, и скоро это поймет. Пусть ее теперь подземные карлики имеют во все дыры.
Где-то Торин этот голос уже слышал. Только речи тогда он вел плавные, изысканные, красивые. Ничего общего с отрывистыми приказами не имеющие. Сейчас обладатель этого голоса тяжело дышал, и он был последним, кто склонился над телом несчастной жертвы, почти по-отечески поправив на ней испачканную одежду. Она не сопротивлялась. Она вообще не шевелилась. Туман, обычный во снах, стремительно рассеивался. Приглушенные звуки становились резче и громче.
— Назад тебе дороги не будет, поняла? — негромко произнес светловолосый с красивым голосом, — а там с тобой пусть твой низкорослый любовничек разбирается. Посмотришь сама, что будет. Ты хотела быть его? Побываешь. Его, его родственников, его приятелей и гостей. Подстилка из тебя так себе, мне хватило. И сдохнуть тебе доведется еще нескоро.
Мелодично, словно песню охотничью спел. Встал, сплюнул, и покинул лесную поляну.
И Торина в тот же миг выбросило из сна — на его собственную кровать, на которой он приземлился с громким ревом, и едва не сломал ребра, скатившись вниз на пол и отчаянно надеясь успеть назад, в иллюзию, запустить топор, вынутый из-под подушки, кому-нибудь из насильников в спину.
…
Пятый день луны ознаменовался для Фили удивительно красивым рассветом. Расценив это, как верный знак удачи, он даже не стал разводить костер, и уселся у верстового столба под раскидистым дубом, обозначающим границу между Лесом — и землями Дейла. Впрочем, местные жители в Дейле бывали вряд ли, как и в Эсгароте. Ярмарка раз в три месяца в крупном селе, вот и вся их радость. Проезжая его — то ли Кривое, то ли Косое село — Фили накупил всевозможных сладостей, и теперь второй пони брел за ним с недовольным видом, груженый сумками с провизией и приветственными подарками: платками, отрезами ткани.
Вообще, Фили был прагматиком и не любил лишних трат. Или хотел не любить. Но увидев что-нибудь по-настоящему красивое, редко мог удержаться от покупки. Дис с детства посмеивалась над своим старшим сыном. Говорила, он пошел в их с Торином мать. Любила ли Тауриэль подарки и покупки? Понравятся ли ей леденцы и карамель? Наверное. Ори любила.
День вступал в силу. Уже солнце перевалило за полдень. У верстового столба по-прежнему не было никого, кроме гнома и пони. Фили несколько встревожился. Она обещала быть на рассвете. Конечно, многое могло произойти: ее могли задержать, заточить в темницу, похитить… но все-таки…
Помаявшись немного, Фили огляделся, убедился, что вокруг никого нет, и отправился в Лес, предположив, что Тауриэль могла остановиться на опушке. Он прошел лишь несколько десятков шагов, когда тропинка вывела на поляну, где, у корней самого большого дерева, он с ужасом увидел лежащую в бессознательном состоянии эльфийку. Поза ее ничуть не напоминала позу, на которую способно живое существо.
— Тауриэль, — Фили открыл рот, но не смог издать ни звука, — Тауриэль! — но она не ответила и на крик.
Ринувшись к ней, он подхватил ее на руки, обнаружив, что весит она не сильно больше Ори, и понес прочь. Если с ней случилось что-то дурное в Лесу, оставаться было небезопасно. Слабое дыхание все-таки наличествовало, что внушало надежду.
У столба пони шарахнулись в сторону, увидев своего испуганного хозяина. Заметавшись, гном не знал, за что хвататься: за разведение костра или за спасение эльфийки. Вся в земле, она была бледна и дышала слишком тихо, но ран пока юноша не видел.
Кое-как устроив ее на подседельнике, и прикрыв сверху одеялом, Фили метнулся за водой. Он так резко рванул замок седельной сумки, что леденцы посыпались на землю. Ресницы Тауриэль слабо дрогнули, когда он щедро брызнул на нее из бурдюка.
— Давно ты там лежишь? Что случилось? Ты ранена? — засыпал ее Фили вопросами, — узнаёшь меня? Я Фили. Брат Кили.
Она вдруг села, подобралась, как от удара, распахнула глаза, обведенные темными кругами, уставилась с ужасом в его лицо. Фили даже отодвинулся.
— Вчера, — всхлипнула Тауриэль, и голос ее сорвался птичьим всхлипом, — они пришли вечером… вчера…
— Кто пришел? Что они хотели? У тебя были вещи, поклажа? Ты цела, идти можешь? Они не вернутся?
— Ты лучше иди, — вдруг выпрямилась, очевидно из последних сил, девушка и постаралась придать голосу твердости, хоть и была чересчур измучена, — и оставь меня.
Она махнула рукой, и гном разглядел кровавый потек на ее ладони. И обломанные ногти.
— Что это? — он поднес ее руку к глазам, и в полном ужасе обнаружил на запястье следы. Тауриэль попыталась вывернуться, но хватка гнома была сильнее. Он потянул один ее рукав выше, потом второй…
Не веря своим глазам, Фили замер на мгновение, потом рывком поднял девушку с земли, и непослушными пальцами потянул за ее кафтан. Сначала неподвижная, теперь она сопротивлялась. Потеряв терпение, Фили рванул ворот, но с эльфийской тканью не справился. Вся ее напускная крепость духа испарилась и растаяла. Она израсходовала последние силы на свой жест.
— Не трогай меня… — сипло пробормотала эльфийка, слабо отбиваясь и оседая вниз, — не прикасайся…
— Йаванна… защитница невинности…
Все тело девушки покрывали синяки и царапины, а кое-где — порезы. И они не выглядели случайными. На спине у Тауриэль обнаружились кровоподтеки от плетки. Но когда Фили, которого и так мутило, потянул вниз ткань ее штанов, эльфийка, взвыв, рванулась в сторону, сбросила его руки, и подтянула колени к груди, забившись между корней дерева.
Но Фили уже видел то, что видеть бы не хотел. Тяжело дыша, он осел напротив девушки, и закрыл лицо руками.
Так они и сидели, пока, наконец, молодой гном не справился с собой, и не отнял руки от лица. Глаза у него покраснели, но он дал себе клятву не пугать эльфийку еще больше и своим состоянием.
— Кто? — хрипло выдавил он, — кто сделал это с тобой?
Она вздрагивала, тихо всхлипывая и пытаясь спрятаться от его взгляда.
— Тауриэль, не молчи, — Фили подобрался к ней ближе, протянул ей свой плащ, — на, прикройся… послушай… ты теперь мне как сестра, как родная сестра. Я найду того, кто это сделал. Махалом клянусь и Чертогами. Честью своей клянусь. Я его найду, и я его… я отомщу за тебя. Я знаю, это, наверное, больно было… что я говорю… конечно, больно…
Он потянул ее к себе, желая обнять, но она отпрянула.
— Я теперь нечистая, — услышал Фили, — нечистая. Нельзя меня трогать.
— Что ты говоришь?
— Грязная, — повторила девушка с оттенком отвращения к самой себе, — теперь я не могу идти к Кили.
— Молчи! Нет, не вздумай! — он порывисто обхватил ее, она вновь забилась, но быстро потеряла силы.
Однажды он слышал слово «нечистая». Человеческая женщина, которая считала себя «нечистой», покончила с собой, не выдержав давления семьи и насмешек окружающих. Как относились к этому эльфы, гном не знал, и не горел желанием узнать. В его системе ценностей, нечистым был тот, кто мог сотворить насилие над девушкой, в чем бы оно ни заключалось.
— Кили тебя ждет, — тихо сказал Фили, не выпуская из рук Тауриэль, — и я тебя приведу к нему, даже если придется нести на руках всю дорогу. Мы обязательно доберемся домой, и там все будет хорошо.
— Он не примет меня…
— Тебя все примут с радостью! — Фили не задумался прежде, чем сказал это, и знал, что сейчас и не надо задумываться, — Кили ждет тебя и любит. Остальные тоже полюбят. Мы позаботимся о тебе, сделаем вам самую красивую свадьбу. А потом — сама увидишь, все будет…
Он осекся, глядя на то, как печально и бледно ее лицо. Она вновь смотрела перед собой, ничего при этом не видя и не слыша. Снова замыкалась. Но Фили не был готов сдаться так просто. Минутный испуг и растерянность прошли.
— Ты полежи еще, — твердо сказал он, — главное, отдохни сейчас. Я все сделаю.
…
Дорога до Эребора заняла вместо половины недели почти три. Сначала Фили искал по деревням и хуторам хоть одного лекаря. С Тауриэль, безмолвной и страдающей, это было непросто: ехать верхом она смогла только через три дня, шла медленно, и постоянно уходила в себя, как будто теряя дар речи и часть сознания. Иногда даже переставала отвечать на простые вопросы, и ни разу не попросила есть или пить.
Найдя какую-то полоумную, но славящуюся в округе ведьму-повитуху, Фили остановился у нее, поручив ее заботам Тауриэль, и рискнул задуматься, что ждет впереди его и брата. На первом месте стояло здоровье девушки, но после него Фили не мог думать ни о чем, кроме мести. Ему ночью снилось лишь одно: залитая кровью лесная поляна, и безобразные лица насильников, выглядящих хуже орков. Кхазад уличенных в насилии не щадили. Фили никогда не задумывался прежде, почему. Теперь он не мог придумать насильникам достойного наказания. Его попросту не существовало.
Масла в огонь подлили слова старой ведьмы, которая на неделю уложила эльфийку в постель, и была с гномом предельно откровенна, даже больше, чем он того хотел. Фили желал бы даже заставить ее замолчать, но вынужден был слушать. И страшно злился иногда на Кили против собственного желания: это младшему надо было быть здесь. А потом злился на себя за такие мысли.
— Я их много таких остроухих повидала на своем веку, — прямо начала старуха, — из Леса, молодой гном, уходят, бывает, и так. Не знаю уж, что у них там за порядки…
— Кто это делает?
— А ты подружку свою спроси. Кто-то есть такой, извращенец. Ты, юноша, особо не переживай. По женской части ее не трогали: они этого боятся, у них свои приметы.
— Не переживать?!
— Глупый! Жить-то, значит, будет, остроухая твоя. Она выздоровеет, просто не сразу.
— А почему ты ей вставать не даешь? — Фили протянул старухе золотой, и она немедленно попробовала на зуб монету.
— Ей надо это переболеть, — сверкнула черными глазами ведьма, — переболеть, понимаешь? Полежать, похворать, поплакать. Себя пожалеть. Так заживет лучше, и тело, и душа. Но долго придется… и ты ее жалей, соколик. Раньше времени не принуждай.
Фили не стал переубеждать ни в чем ведьму. Лишь дал ей еще один золотой, и строго нахмурился. Этот прием всегда помогал. Помог и теперь. Зыркнув на гнома еще раз, женщина исчезла в своей хижине. За полторы недели, что они были у ведьмы, та сожгла всю старую одежду эльфийки, и нашла ей новую, и даже обувь заставила поменять. Фили с ней не спорил. Он по-прежнему не знал, как покажется младшему брату на глаза. Мир перевернулся с ног на голову: Кили в Горе ждет счастья с нетерпением, волнением, а теперь, совершенно точно, и со страхом. А Фили везет ему самое страшное испытание и беду.
Как же повезло самому Фили с любовью и любимой!
Фили с детства привык быть старшим в семье. Старше него в поколении не было никого. Родился он — и, как грибы после дождя, пошли дети у переселенцев из Эребора. И многих родственников и детей друзей привечали в семье и залах узбада. Особенно сирот, чьи отцы погибли, завоевывая новую жизнь, а матери ушли работать, если были живы.
Так и с Ори получилось. Ее братья были совсем молоды для присмотра за младшей, и маленькая гномка стала обитательницей дома Торина. И навсегда поселилась в сердце Фили.
С самого раннего детства они были вместе. Хрупкая, болезненная, она нуждалась в защите и внимании, и Фили дал их девочке. Спали они вместе: Кили у стенки, Фили посередине и Ори — с краю, под его рукой, обняв его и тихонько посапывая со стороны сердца. Они росли — и росла их любовь. Представить рядом с собой другую девушку Фили не мог никогда. Ему было ясно, как день, что если кто-то и будет когда-то слышать биение его сердца по ночам — то только Ори.
Их тела зрели и формировались вместе, их дыхание звучало слаженно, они привыкли друг к другу в том возрасте, когда души врастают друг в друга навечно.
Он вырос, а она, считавшаяся еще малюткой, по-прежнему сопела у него на груди. В первый раз, когда Фили увидел в ней девушку, он и сам испугался. Помнил, как ее тонкая длинная ножка легла на его, и тело среагировало — как и должно было, как тело мужчины. И это оказалось страшно. Страшно то, что ее едва наметившаяся грудь по-прежнему мирно вздымалась, дрожали ее золотистые ресницы, пушились ее волосы, пахнущие ромашкой и лавандой, а он, обнимая ее занемевшей рукой, мог думать только об одном: это уже не Ори-малышка, а Ори-женщина.
Через три года Дис спохватилась, и Ори перебралась в девчачью комнату, где обитали кузины. Пустота постели, где теперь, раскинув волосатые ноги и руки, сопел и храпел только Кили, оказалась невозможно холодной.
И две недели Ори и Фили жили порознь. Всего-то четырнадцать дней и ночей. Четырнадцать веков, четырнадцать жизней! А потом, на пятнадцатую ночь, босыми ногами бесшумно ступая по дощатому полу, Ори снова пришла на свое законное место. Молча, прижимая к груди подушку. Фили сел в кровати за секунду до того, как заскрипели дверные петли.
Ее силуэт застыл на фоне распахнутой двери.
— Ты не спишь, — прошептала она, говоря в темноту, и Фили сглотнул.
— Не сплю. Две недели уже не сплю.
— И я без тебя не могу заснуть, — повинилась она едва слышно.
— Иди ко мне, — позвал девушку Фили.
Улегшись рядом и оттеснив беспробудно храпящего Кили к стене, они посмотрели друг другу в глаза. Всего четырнадцать ночей разлученные, они видели друг друга заново. Сначала просто лежали, обнявшись, и возвращая друг другу родное и так необходимое тепло. Потом были прикосновения, осторожные, легкие. А потом Фили потянулся к ее лицу, и поцеловал ее. И больше сомнений не было. И за прошедшие годы и десятилетия не появилось.
Они учились любви друг у друга. Узнавали на ощупь тела. Никуда не торопились, одновременно пообещав себе и друг другу, что оставят То Самое до свадьбы — в том, что ей быть, не сомневались тоже. Всему было место между ними, только не смущению и стыду. И Фили берег свою любимую, даже когда болезненно билась прилившая к чреслам кровь, даже, когда оставались считанные движения до слияния юных тел, когда никто не осудил бы за чрезмерную страсть и несдержанность.