— Ой, Нимерия, куда ты меня тащишь? Ты же только что… ладно, иду… что ты хочешь мне показать? Эй, постой!..
Поспешные шаги по коридору удаляются. В короткие минуты Бронн смотрит на Арью, не мигая, смело открываясь перед ней, как мало перед кем — она имеет право знать, что выбирает. С ней можно быть собой, Бронн не знает — чувствует это; можно жить от вдоха до выдоха, можно радоваться весне, не обязуясь убирать урожаи осени, можно давать и брать, не отмеряя и не взвешивая…только бы она согласилась.
И сама Весна улыбается Бронну, когда Арья делает выбор.
Комментарий к Не место для лютоволков, часть вторая
Ну что ж, финита.
В кои-то веки Бронн тоже был почти прерван в самый неподходящий момент.
Ура весне, товарищи! Всех люблю)
========== Рыцарь за Стеной ==========
Это очень странное место, Юг. Тормунд всегда знал, что южане идиоты, но, теперь, спустя много лет, он не просто убедился в своей правоте. Он узнал, что южане большие идиоты, чем он когда-либо мог себе представить. Если б он одумался раньше!
Он, конечно, не пошел бы на Юг. Даже Джон не уговорил бы. Никто. Тормунд цокнул языком, прочесал волосы руками. Покосился на отражение себя в зеркальной поверхности стеклянного окна. Таких осталось мало в крепости, и у этого тоже не хватало створки.
— Мы скоро уходим, старина, — наконец, высказался сонно Фрир, и Тормунд пнул кузена в лодыжку. Тот только хрюкнул сквозь дрему.
— Сам знаю.
— Ты лорд? Или я? Или король? Я забыл.
— Джон сказал, это будет называться иначе.
— Женись на этой вороне, — посоветовал Фрир, и Тормунд пнул его снова, — ха, я прав, да? Ты грел корешок в его болотце, а, Великанья Смерть?
— За своим корешком следи, и не чеши, когда все смотрят. Да не блуди по местным бабам, они все с гнильцой.
— «Джон сказал», ха, — брат еще раз зевнул и захрапел.
Тормунд вздохнул. Его в сон ничуть не клонило. Он нервничал. Взгляд его снова упал на отражение. Что бы сказали жены, увидев его таким! От бороды осталась едва ли треть, то же постигло и гриву. С мехами и кожей пришлось расстаться. Южные вороны говорили, это всего лишь весна, но пекло так, что Стена растаяла бы до основания, не будь она там основательно разрушена.
Тормунд поморщился, дергая манжеты непривычного одеяния. Не то что мысль о Стене успокаивала. Он не особо и хотел возвращаться за Стену. Она никогда не переставала внушать трепет. Но все же Север знаком, понятен и прост, и, да помогут ему предки, на Севере нормальный климат, а не этот кошмарный зной.
Дотракийцы, впрочем, все еще кутались в тряпье и упрямо заявляли, что вокруг зимняя погода. Тормунду плохо становилось при мысли о том, что эти парни зовут летом.
Он почесал нос. Чертов мелкий педераст, присланный кем-то из южных знатных ворон, назвал себя «цирюльником» — что это значило, не смог объяснить даже Джон. Кажется, сам король Сноу тоже не особо понимал, зачем нужна вся мишура и суета вокруг представления ко двору — так это, кажется, называлось. Вертлявый кастрат-цирюльник лез пальцами везде, куда не просили, пытался подстричь волосы в носу, и угомонить его помогла только прямая угроза. Теперь все тело чесалось.
Интересно, а Хромой Лев, этот наглый сестроеб Ланнистер, тоже подстригает волосы в носу? Это было нужно, чтобы леди Бриенна обратила на него взор?
Может быть, сегодня он узнает. Тормунд поморщился.
Минуты текли бесконечно. Одежда южан внушала серьезные опасения. Она всегда или облегала, или болталась на нем. Обувь здесь, хоть и не в пример легче и мягче его кое-как пошитых чуней, снашивалась за считанные дни. Все было неправильным.
Но самая великая несправедливость, как считал Тормунд, заключалась в том, что прекрасная Бриенна из Тарта до сих пор не пресытилась одноруким мудаком, который никогда особо не был Тормунду симпатичен, но в последние дни регулярно доводил вождя Вольного Народа до кровавой пелены перед глазами.
***
Началось очередное обострение, конечно, с Бриенны в платье.
Тормунд посвятил три или четыре дня прогулкам по пыльной Королевской Гавани в поисках подарков для жен и дочерей, сестер и племянниц. Пришлось нагрузить две огромные телеги полезным барахлом и срочно искать третью — для всего бесполезного, но очень нужного. Чего только ни было здесь на рынках!
Гребешки из кости морского зверя, какие-то мази, травы, притирки, краски для лица и тела, ткани, мягче, чем новорожденный тюлененок. Были, конечно, и побрякушки, но они не стоили той цены, которую за них просили. Тормунд устал торговаться в первые три минуты, предпочтя бросить в торговца меховой накидкой. Ее хватило, чтобы скупить пол-лавки.
Довольно быстро южане смекнули, что от Вольного Народа платы металлом можно не ждать.
— У меня кончается терпение, — пожаловался Фрир Тормунду, когда они грузили добычу на телеги, — до дома два месяца пути!
— До какого дома, — сквозь зубы сплюнул Великанья Смерть, — нет дома того больше. Нет его за Стеной.
Фрир мгновенно помрачнел.
— Джон сказал, что поможет отстроиться, — продолжил Тормунд, разглаживая узлы на тюках, — еще луну выждать здесь.
— Рейда там родит без меня! — пожаловался Фрир, — мой первый внук родится без меня, потому что вороны делят разоренное гнездо! Хватит с нас юга и южан хватит!
Тормунд не хотел слышать продолжение жалоб. Со времен защиты Винтерфелла он знал, что обречен остаться в памяти Вольного Народа как тот, что увел на юг дальше, чем мы хотели.
То, что ему пришлось, не делало решение легче. Но впервые в жизни он готов был терпеть неудобства, не получая никакой выгоды. Ну, если не считать постепенного вливания некоторого числа дотракийцев в Вольный Народ — все-таки многие из них оказались любопытными парнями, и, возможно, могли стать неплохими соседями. Но жара и южные порядки! Никаких дотракийцев, никакого полезного барахла, никаких обещаний Джона не было достаточно, чтобы искупить их.
И все же Тормунд терпел, пока мог. А все потому, что Бриенна. И вот это уже было внове.
В женщине с оружием не было ничего нового. В красивой сильной женщине тем более, но она — она была — Тормунд хотел бы, чтобы откуда-то появились все эти модные южные словечки, а язык не присыхал к нёбу всякий раз, когда он видел ее. Она была — в синих доспехах и синеве Зимы, пахнущая снегом, солью и ромашкой, прячущая очаровательный румянец и веснушки в серебристом песце, что он ей подарил — и пальцы подрагивали от желания тоже ощутить, каково — прикасаться к ее пухлым губам.
И иногда он хотел ее никогда не знать. Не помнить, как это — смотреть на нее, когда она теряет бдительность и улыбается, и дрожат пушистые белесые ресницы, и блестят синие, как лазурь весеннего неба, глаза. Не подглядывать, словно безусый мальчишка, на то, как она купается Зимой — как наклоняется, чтобы отжать неровно отрастающие волосы, как вытягивает ноги на мехах, как…
Или как, чуть неловко поводя плечами, появляется за спиной Джона вместе с Арьей, спотыкаясь о подол голубого, голубого, голубого платья — и цокает языком, прикасаясь кончиком к трещинке шрама на верхней губе…
Тормунд хлопнул себя по лицу.
С ним такого не было с возраста, когда он взял первую женщину. Безумие и одержимость. Мечтать среди дня, думая о ней, встречающей его у очага — в руках ребенок, дети держатся за подол, и синие глаза блестят, обещая жизнь и весну. Просыпаться в поту, задыхаясь, отбивая во снах снова и снова ее, тонущую в море оживших мертвецов. Тянущую к нему руки…
А ведь она чуть не погибла из-за Хромого Льва, а затем взаправду отдалась Хромому Льву, и теперь была его — но это, конечно, не умерило ее великолепия. Только сделало более желанной и еще более недоступной, чем прежде.
День за днем Тормунд боролся с потребностью сделать что-нибудь, и Джон Сноу — или как он себя звал теперь, не так уж важно — уже не мог бы его остановить. Эта женщина досталась не тому.
А она, не ведая, усугубляла его страшную одержимость. Она была добра. Улыбалась при встрече. На тренировочном дворе или в арсенале подавала оружие, ничуть не путаясь, протягивала мех с водой после разминки… и он просил снова и снова, и это было глупо, так стараться — ради чего? — ради того лишь, чтобы прикоснуться к тому, чего касались ее губы.
Больше, много больше он сдерживал себя от размышлений, чего еще — или, вернее, кого — касаются эти губы.
Он знал, что она понесла — это могло оставаться тайной только для слепых лордиков, не умеющих понимать женщин. Он знал с первых дней, когда она знала сама, если не до того.
Это изменило ее, сделало более свирепой в бою, сделало ее глаза более светлыми и яркими, лицо — сияющим. Он чуял. И потому стоял рядом с ней насмерть, когда они сражались против Королевы Драконов, пока только мог стоять. В отличие от Хромого Льва это он мог себе позволить. Некоторые предпочли бы украсть ее тогда же.
Но Тормунд Великанья Смерть никогда не будет опускаться до того, чтобы подражать южанам в их манерах. Он не бьет исподтишка. Если ему и суждено сойтись со слабоумным Ланнистером в бою, то это будет открытый вызов. А потом он схватит Бриенну — и украдет. Унесет прочь. Если надо будет, пронесет до самой Стены и за нее, и будет нести до тех пор, пока свежий воздух Севера не выветрит из легких хворую вонь южного безумия, и не даст понять, где настоящая жизнь, и как они могли бы быть в ней счастливы.
Он все еще колебался, стоя на грани, но потом — потом было то самое платье, и Тормунд пропал.
***
Южные лорды совещались и совещались, деля несчастные королевства, целыми днями. Поначалу Тормунд терпел необходимость присутствия на бесконечных совещаниях, но затем терпение истощилось, и он попросту принялся отбирать оружие у всех, кто входил в зал Совета, а значит, мог быть опасен для Джона.
Или его сестры — не Сансы, поцелованной огнем: поцелованную огнём он больше не видел. Спросил было у Сандора, но тот глухо пробубнил:
— Держись подальше от такого огня. Я, дурак, не умел.
Это было внове в последнюю Зиму и после: огонь, как и лёд, обратился во врага. И все же, услышав, что они уходят на Север, Тормунд взревел от восторга, и вместе с ним добрая половина зала. Только бедолага Сандор промолчал — но от него никто иного и не ждал; хорошо, что он хоть снова начал есть, а не заливать горе спиртным. Тормунд не смог удержаться и хлопнул страдальца по плечу. Вопреки обыкновению — прежнему — тот не зарычал, лишь злобно покосился.
Джон говорил что-то еще, и Тормунд знал, что это должно было быть что-то важное, но он не мог, просто не мог слушать дальше.
А после того, как в зале появилась леди-командующая, не мог больше и смотреть.
Она снова была в платье, на этот раз укороченном, поверх штанов — такие же она носила Зимой, но на этот раз оно было нежнейшего оттенка — Тормунд не знал, что это вообще возможно, окрасить ткань в цвет утренней зари. «Или ее румянца, — подумал он не без удовольствия, отхлебывая из кубка и утирая усы — они непривычно кололи кожу, — что за женщина!».
Он не мог больше ждать.
Нахуй Джона и его уговоры. Нахуй южан и их тупые предрассудки.
Нахуй Ланнистера и его дружка Бронна, которых, к счастью, нигде поблизости не видать. И весь мир туда же.
Тормунд горел. Летел. Плыл и таял. До нее оставалось с десяток шагов, когда его окликнули сзади.
Он пытался ускользнуть, он правда пытался. Но Вольный Народ не мог ждать. Их интересовало все: сколько с собой можно увезти, нельзя ли все же совершить пару вылазок на особо надоедливых землевладельцев, что думает Тормунд о похищении дворянок и простолюдинок, как отличить одних от других, что будет, если…
— Останешься здесь без головы и яиц! — рявкнул Великанья Смерть на особо восторженного юнца, и тот обиженно выпятил губу, — баб еще не хватало с собой волочь!
— Ну хоть одну.
— Сдурел? Что за моча в голову ударила!
— Весна, — прокомментировал Фрир, — вот и ударила. Эй, парень, не воруй никого: дотракийцы лишних меняют на мех, жир и кожи. Видишь того, с длинной косой? Это кхал Виго. У него несколько жен, и он хочет отдать двух, и еще сестру, Вигиссу.
— Своих! Отдать! — загомонили остальные. Тормунд неодобрительно свел брови. Фрир развел руками:
— А ты его спроси, он тебе скажет. Эй, кхал! Сюда иди!
Вразвалочку, лениво, кровные всадники кхала Виго и сам он подошли ближе. Тормунд сощурился. Виго не внушал ему доверия с тех самых пор, как однажды совершил страшное злодеяние — взял в плен Бриенну, но, с другой стороны, теперь все было прощено.
За то, что этот заморский дурак ее вернул.
— Говори, почему сбываешь лишних жён? — потребовал Фрир, сопровождая красноречивыми жестами каждое слово, — зачем?
— Женщины стать жадные и ленивые, — нахмурился ответно дотракиец, крутя пальцами, — все хотеть стать лучше другие. Говорить: мы кхалисси, больше не хотеть тебя такой кхал, хотеть каменный дом, хотеть мягкий мужчина.
— Это как? — тут даже Тормунд прибалдел. Кхал цокнул языком, развел руками, на мгновение расслабляясь и демонстрируя собственное бессилие:
— Мои кони не мягкий. Мои руки не мягкий. Моё внутри не мягкий. Они хотеть мягкий. Кхал не хотеть.
— Мы тоже особо не… мягкие, — неуверенно пробубнил озабоченный воровством невест парнишка. Тормунд фыркнул:
— Эта местная зараза! Когда у нас мужик прогибается под бабу, говорят, что потек, как дерьмо мамонта по весне!
— Дерьмо, дерьмо, — одобрительно закивали кровные всадники.
— Наши дома из мягкая кожа, — ввернул кхал Виго, — а мы нет.
— Наши — из еще более мягких мехов, а мы тверже Стены! — Тормунда несло, и он против воли искал за поясом что-нибудь, чтобы сжать — что угодно, похожее на оружие, — жесткое время требует жестких мужчин!
— Это известно, — одобрительно ухмылялись дотракийцы.
Оторопевший парнишка получил похлопывания по спине и напутствия. Можно было не сомневаться, он всерьез задумается о перспективах объезжать строптивую дотракийку. Тормунд надеялся, ограничится он хотя бы одной.
По-прежнему горя и надеясь выплеснуть общее возбуждение, Тормунд побрел прочь от зала. Он знал, что не сможет удержаться, если останется. Не этим вечером. Джон окинул его взглядом, грустным и печальным, как и всегда теперь, но не остановил.
Все верно, в задницу мягкие нравы и мягких людишек Королевской Гавани. В задницу их глупые разборки из-за тронов, знамен и гербов. Это не имело никакого смысла раньше, и не обретет его никогда. Не для Тормунда.