— …попей молока с медом. И не снимай одеяло, надо пропотеть.
— Слушайся миледи, Под. Уж и не знаю, не отправить ли к тебе девицу с нравом посвободнее, чтобы поспособствовала потению…
— Милорд!
— Не шипите на меня, моя госпожа; это помогает, разве нет?
— О чем ты, сир Джейме…
— О, не играйте со мной, леди Тарт. Разве не ваши целительные объятия неоднократно возвращали меня к жизни?
— …здесь ребенок! — слышится яростное шипение Бриенны, и Ланнистер бесстыдно гогочет:
— …хотя и не сказал бы, что потел больше, чем в поединке с вами, миледи…
Подрик кашляет, эти двое затыкаются. Ненадолго.
Бронн следит из своего угла сквозь сомкнутые ресницы. Тяжелые думы терзают его, когда он смотрит на материнские прикосновения юной — она юна, у него не получается забыть — леди Бриенны к еще более юному Пейну.
Двое сыновей Бронна там, далеко на юге; и последнее письмо из дома написано рукой тещи, а не бедняжки Лоллис. Лоллис, его девочка-конфетка. Это не любовь, конечно, нет, яростно воюет с собственной тревогой Бронн, оставшись один на один с грудой полусырых дров и топором. Это — привычка, забота, жалость. Это — теплые рассветы в компании Лоллис, завернутых в кружавчики мальчишек — хотя младшему было всего лишь три месяца, когда Бронн видел его в последний раз, он не может представить свою жену без него.
Даже ее слабый, раненный рассудок — отталкивающее явление, поистине — отходит прочь, когда Бронн вспоминает сыновей в ее объятиях. Ее неловкое воркование с младшим, постепенное робкое признание старшего. Да, она слабоумная, она недалекая, глупенькая от природы и поглупевшая после страшной трагедии при штурме столицы, но, когда она прикасается к своим детям, она сама Мать, и иногда, совсем иногда, Бронну тоже необходимы ее простые ласки.
И, спасите Семеро, он скучает по ним.
Он жалеет, что не пользовался возможностью стать ближе с ней, когда мог.
Шлюхи и боевые подруги так не обнимают и не ласкают.
Особенно, когда под смеженными веками сладкая парочка, Лев и его голубка-переросток — раздражающая правдивая картина истинной любви, и их тисканье — поначалу неловкий, но уже узнаваемый танец, где каждое движение имеет особый смысл. Они черпают силу из прикосновений друг к другу.
И не устают болтать. Скандалят — и громко, и шепотом. Препираются. Вяло выясняют отношения. Бурно спорят о всяческой чепухе. Вообще не затыкаются ни на минуту.
Обоим интересно друг в друге все. Бронн узнает из их негромких нескончаемых бесед больше, чем хотел бы знать. Больше, чем ему когда-либо было интересно. Узнает вместе с Джейме, что леди Тарт умеет не только вязать, петь и низать ракушки в ожерелья, но и готовить множество блюд из рыбы и моллюсков, умеет закидывать сети, но ненавидит китобойные суда и вообще морской промысел. Узнает вместе с Бриенной, что ее Лев — из нежной одомашненной породы, потому что у него непереносимость облепихи, голубики, гусятины и Семеро знают, чего еще — благополучно забытые проблемы чересчур чувствительных желудков аристократов после наступления Зимы.
— Тенны вообще человечину жрут и не давятся, — бурчит Бронн, закрывая голову скомканным плащом в попытке ограничить доходящие до него звуки.
Получается плохо.
Но смысл Бронну ясен и близок. Они узнают друг друга, и это укрепляет связь; то, чего он боялся всегда, потому что оно неизбежно приносит боль, когда привыкнешь к чему-то слишком сильно. Зачем привыкать к тому, что Неведомый у тебя отнимет рано или поздно?
…Тихое покашливание у плеча заставляет сира Черноводного открыть глаза. Собственной персоной леди Бриенна. Стоит над ним в темноте, как дозорная каланча, сурово хмурясь и сжимая в цветастой варежке ломко шелестящий на ветру листок бумаги.
У распечатанного письма в ее руке траурная кайма по краю.
У самой женщины печаль на лице и маленькая морщинка у сжатых пухлых губ.
Под навесом — переколотые дрова и затупившийся топор.
В сердце Бронна — гулкая пустота.
Детали, детали. Они дают ему силы предвидеть будущее и дурные вести достаточно ясно, чтобы не дрогнул голос, когда придется спросить:
— Что привело сюда миледи?
Но он знает, уже знает, что именно. И в голове одна мысль «о, нет», в душе бесплодная, быстро перегорающая ярость — «мои дети сироты», а в теле — отзвук тоски по прикосновению маленькой девочки-конфетки с ее простыми улыбками и невинным личиком.
— Мне очень жаль, — искренне звучит над ним леди Бриенна. Бронн сумрачно кивает.
Лоллис не могла пережить Зиму. Она и Летом, прямо скажем, недолго бы протянула. Утонула бы где-нибудь в колодце. Свалилась со стены по неосторожности. Но Зимой защитить ее не смог муж, находящийся за Стеной.
— Спасибо, — бормочет Бронн, опуская голову. На мгновение на его волосах — нежная рука, без варежки, без перчатки — сильные теплые пальцы прочесывают спутанные пряди, и Бронн безотчетно ловит ее, прижимает к лицу, в неумелой попытке продлить это, чем бы оно ни было.
Наемники не дают клятв и не знают верности обещаниям. Это их кредо. Но против своей воли Бронн молится и клянется в эти тяжелые минуты. Он не смог бы облечь чувства в слова и намерения даже под страхом смерти, даже с посулами золота. Нет, конечно, нет. Это на грани ощущений. Просто есть — то, что зовут душой полоумные жрецы всех мастей, кажется.
Мечта спасти этих двоих и их идиотскую любовь, в странном, иррациональном чаянии, что там на юге что-то взамен спасет его маленьких осиротевших сыновей.
Желание отблагодарить Красотку Бриенну за тайную жалость — от кого еще он мог бы принять ее без стыда?
Надежда пережить всё это вокруг и однажды найти свой приют и утешение — пусть в восемьдесят, рядом со сварливой, но родной старухой (которую он еще не повстречал, но — но, но, но, может быть), и говорить детям и внукам — и пусть среди них бегают все они, ставшие в их именах бессмертными, его Зимние Братья — рассказать свою зимнюю правду…
— Сир Джейме возьмет ваш дозор, — произносит Бриенна перед тем, как удалиться, отнимая свою теплую руку, и ночь и Зима снова становятся темны и полны ужасов.
Но, как крошечный уголек в почти потухшем костре перед Бронном, надежда остается жить.
Примета Пятая
Три дня они бились у отрогов Кулака Первых Людей. Тридцать три раза они отчаивались победить — особенно после того, как последний дракон покинул сражение, и впору было сдаться лечь на снег в ожидании смерти, но — они выжили. И победили, на этот раз, по крайней мере.
Выжившие перегруппировались и оттаивали, прячась от дождя, хлынувшего с неба, словно по расписанию. Бронн со стоном потянулся, поднимаясь с лежанки. Огляделся в большом шатре. Голова у него слегка кружилась, левая половина лица онемела, как и рука — должно быть, от удара.
Сир Адам Марбранд грел руки над чайником с малиновым настоем. Вскинувшись на шевеление, он завернулся в плащ покрепче:
— Нала сейчас подойдет.
Нала, целительница одичалых, явилась вместе с запахами супа, ароматами горького орехового настоя и чистого белья. Тяжелая грудь оказалась на уровне лица сира Черноводного, когда споро и без каких-либо намеков на смущение лекарка принялась осматривать его, попутно бормоча что-то об обморожении.
Бронну повезло. Тот же Аддам лишился двух пальцев на левой ноге и кончика уха. И на левом глазу у него веко теперь двигается, опаздывая за правым. Мороз не щадит никого — этот враг коварнее Ходоков.
— Однажды мы все сдохнем, — философски высказался Аддам, почесывая раненное ухо и морщась, — но ты как-то спешишь в последние дни.
— Я долбанный герой, ты не знал? — вздохнул сир Черноводный.
— Ты идиот, — возразила Нала, — ты спишь один под мехами.
— Не всегда, — Бронн облизнулся, с намеком подмигивая одичалой. Ее заигрывание, очевидно, не впечатлило:
— Раньше ты спал у Хромого Кота.
— Льва, — автоматически дуэтом поправили Аддам и Бронн. Одичалая лишь пожала плечами:
— Почему сейчас перестал? Там теплее. Я там тоже сплю.
Звучало, как прямое приглашение, но Бронн отмолчался. Аддам покосился на него:
— Что тебя прогнало от милорда?
— Лев и наша леди. Они что-то разошлись в последнее время, — прошипел Черноводный, — не затыкаются ни на минуту и везде обжимаются.
— Не знал, что ты такой моралист. Ну, съезжай к другому очагу, — добродушно посоветовал Аддам.
— Куда? К долбаному Клигану? — страдальчески воскликнул Бронн, пиная дырявым сапогом тент, — у него вообще, как говорится, котелок сдвинуло.
— На почве? — невозмутимо интересуется Аддам. Ответ не успевает последовать: упомянутый Клиган, стряхивая снег с невероятных размеров шубы, вваливается внутрь укрытия.
Приходится замолчать. Впрочем, Пёс не особо интересуется беседой — лишь сумрачно озирает пространство и заваливается под меха в чем пришел — мокрую шубу не удосужившись снять и повесить сушиться.
…Тревожное ожидание новой атаки всегда где-то там, на дне легких; где-то, притаилось дрожью у нижних позвонков, холодком в сердце. А все ж-таки время — все, что у них остается, и все расходуют его по-своему.
Сандор Клиган, например, в последние дни молится. Истово, рыча и огрызаясь на каждого, кто пытается его как-то привести в чувство. Попытки споить энтузиаста духовной жизни не удаются, выведать из него причину внезапного приступа религиозности — тоже. Бронн все еще полагает, что каким-то образом это связано с вестями из Винтерфелла, от леди Старк-старшей, но — помалкивает.
Убежденность его возрастает, когда единственным, кто делит с Клиганом его невеселые думы, становится Тартская Дева.
И если Бронна это не удивляет вовсе (в конце концов, кто может еще поговорить с Псом о его зазнобе, как не присягнувший меч оной?), то несведущий в любовной жизни нормальных людей Ланнистер принимается ревновать. И зрелище это так уморительно, что над ним впору рыдать всем Зимним Братством.
…
Прежде всего, Джейме становится еще более болтлив. Вскоре его разглагольствования надоедают даже одичалым у их костров, и сомнительная радость делить общество ревнующего Ланнистера вновь достается Бронну. Большую часть времени Лев проводит, тщательно расписывая, почему именно Сандор Клиган не может являться идеальным спутником для леди Бриенны. Поначалу Бронн даже поддакивает ему, но вскоре становится очевидным, что куда веселее с ним спорить.
— Если женщина выше тебя, это вовсе не фатально, — принимается откровенничать — сотый раз за часы совместного дозора — Джейме, — это не делает тебя таким уж слабым. Отнюдь.
— Вероятно, — бормочет сир Черноводный. Зуб на зуб у него не попадает. Мороз впитался в каждую клетку тела.
— В конце концов, ты — это нечто большее, чем твой рост.
— Спроси своего братца, он-то точно тебе расскажет.
— Вот именно! — Ланнистер на мгновение преисполняется надеждами, — размер… не всегда имеет значение, верно?
— Милорд. Ты задолбал.
— Ну, в конце концов, есть, кроме роста, например, еще… внешность? — Лев мнется, и нервы Бронна не выдерживают.
Это конец их дружбы, решает он — в тысячный раз. Все, никакой пощады долбанному Ланнистеру!
— Есть еще, блядь, опыт в постели. С разными женщинами. Решительность. Уверенность в себе. Возраст. Отсутствие седины в волосах. Две руки, — это почти удовольствие, смотреть, как корчится Хромой Лев, — и хрен, моложе твоего, на — напомни, сколько лет? Длиннее на — дюйм? Два?
— Пошел ты, — бормочет Ланнистер. Ну надо же, сама оскорбленная Дева.
Бронна мучила бы совесть, но он слишком устал, болен и зол. И он не устает подогревать ревность Джейме новыми и новыми наблюдениями. В конце концов, он и сам почти готов поверить, что между Бриенной Тарт и Сандором Клиганом действительно что-то есть.
Во-первых, они долго говорят, стоя от всех в отдалении. Во-вторых, Сандор Клиган часто сопровождает Тартскую Деву по ее нуждам, неотлучная грозная тень, распугивающая строящих планы одичалых. И, конечно, последней каплей становятся носки, которые Бриенна все-таки связала и преподнесла Псу.
Над лагерем Ланнистеров сгущается тьма. Джейме потух и посерел, шляется неприкаянным призраком вдоль костров, тоскливо глядит на Бриенну, пыхтит что-то в сторону короля Сноу и явно ненавидит Пса.
— Пора с этим что-то решать, тебе не кажется? — вынужден Бронн однажды утром остановить Сандора, когда тот, зевая, выползает из какого-то своего угла в сторону полевой кухни. Тот лишь уставился на рыцаря-наемника непонимающе.
— Ты, блядь, о чем?
— Какие у тебя намерения в отношении леди Тарт? — Бронн совсем не хочет звучать, как старый дядюшка-ханжа, но получается именно так. Клиган только моргает еще несколько раз, душераздирающе зевая, да так, что едва не вывихивает заросшую неопрятной черной бородой мощную челюсть:
— На хрен, чего надо-то?
— Леди Бриенна. Где она. Что у тебя с ней было.
— Спит еще, вроде, — бурчит Пёс относительно миролюбиво, почесывая могучую грудь, — умоталась вчера, ха.
На обгорелом лице сложно прочитать какие-то внятные эмоции, но Бронну кажется, это гордость сквозит в голосе Пса.
— То есть, все серьезно.
— Серьезнее некуда, блядь, — важно кивнул Клиган, потягиваясь и кряхтя, — ты знаешь, какая она сильная? Показать, что со мной как-то сделала? Ее заломать не так-то просто.
— У вас это давно? — Бронн разинул рот, чувствуя одновременно восторг от открытия, и одновременно — вину за него; бедный Ланнистер, храни его Воин, изведется.
Клиган тяжело вздохнул.
— С первого же, блядь, взгляда. Я как раз путешествовал с мелкой сучонкой Старк…
— Настолько давно?
И Бронн, и Клиган обернулись. Насупившийся Джейме, бледный и злой, сверлил Пса зеленым взглядом, сжимая кулак единственной руки. Очередной зевок в горле Клигана превратился в клокочущий смех.
Бронна смело в сторону, как ворох выпавшего только что рыхлого снега. Лев и Пёс двинулись друг на друга. Джейме, хоть и уступал Клигану в росте, в это мгновение выглядел гораздо более опасным противником.
— Так что у тебя с леди Тарт, Клиган?
— А что тебе, Цареубийца? Боишься, что моя паленая рожа покажется ей милее твоих мосластых трех лап?
— У льва на этих лапах еще есть когти, Пёс.
— Ах-ха-ха, — зарычал Клиган, блестя глазами, из которых постепенно уходил всякий намек на дружелюбие, — ты беспокоишься о своей леди, блядской Тарт? Ты меня, типа, пугаешь? Нахер не нужны твои бабы. На моей шкуре еще остались шрамы от когтей твоей долбанной сестрицы…
— Повтори! Повтори, что ты, блядь, сказал!
— Прочисти уши, мудила, — наконец, Пёс тоже заразился от проклятого Ланнистера злобой.