Прежде Сонаэнь никогда не обнаруживала в полководце и намёка на лень, но всё чаще он напоминал ей большого степного кота, греющегося на солнце на валунах в зарослях арака.
Как и всякий степной хищник, просыпался он для охоты по ночам. И тогда Сонаэнь просыпалась тоже, с его горячими руками на бёдрах, с нетерпеливым дыханием на ухо сзади и немыслимыми словами, которые днём он никогда бы даже не произнёс в обращении с женой.
Она обнаружила, что ей это нравится.
Это было особое чувство, Тило дома. Размеренный ход вещей менялся и рушился. Все планы шли прахом. Обед приходилось подавать на час раньше, ужин — на два часа позже. В приёмном зале обнаруживались подвыпившие мастера из Школы Воинов, соратники, дружинники, просто гости: кузнецы, оружейники, торговцы…
Ниротиль приносил с собой хаос военного лагеря и распорядок жёсткой воинской подготовки. С ним нельзя было спорить, его настроение определяло поведение всех домочадцев, его успехи или неудачи — темы для разговоров за столом. Но вместе с тем было особое удовольствие от присутствия полководца. Даже если он практически не покидал своих тренировочных дворов или целыми днями пропадал в Школе или Совете — Сонаэнь любила дни с мужем рядом.
Соседи в недели и месяцы, когда Тило был дома безотлучно, не тревожили Сонаэнь.
Гостьи старались прибывать реже, если прибывать вообще.
Нарт слушался с полуслова. Слугам внезапно не приходилось повторять распоряжений.
Даже домашние коты начинали ловить мышей усерднее.
И, хотя леди Орта никогда бы не призналась себе и другим в этом, было особое удовольствие просыпаться с ним по утрам. Открывать глаза — и видеть его красивое лицо рядом, ощущать жар горячего тела, слышать тихий вздох, когда он переворачивался в постели, перетягивая одеяла на себя.
И иногда, осторожничая поначалу, но потом смелей — пробовать его крепость на прочность, изыскивая повод нарядиться, украситься, прикоснуться лишний раз — не только утром или вечером в постели, но и среди дня.
За обедом.
Подавая чай или письма.
Делясь соображениями по ведению хозяйства или прося совета. Обсуждая гостей и родственников.
Даже споря и ругаясь. И даже шутя над ним.
— Что это?! — раздается его рык из спальни, и Сонаэнь спешит — приходится пройти по галерее и подняться на второй этаж, чтобы встретить нагого супруга, замотавшегося в простыни, у стола.
— Что случилось, господин мой?
— Кто напихал эту траву в мои ножны? — Вид полководца, с мятым от сна лицом, трясущего оружием, почти заставляет леди Орту расхохотаться, но она старается не разрушить игру раньше времени:
— О чем вы, господин мой? Об этом? — И вот тут настаёт время для первого прикосновения. — Ах, это?
— Да, это, что это?
— О, мой господин, — нужно сохранить почтительный, кроткий тон, полный внутреннего достоинства, когда прикасаешься будто бы невзначай второй раз, — это букет ирисов. Я нарвала для вас в саду.
Он знает — конечно, все знают: ирисы — символ чувственной супружеской любви. Хотя вряд ли многим воинам с утра их женщины дарят цветы, напоминая о прошедшей ночи. И тогда предстоит изо всех сил прятать рвущуюся улыбку, пока он не начнёт улыбаться сам, всё ещё пытаясь гневно хмуриться — но он перестанет.
И примется целовать.
***
…Всю ночь вокруг заставы выли волки.
Они не замолкали — стоило умолкнуть одному, вступал другой. Должно быть, кто-то из служивших в угодьях северян понимал песню собратьев, потому что лица их были очень мрачны и они не сменились в дозоре. Снежана, запертая в темнице, проплакала несколько часов, тихо подвывая, словно в ответ волкам.
Сонаэнь не хотела видеть ни заложницы, ни преследователей. Произошедшее казалось продолжающимся кошмаром, но проснуться она не надеялась. Как и заснуть — хотя больше всего был необходим отдых. Но Сонаэнь не спала. И не молилась больше — язык не подчинялся рассудку, стихи молитвы рассыпались на бессвязные звуки и сдавленные рыдания.
Но слёз не было тоже — и леди Орта не плакала.
Лишь робко поначалу отважилась мечтать — почти забытое за пятнадцать лет умение, оно возвращалось понемногу; и Сонаэнь отдалась ему, убегая со всей накопленной страстью души в лучший мир — от воя волков, слёз пленницы и переговоров озлобленных и напряжённых заставников.
В середине ночи начали прибывать дружинники Ниротиля с востока и какие-то незнакомые штурмовики с ближайшей из сторожевых застав. Сонаэнь слышала, как Ясень подробно и обстоятельно рассказывает о произошедшем в Посаде, — не слова, но интонации его размеренной речи, особую мелодию голоса.
Ничто меньше не волновало её, чем обсуждения в воинских собраниях.
Она воображала, как Ниротиль появится перед воротами верхом — как делал не раз и не два, возвращаясь домой. Представляла, как пыльный плащ примет в руки и улыбнётся, подставляя плечо и подавая руку вместо его любимой трости. Она рисовала его усталое лицо перед глазами — прищур грозных серых глаз, шрамы на щеке и лбу, ухо с отсечённым кончиком, из-за которого выскальзывала посерёбренная ранней сединой прядь русых волос, губы и след от неловкой иглы целителя на левой брови.
Она воображала, как молча, улыбаясь и сочувствуя, предложит омыть ноги, как прижмётся к его коленям — он, должно быть, зашипит от боли, но потом улыбнётся, поднимая её и усаживая рядом. А потом, когда дорога начнёт забываться, она отведёт Тило на ложе.
В мечтах улыбаться и любить его было так просто и легко. Но она будет, о, будет, от всего сердца, любить. И будет целовать и плакать, плакать и целовать; и никогда, никогда больше не пожалеет поцелуев и ласк для него. Никогда.
Заскрипела тяжёлая дверь, Сонаэнь вскинулась, с трудом вставая с койки, — она заперла дверь на все щеколды. Только теперь леди обнаружила, что масло в светильнике прогорело полностью.
За дверью ждал Ясень. Сонаэнь выглянула в коридор. Из ветрового окна виден был занимающийся рассвет. Итак, прошли сутки.
— Их привезли, — торжественно произнёс рыцарь, и леди Орта кивнула.
Кивнула ещё раз, застыв вдруг под тяжестью слов, в которые не верила: поверить в них означало отказаться от мечты, в которой Тило, верхом на утомленном коне, в пыли и грязи, являлся…
— Не все тела посадские горожане выдали, — спокойно и ровно продолжил рыцарь, подавая руку, — прошу, сестра-госпожа.
Серый рассвет пах гарью и мелким дождём. Тихие переговоры при появлении леди Орты прекратились. Сонаэнь устало оглянулась. Чуть поодаль, во дворе, между конюшней и кузней, она увидела — поначалу всё сливалось в сплошной пепельно-серый туман, но потом — да, это были тела.
Привыкшая к госпиталям, она сразу могла бы сказать, что их было около пятидесяти. Она могла видеть, что первым привезли Ами Кея: его щегольские сапоги Сонаэнь давно запомнила. Рядом, конечно, был и верный Линтиль — только у него были во всей дружине настолько длинные волосы.
— Вам не стоит смотреть, сестра, — высказался один из незнакомых штурмовиков, — многих братьев… — Он не договорил «изувечили».
Госпитальеры видели увечья и последствия пыток. Она лишь покачала головой, делая шаг вперёд, но незнакомец вновь преградил ей дорогу.
— Вам придется остановиться здесь, миледи.
— Я иду за мужем.
— Вас могут неверно понять, моя госпожа, — нехорошо и горько усмехнулся воин, — у нас, южан, так говорит жена, намеренная разделить с мужем погребальный костёр.
Сердце Сонаэнь дрогнуло, остановилось на мгновение.
— Они исповедуют Единобожие. Исповедовали. Мой супруг будет похоронен в земле, как и подобает!
— Супруг? — переспросил штурмовик, и —
почему в её мечте Тило являлся на рыжем коне, почему не на своём, сером в яблоках? Почему она продолжала видеть его в пестроцветном одеянии кочевника? Почему —
Ведь в настоящем он лежал там, в каких-то двух дюжинах шагов, в серебристо-сером кафтане, и кто-то положил его на щит головой в неправильную сторону — так никогда не делали кочевые войска, потому что щиты не предназначались для покойников; и Сонаэнь не могла остановить себя от того, чтобы не цепляться за каждую деталь, увязая в реальности, которую не готова была проживать.
— Ему лежать в земле, — ровно продолжила она, не сводя глаз с его тела, — всё же могла это быть ошибка или иллюзия?
— Мы не можем, — откашлялся осторожно штурмовик, — понимаете ли, нам придётся отвести многих из дозорных от заставы из-за… ситуации. И кто-то из Своры может осквернить могилы наших братьев.
Сонаэнь смотрела сквозь мужчину, но он всё ещё продолжал зачем-то оправдывать необходимость погребального костра. «Ситуация? Вот как это назовут в Элдойре? В Военном Совете, перед Правителем?»
С одной стороны говорил что-то Ясень. С другой — командир заставы. А он — тот, кто никогда не вернётся из её мечты домой, — лежал на щите в неправильную сторону головой.
Вблизи он был похож на себя ещё меньше, чем издали.
Нет, никаких увечий нанесено не было — сверх тех, что оставили след при жизни.
Должно ли это было утешать?
Должна ли она была радоваться? Это могло бы кого-то утешить — кровавые пятна на одежде, синие губы и бесцветный оттенок кожи? Это могло что-то изменить — то, что она видела его мёртвое тело? За жизнь Сонаэнь Орта их видела сотни.
«Ты умер быстро, — отметила Сонаэнь, — истёк кровью минуты за три. Какими были твои последние мысли и слова? О ком и о чём ты думал? Где ты сейчас?»
— Я могла бы похоронить его где-то ещё, в другом месте, — зачем-то произнесла она, обращаясь к Ясеню.
— Они решили иначе.
— Они ничего не решают. Они не могут. Я его жена.
Но они могли, и они решили; наконец её оставили с телом полководца одну. Уединением это было назвать сложно — вокруг сновали оруженосцы, лучники, штурмовики и слуги.
Всё как тысячу тысяч жизней назад, в госпитале, где она увидела его впервые, — но тогда Ниротиль был жив и страдал, и много раз Сонаэнь задумалась, не милосерднее было бы оборвать его жизнь. Тогда, в кровоподтёках и ссадинах, кое-как заштопанное, его лицо кривили судороги, и голова была разбита и забинтована, и следующие полгода полководец провёл в крови, гное и рвоте, в дерьме и моче, в бинтах и лубках.
И она точно так же иногда приседала на его койку в ногах, смотрела и удивлялась — как воин был жив? Как это могло быть возможным?
Скольким противникам в этот раз всё-таки удалось его достать? Было их трое или четверо? Или один удачливый враг?
«Да, это был один враг, — Сонаэнь едва могла вздохнуть, вдруг обнаруживая мир вокруг омерзительно реальным, — одна-единственная женщина, которая стала причиной; и это не я, Боже, будь милостив, это не я».
Ей не удалось заставить себя плакать, но никто и не ждал слёз. В конце концов, у неё будет время для траура — до конца жизни: вдова полководца никогда бы не стала женой другому мужчине, если только того не желал сам покойный. При этой мысли Сонаэнь едва не захихикала истерически. Нет, этого бы не могло быть никогда.
Тило не любил делиться.
— Я нашёл носилки, госпожа, — подал голос тихий Ясень, и леди Орта подняла на него взгляд с земли. Рыцарь сумрачно кивнул.
— Что будет теперь?
Ниротиль бы сказал однозначно, с твёрдым кивком и злым прищуром: «Война».
Ясень вздохнул:
— Я не знаю.
Сонаэнь медленно, отказавшись от помощи, поднялась с земли на ноги. Бросила ещё один — прощальный — взгляд на тело мужа.
— Они звали его «Мирный», — сказала она, и вдруг что-то — должно быть, наконец упавшая тяжесть усталости — шатнуло, бросившись онемением в лодыжки, — это не его имя.
— Нет, госпожа, — согласно кивнул Ясень.
Носилки явились, как рыцарь и обещал. Где-то уже жгли первые погребальные костры. Незнакомые штурмовики звучно спорили о том, кто же повезёт заложницу Элдар в белый город и не лучше ли дождаться подкрепления. Сонаэнь шагала за телом мужа, с прискорбием отмечая полное отсутствие всяких чувств, кроме бесконечной усталости.
Больше усталости был только страх, что она пройдёт — и придётся жить дальше.
Без Тило.
Без всего, что он олицетворял. Безо всякой надежды на то, что однажды он вернётся, — не притворишься, не поверишь, что это возможно. Нет, никакой надежды больше — тем более теперь, когда погребальный костёр разгорается.
— Были воины меньше его, ушедшие в больших битвах. Почему не он? Почему здесь, в лесах на краю земель? Это не то, как подобает хоронить полководца, одного из Четверых, — слова лились сами с языка Сонаэнь, — сжигать его, как бешеную собаку… это не подобает ему. Ничто из этого.
Ясень на мгновение прикрыл глаза, затем подошёл ближе.
— Так будет лучше, сестра-госпожа, — негромко заговорил он на ильти, и степной диалект с его мелодичными переливами и глуховатыми окончаниями заставил Сонаэнь судорожно выдохнуть, — прах мы отвезём домой, в степь; мы развеем его над Гремшей, там, где были наши стоянки; но до этого мы отомстим.
Сонаэнь закрыла глаза. Когда открыла их, сквозь дрожащее пламя в последний раз увидела знакомый призрак — она помнила его, помнила до сих пор. Как часто он являлся ей! И теперь наконец уходил вдаль по лесной дороге — всадник на рыжем скакуне, улыбчивый, смеющийся, сияющий. С ним прощаться было куда больнее, чем с настоящим полководцем Ниротилем.
Женой Ниротиля она была пятнадцать лет. Видела его лучшие и худшие дни. Была верна — и предала однажды; была им прощена — и, пожалуй, простила и его. Родила его сыновей.
Прекрасного Всадника не существовало на свете, или же он погиб до их встречи в огне всё той же войны.
…Дым от костра поднимался в весеннее небо выше и выше, закручиваясь чёрной спиралью и бросая змеистую тень на голую землю.
— Да, — кивнула Сонаэнь Орта уже себе, — да, конечно. Конечно, мы отомстим.
THE END