========== Глава 1. Тот, кого нет ==========
Он пришел за тобой, и теперь не ной,
и не спрашивай — кто, мол, откуда здесь.
Он пришёл не с миром и не с войной,
не любить тебя нежно такой, как есть,
не кататься к морю, не вить гнездо —
в глубине тебя отыскать тайник.
Он пришел за тобой — так иди, не стой,
это твой отчаянный проводник.
© Каитана
— Выносливость среднестатистического человека приблизительно равна выносливости среднестатистического голубя: если сравнить пропорции организмов, получается, что и человек, и птица погибают от примерно одинакового количества нагрузки… Что, в принципе, и требовалось так давно доказать.
— Замолкнул бы ты, Сирлинс. Думаешь, кому-нибудь захочется выслушивать твои чертовы гениальные умозаключения, после всего, что… После, господи боже, всего?
Аллен Уолкер, молодой двадцатилетний экзорцист, на первый взгляд бесцельно шатающийся по технологическому этажу и так же бесцельно и нервно косящийся то на капсулы с жидким азотом, то на измерители андерграундовых волн, то на застекленные в пробирке сердца куриных эмбрионов или мышиных зародышей, выуженных из материнской матки и подвергшихся моментальной глубинной заморозке, приподнял голову, с настороженным удивлением прислушавшись к донесшимся голосам.
— Вот потому я и говорю, что все вы здесь — одни сплошные голуби, раз не можете справиться даже с маленьким беспомощным ребенком…
— Да закрой же ты, наконец, свой рот! Просто закрой его, старый безумец.
— Это ты закрой свой рот: не забывай, кто кому здесь начальник. С каким бы снисхождением и симпатией я к тебе ни относился, перво-наперво ты все равно остаешься моим подчиненным, глупый мальчишка.
— Я этого и не оспариваю. Только сейчас ты ведешь себя не как начальник, а как проклятый, скабрезный и полностью выживший из ума актуариус. Старый глухой Книгочей!.. Не притворяйся идиотом, я тебя умоляю! Прекрасно ведь знаешь, о каком именно ребенке идет речь.
— О самом обыкновенном, я пола…
— Черт возьми… Прекращай ты уже! Просто прекращай. То-то ты сам избегаешь лишний раз сталкиваться с ним, с этим «самым обыкновенным» ребенком.
Аллен, недоуменно нахмурив брови, попятился. Бегло оглядевшись, приметил неподалеку обитый железными пластами коридорный рукав с длинным веретеном поперечных срезов конденсирующих люков и, не понимая, почему бы просто не остаться стоять, где стоял, да попросить долгожданной подмоги с замучившим безвылазным лабиринтом, в котором он безнадежно застрял, бесшумной крысой отпрянул под укромную тень. Преодолел несколько шагов, нырнул за огромный алюминиевый термос пустующего — он, по крайней мере, на это понадеялся — дьюара и в ту же секунду углядел две показавшиеся из-за винтового поворота тени: одну — высокую, квадратную в плечах и бородатую, другую — более низкую, щуплую, скованную зажатыми взвинченными движениями.
Если поначалу Уолкер принял Азиатское подразделение за немного причудливое, конечно, но вполне безобидное местечко, оставаясь при этом обманчивом мнении все недолгие две недели, в течение которых проходила его внеочередная реанимация, то теперь, опрометчиво заверив персонал, что и сам отыщет выход, выхода не отыскав, заблудившись да случайно спустившись куда-то на закрытые низшие этажи, больше его таковым не считал: окучивающий пространство морозный воздух ложился на плечи чугунными мурашками, в машинных чанах булькало сжиженным газом под экстремальной отметкой ревущего давления, отовсюду наносило цианистым калием, накаленной окисью, кровью.
Иногда запах становился настолько острым и кислым, что Аллена настойчиво дергало за свернувшиеся в узел кишки: казалось, что кто-то справил половую нужду прямо в этих самых коридорах, справил не раз и не два, небрежно подтер следы подошвой и притаился за одной из вездесущих дверей, глумливо хихикая в резиновый полиэфир испачканной врачебной перчатки.
— И ты снова не прав, мой мальчик: я точно так же сталкиваюсь с ним, как и вы все, и вовсе не избегаю этого делать. Каждый день мы проводим вместе приблизительно по два часа, после чего я спокойно, без всех тех происшествий, о которых ты постоянно твердишь, возвращаю его в его же комнату. Этот ребенок на самом деле не настолько и…
— Конечно! Давай, скажи еще, что он, мол, сущий ангел, а мы здесь слетели с катушек и навыдумывали себе в его адрес невесть чего, да? — не унималась тень низкая, прыгучая, подвижная, будто причудливая обезьянка-гиббон с зеленых мадагаскарских островов.
Еще через четыре шага оба они — и плечистый высокий старик, и бледный юнец с пшеничными волосами, собранными у затылка в реденький хвостик — полностью проявились в пролете, точно нарочно замедлив шаг. Рассеянно покосились в сторону облюбованного Алленом тоннельчика, перепугав до зашевелившейся в желудке холодной тошноты, но, так ничего подозрительного и не заметив, отправились дальше, отскакивая от сопряженных герметических стен эхом перебивающих друг друга шагов.
— Честное слово, Сирлинс. Обычно ты имеешь с ним дело только тогда, когда он умирает да воскресает вновь, что само по себе ненормально. Это, надеюсь, ты понимаешь? Когда он задыхается кровью и корчится болью в наново пришитых конечностях — разумеется, ему не до того, чтобы бросаться на своего контролера, да и то ты постоянно находишься при этом за чужими спинами, поэтому уверен, что тебе ничего не грозит, но в любое другое время…
Аллен, потеснее привалившись спиной к дышащей зимостью стене, растерянно повторил в голове услышанное, окончательно переставая понимать, что ему со всем этим следует делать дальше: притвориться, будто ничего не произошло, и как можно скорее отсюда убраться или не притворяться и попытаться забраться поглубже, чтобы узнать, кто таков этот странный ребенок, о котором двое белохалатников вели разговор.
— Послушай меня внимательно, Эдгар. Ничего страшного не случится, если он в некотором смысле выйдет из-под контроля и перегрызет-таки глотку паре-тройке нерасторопных новичков. В конце концов, он сейчас просто-напросто щенок, и для его возраста и положения это вполне нормальное поведение. Прекращай уже хандрить по всяким пустякам. Иначе, помяни мое слово, заработаешь мигрень. Или что-нибудь похуже. Бессонницу, например.
— Да как у тебя язык поворачивается…
— А так и поворачивается, что я-то знаю, что наш с тобой мир живет без оглядки на чьи-либо смерти, мой друг. Так всегда было и всегда будет; мне думалось, что ты уже достаточно вырос, чтобы хорошенько распробовать это правило на вкус. Маленький зверенок ведь именно для этих целей и создавался — возмужать, заматереть и стать очередной машиной для безупречного убийства. Идеальным солдатом, идеальным оружием, идеальной шахматной пешкой в направляющих и предопределяющих каждый шаг руках… Разве никто не объяснял тебе этого прежде?
— Объяснял, но… я не хотел… не хочу… не могу поверить, что всё это… правда. Спасителем, святым апостолом, знамением спустившегося небесного ангела, вестником Господа и Его воли на Земле — вот кем ему должно было стать… Тем, кто приносит людям тепло и надежду, когда их собственный огонь погас, и выживает, сколько бы раз смерть ни пыталась забрать с собой. Он должен был родиться непорочным на сердце, самоотверженным, беспристрастным, храбрым, справедливым и хладнокровным ко всем своим жизненным передрягам, твердо знать, для чего появился на свет и где его ждут, но никак не нести людям же страх или, не допусти Пастырь, смерть…
— Вот как…? Не нести людям смерть, говоришь…? А как же, к примеру, я не знаю… Акума? Они ведь тоже когда-то были людьми. Они даже сейчас, если верить тому, что нам наговорил Уолкер, в какой-то мере ими остаются. Так где же, по-твоему, проходит эта тонкая грань? Их он тоже не должен убивать, а должен излечивать мнимым господним светом? Или их убийство не засчитывается, потому что ты жаждешь смотреть через призму собственного обманутого восприятия и вскруживших голову красивых сказок? Что, скажи, пожалуйста, в таком случае ты вообще здесь забыл?
— Нет, я же ничего не говорил про… то есть… даже несмотря на то, что рассказал Уолкер… я имел в виду… тех… настоящих… живых… людей… Мы все здесь стараемся для того, чтобы бороться с демонами, уничтожать их, освобождать запечатанные души, дарить тем самым надежду и веру в завтрашний день… чтобы те… настоящие люди могли спать спокойнее и не бояться оказаться сожранными во сне… Поэтому мальчишка должен был стать не столько этим чертовым оружием, сколько…
— «Сколько»…? Ну же? Неужто тебе открылось что-то, чего не успел понять за свою долгую жизнь такой старик, как я?
— Нет, я… не в этом дело… я не совсем… просто… может быть…
— Ну что же ты? Давай, скажи уж. Видишь? Я со всем вниманием тебя слушаю. Так кем наш маленький дьяволенок должен был, по-твоему, стать?
— Я… он… наверное, не солдатом, а тоже… чуть-чуть…
— Что-что? Говори, прошу тебя, громче, чтобы мои старые уши сумели расслышать, мой дорогой.
— …челове… ком. Он должен был, я думаю… стать больше… человеком.
Послышался смех — приглушенный и седой, как и сам тот, кто этим смехом, кашляя, давился.
Аллен, кусая губы, как можно тише перебежал к другой стене, пробуя напрячь слух и выцепить хоть что-нибудь еще, но неизбежно терпя поражение: когда Сирлинс отсмеялся, люди-тени оказались уже слишком далеко, голоса их смешались с шумом непрерывно вертящихся лопастей, и всё, что Уолкеру удалось напоследок разобрать, это опустошенное, серое и безразличное, как застывший в безвременьи день:
— Даже если бы захотел, он никогда бы не смог этого сделать, дурак. Никто бы ему не позволил…
☢☢☢
Аллен хорошо понимал, что спускаться ниже ему не следует: если поймают — обеспечат серьезные проблемы с начальством, у которого на его счет и так водились не самые радужные подозрения, а если даже не поймают — проблемы всё равно не замедлят появиться, потому что он здесь просто с концами заблудится и помрет где-нибудь от тривиального голода или жажды.
Тем не менее, вопреки всем трезвым доводам, ноги продолжали уносить его всё глубже, ниже и дальше, встревоженное сердце колотилось всё громче, а в голове продолжал вертеться подслушанный волей случая запретный разговор.
Осознать смысла впитанных слов у него не получалось, окружающее пространство сквозило одинаковыми скопированными коридорами: длинный переход, изворачивающийся полудугой настолько плавно, что невооруженным глазом и не заметишь, тянулся на сто двадцать отсчитанных шагов, пугал чередой запертых металлических дверей и разлитыми на полах то бурыми, то желтыми, то черными лужами — освещение гудело слабое, и разобрать, что это была за жидкость, у Аллена не получалось тоже.
Чуть погодя коридор обрывался и приводил к открытой полукруглой площадке в средоточии наполняющей обреченностью пустоты, в центре которой оказывался один и тот же цилиндрический шахтенный провал в угольную темень, откуда дышало могильным склепным прокажением копошащееся безликое нечто. Аллен обходил яму, стараясь не глядеть вправо и вниз, добредал до неизменно попадающейся лестницы, преодолевал еще сто двадцать ступенек, сворачивал в первый попавшийся рукав — и так до бесконечности, по уроборосному кругу, перевернутой в песочных часах восьмеркой, всё ниже и ниже, стылее и стылее, мрачнее и мрачнее, точно погружаясь в самые недра разверзшейся адской земли.
Пару раз на пути встречались белые молчаливые люди, с безразличной скукой на забранных резиной лицах перевозящие на колесных носилках людей других: судя по всему, мертвых, с обожженными до рвотного рефлекса багряно-красными руками и ногами, выглядывающими из-под накинутой простыни; Аллен едва успевал нырнуть за ближайший бак или выступ, вжаться в стену и стараться не дышать опаленным зловонием вовсе даже не кремировавшего огня, а пожравшего до костей водородного газа, унесшего жизнь не то отравившихся, не то отравленных бедолаг.
В кулуарах этих было до удушья плохо, немощно, страшно. Порой Уолкеру, забывающему кто он и зачем сюда пришел, хотелось остановиться, хорошенько заорать и разорвать себе пальцами челюсти да выплюнуть наружу бурлящий кишечник, чтобы тот прекратил, наконец, мучить его. Порой же наоборот начинало отчетливо мерещиться, будто здесь на каждом шагу вмурована в железную жесть дьявольская аппаратура, способная считывать вытекающий сквозь кожу страх, перерабатывать тот в персональный яд, вспрыскивать в кислород и заставлять рассудок всё безнадежнее погружаться в тенета сжимающегося сумасшествия.
Пятью спиралями ступеней ниже и пятью коридорами вдоль Аллен всецело прекратил верить, что движется туда, куда ему двигаться надо: во-первых, ему вообще этого всего не надо, а во-вторых, никакие взрослые, не говоря уже о детях, не смогли бы просуществовать в подобных условиях, да и никто, наверное, не стал бы их тут держать.
Кое-как себя в этом убедив, он уже почти развернулся и поплелся обратно, когда вдруг услышал тихий-тихий, проходящий параллельным обособленным коридором, шумливый гул.
Запнувшись, остановился, непонимающе приподнял брови, прижался ухом к морозящему стенному шлифу, пытаясь разобрать хотя бы пару слов, в результате чего узнал, что людей, поравнявшихся с ним за той стороной перегородки, было несколько — около пяти или шести, если только среди них не затесалось заядлых молчунов, — и говорили они в основном про того же «дьяволенка», по безучастливой вине которого Аллен во всё это и влез.
Осознание того, что он все-таки, оказывается, на верном пути, неожиданно подбодрило, подтолкнуло в выпрямившуюся спину, и Уолкер, дождавшись возвращения прежней глухонемой тишины, побрел дальше.
Прибрел к новому изгибу открытой продырявленной площадки, прошел с несколько десятков шагов, заприметил впереди лестницу, а слева от себя — коридорного близнеца, который, кажется, и вел как раз туда, куда ему было так или иначе нужно.
Нырнул в раскрывшуюся трясину под смутным буро-серым свечением, бьющим в глаза так резко и так навязчиво, словно вышедшие из строя лампы на старом инфракрасном приемнике. Он старался идти медленно, переставлять ноги вдумчиво и осторожно, замирать перед каждым последующим движением, но циркуляция чертового кровеносного воздуха вонзалась в кожу раскаленной алармой, расшатывала сосудистую побежку, слетала с губ болезненной паровой одышкой, и чем глубже Аллен забредал — тем торопливее переставлял ногами, почти бежал, почти летел, подсознательно стремясь очутиться от выпивающего душу склепного кошмара как можно дальше.
Вскоре в конце коридора забрезжил тусклый изнасилованный свет; Уолкер, выбежав на очередное открытое пространство, перемахнул через стальной архитрав низеньких колонн, миновал ряд крионических сосудов-гробов — таких высоких, что смогли бы взять у него с макушки потенциальное яблоко, окажись они, конечно, живыми. Черные машины, отступившие в скромную чадящую тень, стрекотали ненавистью, смертью, больничными секретами; льющийся с прожекторного потолка свет резал слизистую слезящихся глаз, требующих, чтобы их немедленно закрыли, пока они не полопались и не протекли из глазниц вон.
На следующем повороте, сворачивающем в новое безымянное никуда, Аллен, уже больше ничего вокруг не замечающий, проделал еще с несколько десятков бегущих шагов, а потом вдруг, напоровшись в совершенно пустом коридоре на неожиданно возникший предмет, ударив тот коленями, столкнув, отбросив, ушибившись и лишь чудом удержав собственное равновесие, быстро отпрянул назад, с ужасом распахивая глаза, чтобы…
В изумлении уставиться на отшвырнутого его же инерцией мелкого тощего мальчишку в черной гривке растрепавшихся волос, с пронзительными синими глазищами на белом лице и змеями извивающихся вдоль рук и ног грязных бинтов, опоясавших почти каждый клочок часто-часто дышащего тельца.
В первую связку сшитых секунд Аллену, непонимающе вытаращившему глаза, почудилось, будто мальчонка вот-вот потеряет сознание, задохнувшись от схватившего за сердце апоплексического шока: слишком уж мертвенно-бледными стали его щеки, обескровились губы, а ногти, торчащие из-под стянутых бинтами пальцев, перекликаясь с мутной подсветкой коридоров, показались почти оранжевыми, почти как оспа, как плоть после встречи с чертовым раскаленным паяльником.