Если приглядеться получше, то можно было заметить проевшую стены засушенную теперь кислоту, набежавшую сверху воду, обращенную в известковый порошок, выплеснутый физраствор, снявший с железа парочку верхних скальпов для первой пробы. Обернувшийся вязкой смолой бром, постепенно утекающий в расщелины воздух, оставляющий за собой сплошную душную парилку, чавкающую хлюпкость, разбросанную крошащуюся щебенку, меняющие размеры зияющие отверстия, стрельчатые переходы, пусть Юу и настойчиво чудилось, будто их труба текла себе в единственном экземпляре, но всё же, оказывается, незаметно расходилась, двоилась, менялась, преломляла себя на манер луча, застрявшего в физическом мясе.
Где-то что-то с водонапорным хлестом стекало, терлось ржавой переносицей о бетонный причал, скалилось лицами подвесных отражающих тарелок, но всё равно тишина надавливала торжественной глыбой, лизала подрагивающие от ее присутствия плечи, ластилась к вспотевшим ладоням, покусывала хрусткими зубами за розовеющие уши. Забиралась когтистыми старушечьими пальчонками внутрь, раздвигала покорные белые ребра, что-то там под ними радиоактивировала по велению выключательного щелчка, и Юу, которому всё еще хотелось разразиться тирадой по поводу чертового поступка чертового Уолкера, которому думалось, что не пойдет он с ним никуда и ни за что, что должен немедленно возвращаться обратно и снова сдаваться в руки извечных мучителей, почему-то не хотелось ни спорить, ни говорить, чтобы лишний раз не тревожить Ее гиблого Величества.
Оставалось только покусывать каемку рта, бессильно опускать на чужое плечо голову, щериться на себя за окутавшую тело умертвляющую слабость, но утыкаться лбом и носом в пушистый затылок, смыкать ресницы, хвататься ладонями за одежду и руки. Вслушиваться в чавкающее по мокроте «топ-топ-топ», вздрагивать от звона и беспричинного дребезга, гула и рокота, а потом, вспоминая, что причины есть всегда, обманывать себя, что…
Что еще немножко, еще совсем чуть-чуть он во всё это поиграть может.
Еще капельку — так по-детски и так по-наивному, чтобы стало вконец не разобрать, то ли «любить», то ли всё-таки попросту «эй»…
Может.
Юу не разговаривал с ним.
Сколько бы Уолкер ни брел дальше, сколько бы ни менялись струнами проложившие для них путь трубы, сколько бы грохота ни разливалось высоко над головой, за полами-потолками иных этажей, сколько бы ни перемигивался пугающий красный свет — Юу старательно молчал, хоть и заговорить в клоаке неопределенной доводящей тишины до безумия хотелось. Язык чесался, просился наружу, разбухал и не помещался в пересушенном рту. Мозг таял в суповой разваренной кости. Мир вращался, кружился, отдаваясь в накреняющейся по течению прибойных валов голове, и череп, будто глобус планетный, оказался склеен, как захотел того Бог, не понимающий только, что черепа-глобуса не хватает, его уже давно никому не хватает, глупый ты правитель всея небес.
Юу видел тени, Юу слышал голоса, но, не помня о цельном мире ничего, кроме песни железа да стона выпущенной через сквозной укол боли, не знал, что это не просто живые тела за стенами котельных ищут не то его, не то его похитителя — это призрак лавроносного Цезаря бродит по спящим форумам, кличет пропавшего верного Брута вторым доверенным именем. Это не нытье, не зуд, не перемычка разбушевавшихся с непривычки клапанов, а накрывшая африка мозга, напыщенная фанфарная европа, дикорастущая томная азия, все иные капли в обитаемом море, что день напролет бурлят, негодуют, застывают пузырьками на стенках прозрачного замороженного стакана.
Юу молчалось, Юу хотелось, Юу тревожилось, но что-то внутри говорило ему: нельзя. Пока еще — нельзя. Подожди немного: не сейчас, потом. Сохрани свои слова на холодные зимние времена, которых ты еще не знаешь, мальчик из подземелья. Сохрани их на времена стального голоса и сброшенных с неба авиабомб.
Времени уходило всё больше, веки опускались всё ниже, монотонность убаюкивала и отупляла, и изможденный Второй чуял, вшитыми в него поджилками чуял, что Уолкеру тяжело, Уолкер тоже давно испился, устал, утомился, потому что ни черта ведь не спал, почти не ел, потому что он человек, а не искусственный кусок искусственного мяса, и люди — они слабее, проблемнее, им хуже без света, хуже без воздуха, хуже просто так, в каждом дне своей суматошной жизни за стенами порождающих тварей лабораторий.
Юу трепетно хранил познанные откровения, Юу терпел, Юу грызся с самим собой, но когда идиотический Уолкер едва не налетел лбом на стену, разбив себе лицо да голову, мальчишка сдался, сорвался.
Поняв, что ждать не может, и зима для него наступила уже сейчас, требовательно рыкнул под обветренный нос:
— Пусти меня.
Подействовало это строго противоположным образом: тупой седой арлекин скосил зарвавшиеся красные глаза, встрепенулся и куда как желчнее, чем обычно, прошипел, что нет, ни черта подобного, не выпустит он его никуда. Хватит уже об этом говорить, потому что в корне безнадежно, потому что он его нигде и никак не оставит, а играть в детские садо-мазо игры — больше не играется, и пусть милый мальчик Юу бьется хоть головой о его голову, срывая свою злобность, ибо до предметов иных всё равно при всем своем желании не достанет.
Юу, скривившись, матернулся. С чувством дернул придурка за шевелюру, выдрал пару новых волосинок. Напоролся на стеклянно-каменное выражение остановивших бег и цветокрасность зрачков. Чертыхнулся снова и лишь после, отвернув смятенное лицо, резко, через болезненное усилие пробормотал:
— Я не прошу отпускать меня обратно, если ты в упор не понимаешь, дубина… Просто говорю, чтобы ты меня выпустил, придурок. На ноги поставил! Я и сам могу идти — всё на мне уже давно зажило. Прекращай меня тащить, будто я тебе проклятый калека или мешок с дерьмом. Отпусти. Живо!
На это Уолкер как будто просветлел, обжег заинтересованным взглядом даже вот так, пусть Второй и отворачивался, делая вид, что проклятые трубы во много раз интереснее какого-то там незваного спасителя незваной жизни. Помолчал, будто бы обдумывая услышанное предложение, взвешивая то, как черноглавый нильский шакал взвешивал сердца на предмет веры или неверия…
Потом же, к вящему непониманию Юу, вместо адекватного ответа, вместо адекватной попытки и впрямь разжать лапы да отпустить его на ноги, проигнорировав всё сказанное, просто взял и спросил последнюю — на сугубый взгляд Юу — ничего не значащую ерунду:
— Скажи-ка лучше, славный мой… Что… случилось с тобой в том коридоре?
Юу недоуменно крякнул, сжался мышцами растерявшегося бледного лица. Нарвался на вопрос следующий, объясняющий:
— Когда ты сбежал от меня, я был уверен, что ты уже не остановишься, и мне придется применить грубую силу, чтобы хоть как-то тебя образумить, хоть мне и не хотелось этого делать и я пытался дать тебе последний добровольный шанс. Применять ее, силу то есть, конечно, в итоге так или иначе пришлось, но ты, как мне показалось, повел себя немножечко… странно. Будто… — он ненадолго замолк, облизнул нижнюю губу. Вдохнул поглубже и, подхватив мальчишку двумя руками, договорил, понадеявшись в глубине сердца, что слова подыскал хоть сколько-то верные, близкие к истине: — Будто там был кто-то еще, и ты с этим «кем-то» пытался не то чтобы совсем уж разговаривать, но… Там ведь и впрямь был кто-то еще, я прав, славный мой?
Юу от отчаянья простонал, прорычал, провыл — всё это разом, всё это в одном пойзон-коктейле. Тряхнул чернявой головой, покрепче стиснул в пальцах чужие космы и, от досады пнув озябшим коленом красный полумрак — он всё еще мерз, он вообще всегда по течению своей жизни мерз, — в исступлении пробормотал:
— Ты что… и правда совсем идиот, я не понимаю…?
Придурочный Уолкер не обиделся снова, хотя мог, мог бы уже хоть раз это сделать той самой чертовой профилактики ради — только поглядел, покосился, с сожалением покусал рот, прижимая к себе опять и опять крепче нужного.
— Почему? Почему ты продолжаешь каждый раз спрашивать, не идиот ли я, не сумасшедший ли, не… Ладно, это всё на самом деле не важно. Я всего лишь пытался спросить, радость моя, кто был там с то…
— Об этом и речь! Потому что ты-то должен понимать, что никого там не было! Какая разница, что я могу увидеть — ты всегда должен помнить, что этого не было и нет!
— Но ведь…
— Не было никого! Я тебе сколько раз говорил, что у меня чертовы галлюцинации, этого ты в упор не хочешь запоминать, да?! Проклятые галлюцинации, и под их действием я снова видел ее, эту мерзкую бабу, которой постоянно чего-то от меня нужно. Она смотрит на меня, протягивает руки, уверяет, будто знает меня лучше всех на свете, будто мы с ней когда-то были вместе, но я-то ее не знаю! Не хочу ее знать! Что бы она ни говорила — не помню я ее, чтобы своей отдельной головой! Мне она не нравится, я с ней ничего общего не имел и иметь не хочу, и мне надоело, что она всё время на меня таращится да ползает по следам, эта гребаная дура! Я не хочу верить, будто она хоть сколько-то настоящая, будто она призрак или что-то там непонятное еще — пусть она остается хреновой галлюцинацией в моей хреновой больной голове, потому что… Потому что это не так страшно, как думать, будто она всё же есть, она говорит правду, и я должен для чего-то всё о ней помнить, когда я точно знаю, что появился на свет в этой лаборатории и не видел больше никогда и ничего…
Он был уверен, что Уолкер на этом ответе не успокоится: начнет доказывать, будто галлюцинации видеть плохо, будто это он и только он один в их появлении виноват, будто за это нужно неминуемо наказать или прочитать с три десятка сраных лекций о том, какое он не оправдывающее всеобщих ожиданий дерьмо, но седой шут почему-то…
Почему-то, к вящему недоумению Второго, резким ударом снижая трезвость и без того блеклой слабой мысли, поглядел решительной серьезной серостью, размыто-дождливо кивнул. К еще большему изумлению, открыв рот, решил не приносить выговор о соглашении или не соглашении, а просто-напросто взять и зачем-то…
С какого-то черта извиниться.
Вообще ни за что извиниться.
— Прости меня, славный. Я всё-таки понимаю… могу понять тебя лучше, чем ты обо мне думаешь. Раз ты говоришь, что призрак этот — галлюцинация, то пусть он и остается галлюцинацией да оставляет тебя, наконец, в покое. В принципе, большего мне от него и не нужно. Знаешь, я… — улыбка появилась на губах точно так же неожиданно, безумно, не к месту, к грохоту бухнувшего детского сердца, — я уверен, что когда мы с тобой выберемся отсюда — все твои видения со временем прекратятся сами по себе: для них попросту не останется ни сил, ни времени, ни места, ни причин, а я сумею увлечь тебя куда как более интересными вещицами, чем всякие там картинки в сознании томящегося бездействием рассудка. Жизнь может быть очень увлекательным занятием, Юу. Если только позволить кому-нибудь научить тебя ее вкушать.
Что сказать на это — Юу уже просто не знал.
Устало приоткрыл рот, подмял друг под друга губы, пошевелил на пробу языком, почувствовав, что тот невыносимо сух, невыносимо хочет пить, невыносимо колется обо все те непривычные слова, которые мог бы сказать, хотел бы сказать, но…
Пока, вопреки всем тщедушным стараниям, не научился их обзывать, вяло тешась тем, что когда-нибудь.
Когда-нибудь…
— Заткнись ты… — тихо и скорченно-смущенно, проглотив вместе с безжизненной слюной растаявшую злобу, буркнул он, отводя взволнованный посиневший взгляд. — Заткнись, чокнутый придурок… Понятия не имею, о чем ты постоянно треплешься, и иметь его не хочу… Просто заткнись, пока я тебе не вмазал… И не думай, будто я не могу! Усек…?
Уолкер, скотина, закашлялся — подавил чертов смешок, прикрывшись выгодной теперь знойной пустынностью двух горящих ртов. Встрепенулся, улыбнулся нахальными всевидящими глазищами и, безнаказанно потрепав Второго по голове, согласился:
— Конечно, славный. Конечно…
Так легко и так по-своему серьезно согласился, будто всё, чем сыпал глупый синтезированный мальчишка Юу, не было такой же синтезированной несусветной глупостью.
☢☢☢
Пить хотелось всё больше, сил оставалось всё меньше, и когда внутренние часы Аллена с треском сбились с заведенного проторенного курса, разломились, взорвались, заскрипев сухой-сухой осью, на пути им — впервые за всё время непрерывной утомившей ходьбы — попалось более-менее пригодное для коротенького привала местечко.
Трубы продолжали тянуться обширными заглатывающими жерловинами, трубы уводили теперь вправо и дальше, делясь на гнездовые ячейки, ныряли разом в три подвернувшиеся стороны, а с проигнорированного их ходом левого борта, обложенный бетоном, выкарабкался мелкий, в меру уютный закуток, представляющий из себя самый обыкновенный угол из камня, а не железа, сборище новых миниатюрных трубных водостоков, тянущихся не вширь, а строго и перпендикулярно вверх. Несколько вентильных кранов, рычаги для регулировки напора воды, бесконечный слой облепившей пространство ржавчины, утолстившей пласт железа на несколько фальшивых сантиметров. Вокруг — ворох перевернутых картонных коробок, наполовину успевших сгнить, да болтающиеся над головой лампочки в цепочной проводке; причудливое местечко выглядело так, будто кто-то когда-то специально обустраивал его себе под спальный участочек выдранного с кровью мира, тоже вот так вот спасаясь от живущих в лабораторных бараках чудовищ.
Впрочем, приглядевшись, Аллен обнаружил на стенах ряби слепых полос, отпечатавшиеся в камни истязающие в агонии ногти, въевшиеся в бетон волосинки, и ощущение уюта быстро и безвозвратно ушло, однако же тело настолько устало, сердце настолько ломилось под выматывающим напряжением, а руки настолько откровенно отваливались, что воспротивиться соблазну он, вопреки всем доводам здравого смысла, понукающего двигаться дальше, не смог.
Сгрудил удивленного Юу на ноги, подергал за ламповые ниточки, в изумлении и приподнявшемся расположении духа обнаружив, что те резво разожглись бледновато-желтым свечением, будто увеличившиеся в размерах опухоли-звезды на небесном рентгенном теле. Довольный, настороженно заглянул в притаившиеся возле края откоса коробки и с еще большим изумлением обнаружил, что те полны не ожидаемыми химикатами или человеческими костистыми запчастями, а обыкновенными промасленными тряпками да…
Бумажными книгами в полуразвалившихся твердых переплетах.
Нагло осмелившись предположить, будто кто-то могучий, улыбчивый и поддерживающий наверху оказывает им свое содействие, Уолкер, задумчиво поглядывая на молчаливого угрюмого мальчишку, вытряхнув те как следует, расстелил на полу бело-серо-зеленые, вследствие оказавшиеся вроде бы врачебными, найденные простыни. Сложил их одна на другую, отодрал комки прицепившейся пушистой плесени, прогнал горстку завозившихся жуков, стараясь не реагировать на брезгливую ошарашенность на вытянувшейся мордахе Юу, и, поведя в сторону рукой, пригласил маленького похищенного гостя располагаться в таком же похищенном «доме», плохо уже понимая, что такое причудливое да ребяческое начинает вытворять, погружаясь в воспоминания о минувшем беспризорном детстве, когда каждая найденная вещица тащилась в нагретое гнездо, а из плесени вязались ниткой забавные согревающие игрушки.
Юу ломался долго, Юу дулся и куксился, всем видом показывая, что к той категории, из которой вымахал дурной Уолкер, не принадлежит и принадлежать не будет. Косился назад, будто припоздало осознавая, что он временно свободен и может попытаться отсюда удрать, а потом снова менялся в лице, тускнел, пялился на Аллена с неприязненным подозрением, но в конце всех концов кое-как прекратил бараниться, подтек к застеленному простынями льдистому полу, устроил на «ложе» тощее костлявое седалище, в порыве брезгливости удерживая руки в спасительной невесомости.
Поерзал, прикидываясь, будто пытается размять затекшие от длительной недееспособности ноги, и всё равно каким-то чертом выдавая с потрохами то, что на самом деле продолжает мучиться прирастающей к искалеченной культяпке рукой; Аллену, еще только что улыбающемуся да игриво щурящему глаза, резко сделалось под мальчишеской возней стыло, болезненно, холодно там, где должен гореть теплом личный солнечный круг пересекающихся артерий, и слова против воли, против непреложного негласного табу, напросились на губы сами, опускаясь на хлипкие мальчишеские плечи ласково поклевывающими галками-пересмешницами: