Юу хотел сказать, что играть он не будет, что он не умеет, что вообще все эти карты созданы для идиотов, но седой в упор не слушал — теперь он рисовал на стенах куском подобранного каменного мелка какие-то кособокие палатки, раскрашивал те полосато-красным и желтым, чертил больших зверей, мурлыкал о тех днях, когда он кочевал с проезжим цирком, и Юу, гадая, что это за «цирк», сам того не замечая, принялся перемешивать несчастные крапленые картонки, отшвыривать каждой второй Уолкеру в спину, попадать в капюшон из белого меха, будто нарочно оттянувшийся для того, чтобы стать ловчей корзинкой.
Уолкер смеялся, трепал себя за длинные пряди, всё тараторил, как хорошо живется на воле, как там можно двигаться быстро и налегке, и Юу даже чувствовал всё, о чем этот тип говорит, пусть не знал и третьей части оброненных вскользь запахов да чудаковатых названий: разнородный печной дым, золотые пески Абу-Дазы, раскормленное белым хлебом море, эндшпили королей да королев, взнуздавших вражеских коней — чем бы оно ни было, а звучало красиво, волшебно, завораживающе, пахло свежестью, не виденным вечерним закатом. Скрипы лодочных кранов и лебедок, лижущий пальцы ласковый туман по летним медовым утрам, крестьянский сыр в пролитом розмариновом молоке, подошвы праздничных бархатных туфель с красными выстукивающими каблуками, когда ржавое в рыжине солнце смотрит между лопаток, а трубочисты вычихивают с крыш комочки загустевшей подкроватной сажи.
Юу ничего этого не понимал, Юу никогда не сталкивался; тихо пыхтел, отводил глаза, но чувствовал, что оно ему нравится, что он хочет еще, и на фоне проецировались косые старческие бабки с оттопыренными большими пальцами, завязанные под подбородком гороховые платки, вконец непонятная болтовня о том, что бабки эти очень неплохо гадают по ладоням — диагностируют всякого вида скрытые патологии.
Кружился в вышине полумесяц полумертвой луны с проеденным кривым глазом, лохматые твари срывали лепестки с белых головок того цветочного, что Уолкер обозвал «туберозой», и напевал соловей о любви богдыхану в розовой беседке, звенел якорем битенг королевского корабля, кто-то хромал оторванным берцем, пуская по щекам земляничную кровь, и Юу думал, что вот это последнее видение — самое близкое из всего, что ему удалось подсмотреть за короткий уходящий час.
Его мотало, швыряло, било о выдуманные скалы вспененным ламинарным ненастьем, ложилось осадками морского тумана на опускающиеся сами собой ресницы. С напором толкало в спину, лизало простудой уши, налипало на потяжелевшие смоченные волосы; снова хотелось уснуть, снова желалось свернуться шматком и закрыть глаза, чтобы спать, спать, спать, пока всё само собой не успокоится и не случится машины, позволяющей принять очевидное: эй, приятель, всё это время ты вовсе не жил, не заговаривай себе зубов, довольно. Всё это время ты продолжал томиться в своей уродливой суррогатной утробе — господней ли, звездной ли, материнской ли, искусственной. Всё это время ты продолжал видеть насланные кем-то чуждым тебе иллюзии.
Просто иллюзии, приятель.
Юу засыпал, отключался от пытающегося забраться в него пространства.
Перерезали верховные ножницы гусеничные проводки, взрывались сколами дождя затихающие лампочки, а когда мальчишка вновь приподнял веки, когда прищурился и зевнул спросонья, отрешенно подумав, что голова зудит зачастившей мигренью, будто внутри черепной коробки поселилась стая пожирающих плоть голодных личинок, то вдруг обнаружил себя совсем в ином сне, негаданно сменившем сон первый, куда как более приятный.
В этом новом смещении астральных изображений и чересчур острых ощущений тело представлялось не легковесным созвездием пэрадайза, способным летать по коридорам вместе с шелковой паучьей паутинкой, а тяжеленной глыбой, нарочно замедляющей бег, мешающей толком дышать, требующей постоянного внимания и утоления навязчивой жужжащей боли. Ныли согнутые подхваченные ноги, ныла в позвонке изогнутая спина, шипела и щерилась субстанция невыплаканных слёз.
Рядом — вернее, под, вокруг и над, удерживая его на весу, поддерживая то одной рукой, то другой, то двумя и вместе — трусил знакомый уже выседенный клоун, и чем дальше, тем меньше происходящее, скачущее осенним галопом вверх и вниз на волнах заводной карусели, походило на сон.
Юу, еще не слишком соображая, что с ним произошло и куда занесли, подорвавшись с надлежащего места, дороги, зевнул. Поморгав, потерев пальцами слипшиеся ресницы, вытаращил глаза, оглядевшись вперед и по сторонам, пытаясь понять, что это за чертовы тоннели в красном освещении, извивающиеся, будто передавленные путы кровеносных вен. Неодобрительно покосился на белую всклокоченную макушку, пахнущую дымом да абрикосовым табаком. Подумал, что его в скором, наверное, вывернет от этой неудобоваримой тряски…
Чуть позже напрочь об этом позабыл, едва обнаружил, что отодранная конечность возвратилась на причитающееся место, вполне себе неплохо приросла, обмоталась куском Уолкеровской услужливой рубашки. Покраснела, набухла, окровавилась, разнылась тупой режущей болью, но все-таки отваливаться больше не торопилась: остались лишь легкое неудобство да скрип пытающейся срастись кости, расщепленной на венки выбеленного волокна.
Тупо подумав об этом, Второй скосил глаза, протянул левую руку, намереваясь схватиться пальцами за клоунский мохнатый клок да хорошенько за тот потянуть, чтобы либо обратить на себя внимание, либо остановить…
Нарвался на внезапный, беглый, скользкий, всё на свете замечающий взгляд дурацкого экзорциста, ловко почуявшего посягательство на общипанную беспрестанными стараниями шевелюру.
— Проснулся, значит? — с какой-то ни разу не оправданно бодрой улыбкой поприветствовал тот, изворачивая шею и показывая белые ровные зубы, затмившие на секунду все сжавшиеся мысли продолжающего и продолжающего подтормаживать Юу. Поудобнее подкинул припечатанную к себе ношу, повыше поднял и, стиснув пальцы сильнее нужного — ну и что, что сходили, лишних синяков Юу не любил всё равно, а этот вот, сволочь, развлекался, — хитро прищурив глаза загнанного бледного лица, добавил: — Как себя чувствует твоя рука, славный? Я не знал, как именно это нужно делать, поэтому, если вдруг что-то не так…
Юу, поморщившись, перебил:
— Нормально. Чего с ней может быть не так? Приставил и подождал, сама справится… — договорив, замолчал. Поймал удовлетворенный вроде бы кивок. Еще разок зевнул, поежившись от набегающего черт знает откуда тревожного разгулявшегося холодка… А потом, резко распахнув веки, более-менее вспомнив, что с ним произошло до того, как призрак бабы и этот вот выбеленный ублюдок, скооперировавшись, натворили то, что натворили, в полузлобном, полуистеричном запале проорал: — Что… что ты делаешь, сукин ты недобитый сын?! Куда ты меня тащишь?! Я мест этих не знаю! В глаза не видел! Выпусти меня! Выпусти меня быстро! Немедленно выпусти и проваливай отсюда, только сперва верни обратно! Что… Что, черт, происходит?! Ты же меня, дрянь поганая, вырубил и теперь… теперь…
— Неправда. Ничего такого страшного я вовсе не сделал, славный мой. Всего только помог тебе ненадолго уснуть, чтобы поднять общий тонус, а потом просто унес с собой, чтобы дать то, чего ты всё это время был лишен. Поверь, так будет гораздо лучше для тебя же самого, — с непоколебимой мордой отозвался рехнутый непробиваемый клоун, продолжающий торопливо, но с придыхом проглядывающей паники то идти, то почти бежать через пересечения ветвящихся коридоров. — Я тебя просто…
— Спер! Спер ты меня, дрянь! — в отчаянии рявкнул Юу. — Не надо тут своих хреновых сказок рассказывать — кто, ты думаешь, в них поверит?! Давай, скажи уже правду: ты сделал то, что сделать собирался изначально, ублюдочная маньячная рожа! Ты меня вырубил, оглушил, утащил и просто спер, только я в упор не понимаю, зачем, на что ты рассчитываешь и что собираешься делать со мной дальше — идиоту ведь ясно, что хрен они тебя отсюда выпустят, когда…
Аллен, терпеливо выслушивающий все рушащиеся камнями обвинения и нападки, молча готовый терпеть их и дальше — столько, сколько потребуется, потому что было неизбежно, да и создание это общаться иначе не умело, — вопросительно приподнял брови, когда понял, что продолжение уличающей тирады почему-то не следует и не следует. На всякий случай притиснул затихшего мальчишку к себе потеснее, перехватывая бедро и боковину длинными собственническими пальцами. Нервозно оглянулся за спину, поежился от проскользнувшего по коже дыхания затхлости и, покрысившись на бьющую по глазам красную подсветку, ускорился, смуро буркнув нечто неразборчивое о том, что сил его терпеть этот издевочный свет больше нет.
Юу видел, что он едва сдерживался, чтобы не начать проявлять при нем следы жрущей за кишки паники — клоун часто дышал, поблескивал каплями испарины по скулам и на лбу; пусть пойманный мальчишка и весил всего ничего, но тащить продолжительное время лишние два-три десятка килограммов, когда пытаешься как можно быстрее и незаметнее сбежать, тоже было наверняка ни разу не легко. Еще Юу видел, что сколько бы они ни тащились вперед, преодолевая одну сотню метров за другой — местность нисколечко не менялась: всё те же изгибы, всё те же шумящие парные заклепки, всё тот же кровный цвет, бульканье и отдаленное журчание, сантехнический гул да вращение перемалывающих винтов-лопастей, будто двигаться приходилось даже не по обычным лабораторным пересечениям, а по чертовым трубным срезам, и чем дольше полусонный Юу об этом размышлял, тем нервознее становилось и ему. Одно дело, что этот идиот его все-таки умудрился украсть, а он не то чтобы собирался сопротивляться, потому что на самом деле до безумства того хотел, и совсем другое, что толку от этого поступка не окажется никакого, если они так и застрянут да сдохнут где-нибудь в водопроводе, потому что господин Уолкер поразительно туп, а Юу хоть и живуч, но — в глубине сердца он чувствовал это — вовсе не настолько бессмертен, чтобы подолгу балансировать на прилепившейся к заднице критической отметке.
— Послушай, придурок…
— М-м-м? — Уолкер — сосредоточенный, сконцентрированный, как кислород в анестетической подушке — приподнял голову, изогнул излёты бровей.
Шаг, сволочь такая, не сбавил, а только ускорил.
— Скажи уже, куда ты меня тащишь?
— К выходу, славный, — тут же отозвалась шрамованная морда, не побрезговав натянуть на резиновые губы сузившуюся, уменьшившуюся, просто-таки в упор переставшую налезать улыбку. — Куда же еще?
— Ага. Я понял. К выходу, значит… И ты что, знаешь, где он, этот чертов выход? Не подумай, будто я согласен куда-либо с тобой тащиться — я это просто так спрашиваю, — но…
— Знаю, конечно же, — теперь морда посерьезнела в обратную сторону, улыбку сплюнула на пол, но доверия при всех своих стараниях так и не внушила.
— И где он?
Юу смотрел в упор, практически сложив на груди упрямые ручонки, хоть и цепляясь пальцами за складки на чужой спине, скривив лицо и поджав нижнюю губу — задницей же чуял, что что-то во всём этом не то, каждой свей синтезированной клеткой, каждой кишкой, вообще неизвестно, присутствующей ли внутри него: никто никогда не говорил, будто строение Второго должно непременно повторять строение обычного человека в малейших господних подробностях. Скорее всего, ничего оно и не повторяло, если в том не было повальной необходимости, а какая может быть необходимость копировать чей-либо проблемный организм, если можно снять с того трафарет да приподнять до усовершенствованного уровня трафарета иного, то ли не увиденного, то ли в сердцах забракованного горделивым жестокосердным Богом?
Уолкер же, неопределенно передернув плечами, попытался натянуто, надтреснуто, сплошь идиотично хохотнуть. К счастью для Юу, ненавидящего его притворства всё больше и больше, не преуспел. Виновато покосился на мальчишку и, буркнув что-то сокрушительное о том, что если бы он знал наверняка, то никогда бы здесь не заблудился, неопределенно указал рукой куда-то наверх, снова изуродовав рожу не то ужимкой, не то угрожающим черт поймешь кому оскалом.
— Где-то выше, хороший мой. Выход где-то выше — по крайней мере, это я точно помню. Всё, что от нас требуется, это попробовать незамеченными подняться на верхние ярусы — я уверен, что прошел минимум через пятнадцать этажей, хоть и не додумался их сосчитать — и там уже поискать затерявшийся путь к спасению. — Юу с подобного немудреного ответа ни черта не впечатлился. Помрачнел, скребнул зубами, а когда попытался выдавить из пересохшей глотки хоть одно слово, услышал следующее назревшее седожопое: — Правда, у нас с тобой приключилась еще одна незначительная проблемка…
— Какая на этот раз, безнадежный ты идиот…? — обреченно выдохнул Второй, заранее готовясь и вытерпеть, и закатить глаза, и как следует долбануть бестолковому балбесу по башке — лучше бы, честное слово, не когти да Невинность свою хренову имел, а мозги, все в эту самую Невинность, кажется, и ушедшие.
Оскорбления Уолкер проигнорировал. Циничное пренебрежение, сквозящее в молоденьком голоске — тоже. Замявшись по своим клоунским причинам, помолчал. Покосился по сторонам, раздраженно прицокнул языком и, поведя плечом, попутно сбрасывая с того успевшей поналипнуть груз давящей хохотливой темноты, уже куда как серьезнее признался:
— Ты же видишь этот красный свет, который разлит здесь повсюду?
— Я не слепой, если ты об этом. Вижу, конечно!
Аллен проигнорировал и это, но кивнул. Помешкав с еще немного, осторожно как будто выговорил:
— Так вот, изначально я понес тебя той дорогой, которую приблизительно запомнил сам — не подумай, будто мне так уж не терпится тут застрять, славный: я бы хотел поскорее вырваться наружу, унести тебя подальше и забыть о том, что пришлось пережить. Но… где-то по прошествии получаса, если внутренности подсказывают мне правильно, твою пропажу, как я понимаю, заметили. Причем сделали это гораздо раньше, чем я понадеялся…
Юу, покусав нижнюю губу, неодобрительно нахмурился. Тоже серьезно, без малейшей попытки ущемить или осмеять, спросил:
— С чего ты это взял? Я не знаю точно, сколько ты меня тут таскаешь, но чую, что еще слишком рано, чтобы тащиться на их сраные опыты, и никто не должен был…
— Я понятия не имею, хороший мой. Может быть это просто совпадение, и у них произошло что-нибудь иное, но нормальное освещение нежданно-негаданно сменилось этим вот гадством, неподалеку пронесся второпях собранный отряд, кто-то прокричал про те тела, которые я оставил досыпать в каморках… Мне даже почудилось, будто я слышал сигнальную аларму, хоть и опять-таки не могу утверждать наверняка. В любом случае маршрут пришлось поспешно менять, я был вынужден нырнуть в первый попавшийся люк, выдрав в том крышку, и теперь мы, собственно, здесь. Остается надеяться, что никто не заметит, что присобаченная обратно решетка держится на откровенных соплях, потому что возиться с ней времени у меня не было. Я не знаю, что именно приключилось, но вариантов, собственно, не так и много: либо они заметили твою пропажу, либо отыскали те из тел, которые я распихал по клеткам этого гадюшника, либо остался вариант третий, никак нас с тобой не затрагивающий. И хорошо бы, окажись это он.
Юу надвинул на переносицу темные брови, но кричать да рычать, хоть и жутко хотелось, не стал. Вместо этого еще разок огляделся — уже внимательнее, уже тщательнее, понимая, что ему не померещилось, и они и впрямь оказались…
— Так мы сейчас, выходит, внутри…
— Труб, — рассеянно договорил за него Уолкер, беглым взглядом обдавая железо узких оглушающих стен, округлый арочный полуполоток, такой же громоздкий сферический пол, отдающийся от ног перепетиями гулких дребезжащих шагов. Наверху, в метрах двух от седой макушки, тянулись трубы тонкие, витиеватые, как разболтанные рельсы, пусть Юу и никогда не видел никаких рельсов вживую — изгибались головками человеческих телесных паразитов, ныряли выше и ниже, отливали тонкой сталью под красным сухим соком скудного освещения. Иногда их куски — отпиленные и оторванные — валялись на полу, и со срубов капала непонятная вязкая жидкость цвета еще более красного, еще более проточного, чем застоявшийся сырой воздух. Иногда обрубки и сколы выглядывали из проеденных норок под ногами, уводя черными пропастями в жестяную бездну, и шаг за шагом разило трясиной, плесенью, пролитой химией, плотной инертной массой, зализанной временной коррозией. — Я отдаю себе отчет, что место это не самое лучшее и не самое надежное, но, по крайней мере, здесь у нас с тобой куда больше шансов остаться незамеченными: края эти не выглядят так, будто в них хоть изредка кто-нибудь прогуливается, так что…