Наталья Кирилловна в монастыре, наконец-то, почувствовала настоящей царицей, сбылась ее давняя мечта. Все, что грезилось ей печальными , одинокими ночами в сумрачном ветхом дворце в Преображенском, стало явью. Она была в центре внимания, ей первой подносили крест, вокруг нее вились знатные князья, причем, без всякой надобности и видимой пользы.
Окруженная почетом и вниманием знати, духовенства, простого люду, блаженных, нищих и калик, Наталья Кирилловна придала своему лицу царское величие, голосу – надменность и значительность, походке – плавность и торжественность. Она радовалась, когда рядом не было сына, ведь тогда она была первой. Еще более ее сердило присутствие другой царицы – Евдокии. Женщин разделили на царицу-матушку и царицу-жену.
Придворные терялись, кому оказывать больше внимания. Между свекровью и невесткой стали чаще возникать ссоры. Евдокия уступала матушке, где только было возможно, но иногда и ее задевало пренебрежительное отношение к ней – жене царя. Она была на сносях, волноваться ей не разрешали лекари, оставалось только всхлипывать тайком и мечтать о лучших временах. О том, чтобы муж ее защитил, не могло быть и речи.
Наталье Кирилловне не было времени входить в положение невестки, приходилось решать дела поважнее, например, относительно князя Василия Васильевича Голицына. Он приехал в Троицу, как говорится, на разбор шапок, после двух указов явиться к царю. Один из врагов. Приехал в непонятном качестве: то ли сдаваться на милость победителя, с покаянием, то ли на переговоры, то ли сам по себе – вот он я – принимайте. Видно, надеялся, что заслуги его перед отечеством столь велики, что перешибут все вины. А вин было достаточно, вплоть до плахи: не являлся по царским указам, не отпускал к Троице иностранное войско – оно ушло само – подбивал стрельцов покинуть монастырь.
Снова совещались. Лев Кириллович опять ратовал за казнь, здесь его поддержал царь. Против были царица, патриарх и Борис Голицын. Они объяснили свою позицию тем, что нельзя казнить человека, которого еще три месяца назад царскими указами за подписью царей Ивана и Петра наградили за походы на Крым и объявили чуть ли ни героем отечества. Объявить преступником и противником царской власти одного из самых родовитых князей означало бы невольное недоверие к этой самой власти.
Долго судили-рядили и в конце порешили: «…За все твои вышеупомянутые вины великие государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич ( впервые Петр впереди Ивана) указали лишить тебя, Василия Голицына, чести и боярства и послать с женой и детьми на вечную ссылку в Каргополь. А поместья твои, вотчины, дворы московские и животы отписать на себя, великих государе. А людей твоих, кабальных и крепостных, опричь крестьян и крестьянских детей, отпустить на волю…» Так закончился государственный путь Василия Васильевича Голицына – первейшего дипломата России, Головного воеводы крымских походов, князя из рода Гедиминовичей, одного из богатейших людей державы. Так проходит мирская слава. От тюрьмы да от сумы не зарекайся – самая печальная поговорка, имеющая хождение только на Руси.
На Псковской дороге посреди осеннего нагого лесу догнал Борис Алексеевич обоз из трех крестьянских телег, на которых ехала семья брата с нехитрой своей поклажей.
– Стой!– крикнул князь возчику передней телеги. Обоз остановился. Князь сошел с горячего баского коня, подошел к средней телеге, где высилась знакомая фигура.
– Ну, здравствуй, Василий, слезай,– сказал просто, по-семейному.
– Чего тебе? – глухо, неприязненно.
– Прискакал проститься,– Борис и сам не предполагал, что на глаза вдруг набегут слезы.
Василий тяжело спрыгнул с телеги.
– Зачем рискуешь? – спросил он, выпрямляясь.
– Ничего, ты больше рисковал,– ответил Борис, подошел, обнял.– Крепишься?
– А что остается делать, семья ведь еще, – устало ответил Василий. Брат слегка отстранил его, посмотрел в посеревшее, словно припорошенное пылью лицо.– Говорил тебе, писал, передавал – зачем не послушался?
– А что мне – бросать ее в самый тяжелый момент надобно было? Еду сейчас честным человеком.
– Добро, добро, уважаю, – сказал Борис.– Прости, что не смог сделать для тебя большего.
– Куда уж больше, сказывали мне – от плахи спас. Прости, брат за прошлое, – дрожащим голосом ответил Василий.– Нас несет, когда мы в фаворе, и забываем, что главное: семья, родня, отечество.
– Я тоже так думаю, – согласился Борис.– Наши предки не глупые были люди, когда держались рода. Я был у Нарышкиных на первом месте, когда им туго пришлось, а теперь потихоньку задвигают меня на задворки. Были бы вместе – пусть бы попробовали сдвинуть.
– Что теперь говорить,– горько сказал Василий.– Не поминай лихом. Будем детям завещать держаться вместе.
Борис подошел к телеге, где сидела темная, худая, как инокиня, жена Василия Авдотья с детьми, поздоровался; та молча кивнула головой. Князь передал ей торбу с домашней едой и выпечкой, что подготовила жена. От запаха, исходящего из торбы, у детей заблестели глаза. Князь вернулся, бросил в телегу кошель с золотыми червонцами, боясь, что брат из гордости может не взять. Братья еще раз обнялись.
– Пиши, чем смогу – буду помогать,– крикнул Борис уже с коня, тронул его и поскакал в обратную сторону. Василий еще постоял на дороге, простоволосый, в кафтанишке, потом, кряхтя по-стариковски, полез на телегу и обоз тронулся. Деньги Бориса помогли семье брата выжить и обустроиться в глухой северной деревушке.
В Троице между тем проедали монастырские харчи, пировали победу, сочиняли указы о награждениях: кому землица и деньги, кому только землица, кому только деньги, кому повышение в должности. Нападения уже никто не ждал, а потому и влияние Голицына сильно умалилось. Его все чаще не приглашали на советы, вокруг него не бегали бояре и дьяки с озабоченными лицами со всякими бумагами и списками.
На коне уже был Лев Нарышкин – знаток и дока в подковерной грызне. Бояре грызлись из-за наград, чинов, должностей, получения деревень, земли и тому подобных даров победы. Автором победы определили Наталью Кирилловну и юного царя. Естественно, настоящего кузнеца той самой победы надобно было задвинуть подалее, чтоб не грызла совесть. Пост первого министра был конечно же, отдан «маршалу» победы Льву Нарышкину, ему же подчинили Посольский приказ. Стрелецкий приказ достался князю Троекурову, единственной заслугой которого являлась передача Софье указа Петра возвратиться в Москву и ждать наказания. Приказ Большой казны поручили князю Прозоровскому тоже неизвестно за какие заслуги.
Князю Голицыну отвели второстепенный, но хлопотный Казанский приказ. Сей приказ ведал всеми делами Поволжья, от Казани до Астрахани – территорией, сравнимой с территорией всей Западной Европы. Здесь располагались земли, населенные малоуправляемыми степными народами: татарами, башкирами, черемисами, мордвой. По обе стороны Волги, Дона, Урал-реки, или Яика, селились беглые и казаки – народ гордый, вольный, непокорный, склонный к бунтам и мятежам. Узнав о назначении, Борис Алексеевич криво усмехнулся, плюнул и пошел в запой. На очередной пирушке, оставшись наедине с царем, Голицын пожаловался:
– Петр Алексеевич, что ж меня так обидели? Как держать оборону– так Голицын, а как делить приказы– так в остатнюю очередь.
– А что тебе досталось? – невнимательно спросил Петруша, отвлекаясь на чей–то возглас.
– Казанский.
– Поздравляю, – царь похлопал князя по плечу. – Мне до того дела нет. Спрашивай матушку.
Спрашивать матушку было бесполезно, ее тесно окружили бояре – не пробьешься. Голицын послонялся-послонялся по монастырю да и уехал в свою вотчину– там тоже было с кем выпить.
Государственные дела требовали возвращения государя в Москву. Как ни откладывал Петруша сие хлопотное деяние, но пришлось выезжать в нелюбимую, тревожную, непонятную столицу. Царь наотрез отказался брать с собой стрельцов – только потешное войско. С двумя полками в полном боевом снаряжении, с готовыми к бою пушками царь въехал в Москву. В пригородных слободах его встречали стрелецкие полки без оружия, с поникшими повинными головами. Выборные от полков стояли у плах с воткнутыми в них топорами, готовые понести наказание, ежели царь того пожелает. Но царь ехал ни на кого не глядя, сам с бьющимся сердцем. С детства развившийся страх перед бородатыми ратниками не отпускал даже после победы. Петруша не чувствовал себя в полной безопасности, постоянно ждал подвоха, а потому был бледен, хмур и неприветлив. Каждый раз, проехав очередной стрелецкий полк, он облегченно вздыхал, как и вздыхали стрельцы, радуясь, что царь милостив.
Так закончилось »великое сидение» в Троице и государственный переворот. Царевна Софья, назначенная Земским собором и Боярской Думой оберегателем трона на время малолетства царей и опекуншей царя Ивана, была свергнута и отправлена в Новодевичий монастырь. Второй царь стал первым царем, но даже после этого Петруша не стал самодержцем России. Он к тому еще не был готов.
Глава пятидесятая. Уже царствует, но еще не правит
Бурное физическое развитие в детстве привело к тому, что Петруша в духовном отношении сильно отстал. От этой детскости, которую потом назовут инфантильностью, царь, по-видимому, не смог избавиться до самой смерти. Во всех его прожектах, намерениях, планах, в капризной детской торопливости к исполнению желаний сквозила та детскость. Она обнаруживалась и в его примитивном понимании веселья, в том же «соборе», в ассамблеях, в детской потребности поважничать, похвалиться какой-то незначительной вещичкой, тем же Летним садом, в стремлении опрощаться, опускаться до простой работы, детская страсть к стрельбе, огню, фейерверкам, водным забавам, ко всему блестящему, сверкающему, в детской боязни пауков, тараканов и людей с большими бородами, даже в его пристрастии к пыткам как в средстве удовлетворения детского любопытства.
От какой-нибудь обиды лицо Петра замирало перед страшной судорогой. В такие минуты он прятал детское в себе, топорщился, словно ежик. И припадки у него бывали от застенчивости или от ярости, когда сил нету отвечать по-людски на дурь, вздор или хитрость, шитую белыми нитками. А как иначе противоборствовать – не баба ведь, не искричишься, не заплачешь … От этой же детскости шел его идеализм, заключающийся в том, что все можно перевернуть, поменять, изменить в течение одной жизни. Он станет одним из « кремлевских мечтателей», которых время от времени выдвигает Россия, подтверждая суждение, что дорога в рай вымощена благими намерениями.
Наталья Кирилловна, наблюдая сына в монастыре, где ему пришлось играть царя, видела, что он абсолютно не знает жизни, не проявдляет трезвости суждений, руководствуется детскими представлениями о власти царя. Видя такое, матушка совершила еще один маленький переворот. Она мягко, незаметно отстранила Петрушу от тяжкого груза державного управления. Тем более, что и ей, и особенно Льву Кирилловичу, понравилось повелевать самостоятельно. Матушка великодушно разрешила Петруше заниматься его любимым военным делом, и тут уж ни в чем ему не противилась, дабы усыпить самолюбие сына.
Царь поначалу не заметил подвоха. То ли не хотел ссориться с матерью, вернее, не имел еще умственных сил с ней бодаться, то ли молодые силы играли в нем и требовали иного употребления и применения, то ли судьба специально отвела ему несколько лет насытиться молодостью со всеми ее прелестями, чтобы потом полностью отдаться державным делам, но по возвращении в Москву Петруша с головой ушел в заботы армии, и флота. Свободное время отдавалось »соборам», Немецкой слободе и любви. Мимо его сознания прошло рождение сына. Он лишь подержал красноватый комочек мяса, называемый его сыном, когда крестили, и надолго забыл.
Зато в делах Петруша был неистощим, неиссякаем. Днем занятия на плацу, маневры в полях, строительство небольших кораблей, галер на Плещеевом озере, перестроечные работы в крепости Пшебурх. И все то скоро, бегом, с нагайками и потарапливаниями, без обычной русской неспешности и остановок по каждому поводу. Уже через год Зоммер устроил показательные маневры. Против потешных полков – лучшие стрелецкие. Пальба, дым, огонь, грохот канонады, апроши, подкопы – Петруша в восторге. Стрельцы, обозленные против потешных, бьются всерьез, потешные отвечают тем же. Десятки убитых, еще больше раненых. Похоже на всамделишний бой! Царь весел, бестолково мечется от одной позиции к другой, весь в угаре сражения, сам палит из пушек без особой сноровки, за что поплатился – опалило лицо и волосы до багровых пятен.
Сам Зоммер, бедняга, пал жертвой беспорядочной пальбы: от неожиданного взрыва лошадь понесло, командующий не удержался и полетел на землю, сильно ударился и скончался на руках у Петруши. Организовали пышные похороны, хоронили, как древнего героя – Зотов по сему поводу перечитал всего Плиния, прежде чем нашел описание погребения древнего воина, отличившегося на поле боя. Старого князя Долгорукого, который околел после непосильной рубки с «неприятелем», родня едва забрала, дабы похоронить по русскому обычаю, без несения на щите и прочих непотребных выдумок.
На следующий год новая потеха: война польского короля против короля стольного града Пшебурха. У поляков – потешные полки, у « стольников» – стрельцы. Ромодановского нарекли пшебургским королем Фридрикусом, польским посажен Иван Иванович Бутурлин. Оба отменные пьяницы, замещающие Зотова, когда у него от попоек шалило здоровье. На одни машкеры куча денег ушла.
Наконец польский король объявил войну Фридрикусу. Из Семеновки, где расположили »полские» войска потянулись обозы и стрельцы, наскоро одетые под «ляхов». Один приступ сменялся другим, нападавшие пристраивали лестницы, лезли наверх, оттуда на них лили потоки грязи с дерьмом, пихали шестами и горящей паклей, отбивались тупыми саблями. И опять настоящая кровь, жертвы, покалеченные люди, немалые средства. Царица и Лев Кириллович кряхтели, подсчитывая, во что выливаются сии потехи, но деньги давали, радуясь, что царь хоть их не трогает и не входит в государственные дела. Однажды Лев Кириллович почти полдня потратил, чтобы уговорить царя принять персидского посла, от которого ожидали крупные поставки китайского шелку для дальнейшей перепродажи в Европу. Едва уговорил.
Война «королей» закончилась лишь поздней осенью. Огороды стрельцов оказались непосеянными, одежда изодралась, многие пришли с увечьями, как с настоящей войны. А для Петрущи только забава. Каждый день отмечался победой одной из сторон. Салютовали холостой пушечной стрельбой, фейерверками, застольем, где лилось дорогое вино, награждали мнимыми орденами и медалями. Было весело. О людских потерях даже и мысли не возникало у царя – оберегателя отечества.
На следующий год состоялась настоящая баталия под деревней Кожухово. Там Петруша приказал заряжать пушки настоящими ядрами, но стрелять впереди или позади наступающих войск для создания настоящей картины бою. Приказания приказаниями, но ядра часто попадали в расположение боевых колон. Петруша тем особо не огорчался, так как сражение оттого только выигрывало в плане правдивости.
С обеих сторон участвовало до 20 тысяч войск. Планировались обходные маневры, рукопашные схватки в ход шла артиллерия с передислокацией, кавалерийские атаки, имитирующие татарскую конницу.
Присутствовали иностранные послы и глубокомысленно покачивали головами: кто озабоченно, кто с удивлением, но все сходились на том, что у русских появляется регулярная современная армия, с которой придется считаться и которой желательно манипулировать к своей пользе, потому как русские пока ничего не смыслят в европейской политике.
Бояре, тоже наблюдавшие военные учения, видя иностранных послов, их оживленные беседы между собой, приосанились, хвастливо подбоченивались с видом: знай наших, еще не то будет! И снова парады, салюты, фейерверки, застолья, с пьяными, хвастливыми речами – все, что так любил Петр до кончины.
На зиму у молодого царя была запасена своя шалость – всем »собором» озоровать на Москве под видом прославления Христа и празднования сяток, масленицы и прочих церковных праздников. Конечно, до пьяных разбоев, как в случае с купцом Филатьевым, не доходило, но все равно то были шумные, злые, разорительные набеги, в основном, на старые боярские усадьбы и домы.
Царь мстительно запоминал, кто в Боярской Думе выступал против царских предложений или выражал сомнения в них, и уже зимой, боярин, жди гостей. В боярских домах к святочным наездам готовились как к смертным напастям: крестились, молились, делали духовные завещания, обнимались, как перед смертью.