Так как никто не смел отказать «собору» в угощении, то хозяева, что ждали гостей, тратились на приготовление множества всяких блюд и кушаний. «Святки» влетали в копеечку, часто напрасно. Посему князь–папа по своему ведомству издал указ, который, однако, имел почти официальный статус. «…Объявляет наша немерность, что мы иногда так утруждены бываем, что с места сдвинуться не можем, отчего случается, что не все домы посетить можем, которые того дня посетить обещали, а хозяева оттого в убытки входят.
Того ради сим объявляем и накрепко заповедуем под наказанием ВеликогоОрла, дабы ядей никто не готовил заранее, а буде у кого трапезу соизволим съесть, к тому будет загодя наш указ объявлен…». При указе прилагалось, «Что иметь в доме, в оный же входим: хлеб, соль, куличи, калачи, икра, селедки, окороки, языки, огурцы, жареные куры, зайцы, масло, сыр, колбасы, яйца. Над всеми сими возлюбленные нами вина, пиво и меды».
Гуляли Рождество Христово, святки, Крещение, масленицу, и, наконец, наступал великий пост. Кончались пиры, замолкали дудки, рожки, свирели, ложки, барабаны, умолкали хохот, веселье, смех, пьяные переклички, перепалки и перебранки, охальные выкрики, шумные застолья, где не столько ели, сколько изводили понапрасну горы снеди, отнятой у бедняков, голодающих и нищих.
Весело прожигал свое богатырское здоровье молодой царь-батюшка, но много уважаемых людей занемогло и померло во время тех пиров. Но праздник жизни продолжался, пришел черед Немецкой слободе.
Царь теперь въезжал в Немецкую слободу полновластным хозяином и соответственно и вел себя. Туда перемещались вакханалии в их первоначальном значении. Петруша, Лефорт, Сашка Меншиков, в меньшей степени Борис Голицын стали завсегдатаями аустерии Монса, которого сие поначалу зело радовало, потому как намного увеличивало выручку заведения.
Но высокородная кампания стала вести себя так шумно, разнузданно и бесцеремонно, что многие постоянные посетители перестали посещать старого, доброго Иоганна. Дела его пошли вниз, и он внезапно умер, оставив семью с обременительными долгами. Немалую роль в сем печальном событии сыграло то обстоятельство, что Петруша стал нагло приставать к его дочери Анхен.
Любящий отец ничего не мог поделать со всемогущим кавалером, таил свою боль в себе, оттого, видимо, и заболел. Петруша сменил его на посту главы семейства, заправляя всем в доме. Он окончательно разогнал старую компанию Иоганна Монса, выплатил долги, заставил всех думать, что Анна Монс безумно в него влюблена. Вдова Матильда, беззащитная женщина, покорно и молча наблюдала, как рушится ее гнездышко, так уютно и любовно свитое с ее Иоганном.
Старшую дочь удалось вовремя и удачно выдать за достойного человека, она зажила своим домом. А вот младшей и любимой Анхен вовсе не повезло. Сперва за ней увивался Лефорт, якобы по-дружески помогая деньгами и хлопотами, но постоянное нахождение в доме гуляки, балагура, известного бабника никак не способствовало репутации Анхен, что так ценится в добропорядочных немецких семействах.
Веселая, хорошенькая Анхен явно благосклонно относилась к легким, обворожительным ухаживаниям Франца. Тот умел представить флирт, как всего лишь приятное времяпрепровождение или обучение девушки благородным аристократическим манерам и обхождению. Внимание известного волокиты льстило юной прелестнице, она не находила ничего зазорного в его заигрываниях, тем более, что держала себя строго и не позволяла ничего предосудительного, как ей казалось.
В отличии от дочери Матильда с тревогой наблюдала за их отношениями, понимая, что теперь дочь будет значительно труднее выдать замуж за доборопорядочного немца. Но Лефорт стал необходимым человеком в доме, и Матильда, горестно вздыхая, закрывала глаза на «безумства» Анхен. На ее попечении были еще два малолетних сына: Филимон и Виллим. Подрастут сыновья – может, как-то обойдется и с дочерью.
И тут появился Петруша со всей своей нахрапистостью, вседозволенностью и влюбчивостью. Он заставил всех считать, что у него с Анхен любовь, и всем, кто думает иначе, не поздоровится. Отныне дом Монсов им не прнадлежал. Петруша появлялся по вечерам и ночам с веселой кампанией, заставляя всех хлопотать возле него ночи напролет, забывая иногда рассчитываться. Гуляли, веселились, затем Петруша, налитый водкой, как бурдюк, поднимался наверх к Анне, как ее стали называть. Как мог изъясняться в любви двадцатилетний детина с душевным строем десятилетнего мальчика? Бормотал что-то о том, что она ему нравится и потому Анна должна 6езропотно отдаваться. Сперва девушка пробовала сопротивляться, требовала соблюдения приличий, но где там! Однажды Петруша заставил Анну спуститься вниз, и развеселая кампания отпраздновала взятие неприступной «крепости». Отвечая на умоляющий взгляд Анхен, Лефорт отводил глаза и болезненно улыбался. Под конец веселья Петруша, пошатываясь, подошел к нему, наклонился и бормотнул:
– Франц, не ты ли первый распечатал сию бутыль?
Что вы, Питер? – неловко засуетился обычно галантный Лефорт. – Она любит только вас. Наверно, у нее женские дни.
Откель тебе сие известно? – уже грубо спросил Петруша , надавливая мощной ладонью на хрупкое плечо друга.
Да всем то ведомо. Все радуются и за ваше величество и за нее – красивее пары и не найти во всей России. Лефорт уже знал, что лесть – лучшее средство успокоить любого русского.
– Смотри, Франц, – с тихой и потому страшной угрозой сказал царь, снимая руку. – Не балуй. Она моя!
Лефорт мгновенно протрезвел. До него уже доходили слухи о тайном пристрастии царя. Швейцарец на миг представил себя на том варварском русском орудии пытки – дыбе, и крупный нервный озноб прошиб его с головы до ног. Он больше никогда не даст поводу ревновать его к Анхен.
Испуг Лефорта объяснялся еще и тем обстоятельством, что благодаря близости к царю, он становился все более влиятельным человеком в Немецкой слободе, и потеря доверия Петруши многое значила для капитана иностранной пехоты.
Все обошлось удачно для него. Франц становился все более близким, интимным другом царя, оттеснив Бориса Голицына и даже Сашку Меншикова. Это Лефорт посоветовал проехаться в Архангельск, чтобы посмотреть настоящее море и настоящий флот, это он вдохновил Петрушу на Азовские походы.
Францу принадлежит честь давать русскому царю основы государственного политесу – постигать сложный механизм европейской политики, где не все так просто и однозначно, как выглядит на первый взгляд. Франц наставлял царя защищать интересы купечества и мелкого торгового люду, видя в том основу процветания государства. Здесь он, правда, не преуспел. Приоритеты Петруши оказались другими. Лефорт был инициатором ассамблей, новой одежды, строительства порта в устье Невы и многого другого, что активно потом внедрял русский самодержец.
На склоне лет, вспоминая свои отношения с Лефортом, уже искушенный в европейских делах Петр, подозревавший всех и вся, приходил к выводу, что хитрый швейцарец был английским шпионом, умевшим ловко подсунуть царю нужные Британии проекты, в частности, порта на Неве. Так ли то было, неизвестно до сих пор, но то, что иностранцы могли пробиться к облепленному со всех сторон русской бюрократией Петру только через Лефорта, знаемо всеми. Делалось то, конечно, не безвозмездно. Пожилой Петр заключал, что благодаря его царскому воздействию, Лефорт вышел из–под контроля британцев, и те его попросту отравили.
Все будет потом, а пока капитан усиленно хлопочет насчет расширения своего дому, украшения его, устройству дополнительных всяких пристроек. Все в угоду царственному приятелю, который по-юношески влюблен в него и готов идти навстречу в любом вопросе. Петруша оплатил все переделки в доме Лефорта из государственной казны, сделав из его дома нечто вроде иностранного представительства.
Неподалеку строился и новый просторный каменный дом для Анхен. Сие так говорилось, на самом деле, дом строился, чтобы царю было где погулять, развернуться во всю свою царскую силу и мощь. Понимали то и Монсы, потому особо и не радовались. В тихие ночные вечера Матильда и Анхен молили немецкого бога освободить их от того высокого покровительства, что свалилось на них нежданно – негаданно и готово было разрушить всю их жизнь.
Царь никогда не являлся сам, всегда с большой свитой, чаще всего после военных учений – все грязные, запыленные, потные, источающие запахи подлого поту, лошадей, навозу, пороховой гари. Кампания с шумом и гамом садилась за столы и начинала, грубо говоря, жрать и пить.
Никто не пользовался вилками и ложками, разрывали руками зайцев, кур, уток, гусей, баранину, свинину – все, что попадалось под руки; жир тек по грязным пальцам, по наспех скобленным подбородкам. Ошметки мяса, кости, жир падали на пол, старательно устланный шерстяными дорожками. Через время слышался звон разбитых стаканов, бокалов, дорогой фарфоровой посуды. Каждый такой звон отдавался уколом в сердце экономной немки.
Уже слышался пьяный хохот, голоса, перебивающие друг друга, грубая брань. Потом царь вызывал Анну, как он выражался, украсить стол, и бедняжка вынуждена была наблюдать сей средневековый рыцарский пир. Но ее страдания только начинались. Пьяный кавалер, набив брюхо, манил ее пальцем на виду у всех, и она, заливаясь краской стыда, поднималась с Питером наверх, где он, раздеваясь, пьяно бормотал какие-то признания, потом лез на нее, как медведь. Иногда Анне приходилось самой раздевать его, задыхаясь от смрада и отвращения. Но что поделаешь?
Она уже наслышана о жестокости и мстительности своего « поклонника». Она запретила матери выходить из своей комнаты, когда в доме »гости», чтобы та не видела позора ее дочери. Затем следовал опять обряд одевания, еще более мерзкий, опять унизительный спуск вниз и взрыв ликования пьяных соратников и продолжение пиршества.
Наконец, кампания уезжала. Анхен долго не могла смотреть матери в глаза, а та терзалась и плакала из–за невозможности помочь дочери, оградить ее от сих грубых домогательств, соседствующих с услугами публичного дома.
В редких случаях Петруша приезжал лишь со своим денщиком и охраной, которая оставалась у ворот слободы. Трезвый, скучный. В его глазах проглядывалась какая-то затравленность, одинокость, бездомность, даже печаль. Тогда с ним можно было поговорить по человечески, о чем-то спросить и получить вразумительный ответ: невероятно, но он иногда почти стеснялся. Ожидая, пока накроют стол, он с угрюмой сосредоточенностью грыз ногти больших, грубых рук, искусанные так, что больно было смотреть на перетянутые подушечки на кончиках грязных, изуродованных пальцев. Правда, он не любил себя такого, быстро требовал водки, накачивался и снова походил на себя прежнего, гремел, дико хохотал, выкатывал и без того всегда выпученные глаза.
Строительство дома окончили в несколько месяцев, обставили самой модной на то время, дорогой мебелью. Петр назначил семье Монсов содержаниев 708 рублев – огромная по тем временам сумма, когда лошадь с санями стоила двадцать копеек. Анхен завела слуг, мажордома, выписывала наряды из Берлина и Вены, на ассамблеях, устраиваемых у себя и других почтенных домах слободы, сияла лучезарной улыбкой, демонстрировала наряды и изысканные манеры– в общем, была первой дамой Немецкой слободы.
Сие зело льстило самолюбию Петруши. В редкие минуты, когда он был сам собой, он согласился, что не надобно так открыто показывать их отношения и унижать Анхен перед оравой пьяных офицеров. Теперь свиту царя встречал мажордом, слуги, и хозяйка лишь на некоторое время выходила встретить царя и посидеть за столом, а потом уходила к себе и ждала Петрушу за рукодельем.
Но надобно знать русского царя! Не всегда все проходило так гладко и чинно. Бывало, что и Анне вливали насильно кубок напитка из водки, вина и перца, приходилось танцевать сквозь слезы, дарить поцелуй в качестве награды от Петруши какому-нибудь офицерику, заслужившему сие за удачную атаку на учениях. Анхен пыталась высказать свое »фе» Петруше, но тот или посмеивался, обнимая, или хмурился, и Анхен тотчас умолкала.
Глава пятьдесят первая. Первая и последняя любовь государя.
После возвращения из-за границы Петруша преподнес милой Анхен свой портрет, усыпанный бриллиантами и выполненный лучшими ювелирами Амстердама. Анхен к тому времени немного отошла от Петруши со всеми его причудами и сумасбродством. Жизнь вошла в спокойное русло. Анхен прикупила неподалеку небольшую усадьбу, которую она называла на свой манер мызой.
Здесь хозяйка развернулась со всей своей немецкой хозяйственностью и усердием. Купила английских коров, которые давали по три ведра молока в день при хорошем корме и уходе, развела огород, чтобы снабжать себя и прислугу свежими овощами и фруктами, завела кур, гусей, уток, кроликов, пасеку. Рачительное немецкое сердце ее радовалось – все есть для дому и на продажу.
Свежим летним утром легко вскакивала с зарей, умывалась ключевой водой, выходила на крыльцо: вставало огромное красное солнце, голубели прозрачные дали, воздух был чист и свеж, как первые маргаритки – вот оно, человеческое счастье! Легко сбегала Анхен с крыльца, обходила хозяйство, была строга с работниками, но по делу и без ругани, выбирала работу по душе и сама трудилась до поту, затем шла к завтраку, который уже приготовила служанка: свежая яичница, сыр, молоко, мед, свежеиспеченный хлеб с золотистой корочкой и непередаваемым запахом – все свое. Завтракали, обедали всей семьей. Мать, еще не старая, уступила бразды правления и лишь помогала дочери. Анхен стал давать деньги в рост сперва близким, а потом и всей слободе, и даже боярам под невысокий процент.
Вечерами наезжали гости или Анхен отправлялась на ассамблеи, где была в центре внимания, или читала гезеты и книги французских, немецких и австрийских авторов, из которых черпала сведения о светских манерах, нарядах, придворных интригах минувших времен и настоящих.
Из гостей чаще других в последнее время стал наезжать саксонский посланник Людвиг фон Кенигсек, почти земляк родителей. Двадцати пяти лет, худощавый, бледнолицый, с отличными манерами молодой человек приглянулся Анхен. По вечерам всей семьей и Людвигом они мирно играли в лото, посланник рассказывал свежие новости из любимой ими Саксонии, а также всякие забавные истории и случаи из стран, в которых он побывал за свою недолгую дипломатическую службу. А побывать он успел и в Англии, и во Франции, и в Голландии. Нравилось ему и в России за исключением диких сцен казней на плахах и повешений. Многочисленные виселицы на площадях и улицах Москвы, колья с напяленными на них головами, почерневшими от крови и времени, вызывали у Людвига содрогание и напоминали о том, что он находится в дикой варварской стране. Зато ему нравилось русское гостеприимство, русские щи, пироги, икра, красная рыба, русские просторы, русский размах и удальство, красочные праздники и своеобразные обычаи.
Людвиг был обходителен, ненавязчив, смотрел на Анхен томными, влажными глазами, которые ясно говорили девушке, что посланник ездит к ним не токмо играть в лото. Ему бы прямо спросить Анхен, может ли он надеяться на что–то большее, чем обед или ужин в доме Монсов, отстал ли Петр от беззащитной, хрупкой девушки, или мрачная тень хозяина страны по- прежнему висит над несчастным кукуйским домом.
Все то хотелось спросить посланнику, но он лишь тонко намекал Анхен, что надобно ей что-то объяснить ему. Девушка тоже боялась касаться щепетильной темы, после которой игра в лото могла прекратиться, а ей того не хотелось. Она и сама не знала ничего определенного.
Писем Питер ей не посылал, передавал только гонцами приветствия, а что сие означает: дань вежливости или грозное напоминание о себе: смотри, мол, у меня, я о тебе не забыл. И что после такого скажешь посланнику?.
Как-то холодной, слякотной осенью они вдвоем сидели в гостиной. Было тепло, уютно, но неловко. Оба чувствовали, что от серьезного разговора на сей раз не уйти, но все как- то не клеилось. Нужно было о чем-то говорить; и он, и она лихорадочно искали тему, и, как бывает в таких случаях , не могли найти. Наконец Людвиг выдавил из себя:
– Анхен, дорогая, расскажи о себе, что мне ожидать в будущем?
–Душно, мне, Людвиг, тесно. Я в золотой клетке. Вы меня понимаете?– после некоторого молчания ответила Анхен с надрывом.