– Не убивай, прошу! Я службу тебе сослужить могу. Я… Я любое слово твое исполню, все, что пожелаешь! – в страхе, заискивающе тараторил купец, то и дело, оглядываясь на девочку. – Только об одном молю, дочку не губи. Она у меня единственная.
Рыжебород подполз к ногам хана и, склонился было к его сапогам. Но Дамир грубо отшвырнул пленника.
– Я тебе пригодиться смогу, только не губи, – обливаясь слезами, причитал рыжебород.
– Пригодишься, говоришь? Исполнишь все, что пожелаю? – склонившись к пленнику, змеей прошипел Дамир на языке русича. – Хм…может статься.
В глазах Дамира заплясали искорки бешеного огня.
– Привяжите к арбе. Я с ним на зоре продолжу, – прошипел хан не глядя на купца, и уже на своем наречии обратился к Мансуру. – Девчонку отведи к Маре. Пусть накормит. Может и в правду сгодится. Не ради себя – ради нее стараться будет. Убить или продать его дочь я всегда успею.
Сильный порыв ветра поднял вверх клубы пыли с северного склона холма, еще не поросшего зеленым покрывалом сочных трав, и хан решил поскорее укрыться в шатре. Тяжело опустившись на ковер возле походного резного столика с низкими ножками, уставленного богатыми яствами, Дамир наколол на нож большой кусок жареного мяса, жадно откусил. Сильный порыв ветра распахнул полог, чуть-было не задув угасающий в очаге огонь. Хан встал, подбросил дрова, усевшись обратно, отхлебнул белесый напиток из кувшина и раскинулся на подушках. Высокий, жилистый, со смуглым лицом и слегка впалыми скулами, в отблесках пламени он казался собственною тенью. И лишь не затухающие огненные всполохи в яростных глазах не давали никому забыть, что с этим властителем нужно быть настороже.
Этот поход был тяжелее предыдущего. Дани с покоренных земель собрали немного. И вот когда хан решил, спалив все на своем пути, повернуть назад, ему попался этот русич. Уж он, Дамир, сумеет извлечь выгоду. «Купец шел мимо…, как там его величают… Рязань?» – думал хан. – «Стало быть, что-то да знает про этот город на таких желанных мне землях».
Отдав последние распоряжения ночной страже, Дамир устроился на походной лежанке. Тихое потрескивание поленьев в очаге и думы о грядущем, постепенно погружали в беспокойный сон. Если он прав, а прав он всегда, то скоро ему понадобятся и свежая голова, и крепкие руки, и…
– Вставай! – купец проснулся от болезненного пинка в бок. – Хан зовет.
С трудом разлепив глаза и поднявшись с сырой земли, рыжебород заохал, заскулил. Перед ним, сложив огромные ручищи на груди, стоял Мансур. Этого басурманина купец страшился больше остальных. Его появление не сулило ничего хорошего. Вот и теперь, жесткий удар в спину и железная хватка, которой Мансур вцепился в руку, быстро образумили замешкавшегося русича.
Светало. Большинство костров погасло. Кочевники были уже на ногах. Спотыкаясь и охая, рыжебород почти бежал рядом с Мансуром, с опаской поглядывая по сторонам.
Хан сидел у своего шатра. Кланяясь, купец подошел ближе. Кыпчакский властитель молча встал, распахнул перед ним полог, приглашая внутрь. Косясь то на Мансура, то на хана, рыжебород вошел в шатер. Множеств ковров, шелковые подушки на лежанке, выложенный камнем очаг посередь странного жилища, резные светильни и красивые кувшины на низеньком столике. Купец замер, дивясь красотой походного жилища степного властителя.
– Не приглашу тебя присесть, – Дамир медленно ходил кругами, разглядывая своего пленника. От его ледяного голоса и колючего взгляда по спине купца пробежал холодок.
– Мы скоро двинемся в путь. Ты для моих воинов обуза, да и мне боле не надобен. Все, что у тебя было: товар, челядь, даже твоя дочь теперь принадлежат мне. И хотя товар твой дрянной – для ловушек сгодится. Прислужники твои, крепкие, но мне без надобности, ибо не мастеровые – я их продам. За таких сильных рабов мне дорого заплатят. А вот твоя дочь! Она стоит дороже всего, что у тебя было. Знамо тебе, что с ней станется в моих краях? Она будет рабыней у богатого бея или хана, а может статься, он сделает ее своей наложницей. А когда надоест, сменяет ее у Джанга на клинок или ткани. Джанг любит такой спелый товар. Сказать, что с ней станется? Она украсит собой пир Великого мавра. Живая или на вертеле.
От этих слов купца бросило в жар, затрясло, словно в лихорадке, к горлу подкатила удушающая тошнота. Слава о кровожадном мавре – людоеде, торговце рабами из Персии, поставлявшем живой товар во Фрикию, докатилась и до Руси. Правду сказывали, али нет, но попавшие к этому изуверу, зубами разгрызали себе жилы, бросались под копыта несущегося табуна, кидались на острые пики, лишь бы не остаться в его лапах живыми. Участь рабов, попавших к нему, была незавидной. Лучше сгинуть, пасть от меча или сабли басурманской, чем быть съеденным. Представив такую участь для дочки, купец поначалу впал в оцепенение, потом рухнул на ковер, завыл, ползая на коленях перед ханом, бессвязно запричитать.
А хан, словно не замечая горя безутешного родителя, улыбался.
– Ты можешь выбрать, – склонившись к несчастному, прошипел Дамир, – сдохнуть, как пес посреди поля на радость волкам и воронью, или служить мне. Может статься, я передумаю продавать ее. Кто ведает, может, и отпущу вас.
Как же купец ошибался! Ему казалось, что страшнее Мансура нет. Хан Дамир заставил бояться себя сильнее. Разве могут сравниться огромные ручищи араба, его гигантский рост и свирепый взгляд, с коварством этого молодого хана? Узрев для себя и дочери зыбкую надежду на спасение, купец схватил руку хана и принялся целовать. Но Дамир вырвал кисть из толстых пальцев и отшвырнул сапогом, ползающего у ног.
– Решил продлить жизнь своей дочери? Стало быть, поживешь и сам.
Хан присел рядом, и, больно схватив купца за волосы, потянул его голову вниз.
– По первой, сказывай мне, что за град на холме в изгибе реки стоит? Кто в нем правит?
Полог приподнялся, и, заслоняя собой свет, в шатер вошел Мансур.
Выслушав сбивчивый рассказ купца, хан задумался ненадолго, потом заговорил тихо, размеренно.
– Ступай в град на холме. Узнай, сколько башен на стенах, сколько ратников на них. Сочти ворота и стражников, кои стерегут их. Разузнай, какие из них завсегда открыты: где свободно ходит люд торговый и ремесленный, а которые завсегда запорами скованы. Узнай, есть ли всадники в дозоре и где стоят.
– Рязань град новый, маленький. Там чужака сразу заприметят, – жалобно заскулил купец.
– Верно, говоришь. Поэтому, возьмешь немного своего товара в мешок. Продашь его в лавку по сходной цене.
– А моя дочь? – голос купца дрожал, как и он сам. Ему не хотелось оставлять девочку у басурман. Боялся, что станется с нею. Страшился, что больше ее не увидит.
– Она останется здесь. Без моего слова ее никто не тронет. Но помни! Если к закату третьего дня не воротишься – она умрет страшной смертью.
Купец, давясь слезами, молчал, перечить не решался. Да и что толку возражать? И головы бы лишился, и дочь погубил.
Солнце еще не поднялось, когда, издали взглянув на спящую девочку, купец отправился в город. Все время пути он ощущал на себе ледяной, колючий взгляд хана. Несколько раз оборачивался, пока виден был холм, за которым стоял стан басурман. Но на вершине никого не было. И неведомо было купцу, что несколько эргашей8 по лугам и перелескам сопровождают его. Лишь когда он добрался до крайнего дома деревушки, что примостилась возле городских стен, провожатые притаились в лесочке – ждать.
У городских ворот стояли два ратника. Остальные стражники на башне городской стены, скучая, глядели по сторонам, время от времени зевая. Через ворота вышли деревенские женщины с корзинами, въехала повозка с зерном, да путник, каких много захаживало, в пропыленном плаще и с мешком за плечами прошел за ней вослед. Приличная одежда под дорожным плащом стала пропуском за крепостную стену. И путник растворился в торговых рядах базарной площади.
Глава 3
Стояла середина весны: та пора, когда снег давно сошел, все в округе зазеленело, но светило не набрало полной силы. Ночи еще были холодны, а вот дни напротив стояли жаркие, порой душные. В такой почти по-летнему знойный день княжич Владислав сидел в своей светлице и старательно изучал свитки, принесенные толмачом. Княжич с малолетства был тем отроком, который прилежно внимал наукам, языкам, словесности и стойко сносил учение ратному делу. Наставники и наместнический долг батюшки научили его, как подобает относиться княжескому отпрыску к возложенным обязанностям. Не ропща, он сталкивался с трудностями. Да и страх ему не был ведом. И все же, липкое ощущение тревоги не покидало с самого момента расставания с любимым родителем. С этим мерзким предчувствием беды он ложился, с ним же и вставал, каждый раз ожидая какой-либо напасти. Шел третий день с отъезда князя Мстислава в Муром. Как хотелось Владиславу, чтобы батюшка остался дома! Но с отрочества заложенное – «Долг превыше всего» – напоминало всяко, кто он есть, и не позволяло дать слабину. Вот и ныне, участившиеся набеги половцев, хазар, булгар и прочих басурманских племен погнали его батюшку в столицу. А дошедшие до Рязани слухи о коварном сговоре соседей – славян вовсе лишило покоя князя Мстислава. Отчего и отправил он гонца к князю в совет. А оттуда повелели собраться всем наместникам в Муроме.
– Фёдор! Коли башни и посты в большем числе не токмо на басурманской стороне надобны, но и на Черниговской, станется ли батюшке втолковать Муромскому владыке об том? Как мыслишь?
Сидевший у окна толмач изучал толстый фолиант, кряхтя и пощипывая чахлую бороденку.
– А то, как же! Князь Мстислав знатный почитаемый наместник в совете. Ему внемлют! – отложив в сторону книгу, Фёдор внимательно посмотрел на своего воспитанника.
– Добро, коли так.
Княжич вновь склонился над свитком. Только тяжкие мысли никак не покидали. Задумавшись о неминуемо грядущем, он из-под воль поглядывал на Федора. Изображая усердное чтение, княжич так и не заметил пристального и беспокойного взгляда толмача.
– Фёдор, распахни оконце. Парко, – расстегивая кафтан и не отрывая глаз от написанного, произнес княжич.
Слова юного правителя выдернули толмача из размышлений.
– Не изволь беспокоиться. Будет исполнено, – затараторил он и, бойко подскочив с лавки, распахнул пару маленьких витражей – окошек.
В светлицу влетел ветерок. И пускай он не был желанно прохладным, но привнес в душные покои свежести. Запахло цветом дерев.
Теремной толмач Федор относился к юному княжичу как к собственному сыну. Взрастив Владислава с сызмальства, он души не чаял в своем ученике. И теперь, наблюдая, как воспитанник становится достойным правителем, не переставал напутствовать его. По-отечески учил премудростям всяким, журил за проказы, а то и вовсе вдруг припоминал, что перед ним княжеский отпрыск, начинал, словно девица, краснеть, робеть, заикаться и теряться, не ведая как себя с ним вести.
– Ты, княжич, не сидел бы сиднем над учением, шел бы косточки поразмять. Что батюшка велел, когда уезжал? Про дело ратное не забывать, на воздухе чаще бывать. Знает он про это увлечение книжное. Есть хоть один свиток, или книга какая, которую еще не читывали? Вон, за зиму как побледнели. Э-эх! Солнышку надо радоваться, кланяться траве зеленой. Ступай-ка ты, княжич, во двор, под светило ясное, под лучи благодатные. А как согреешься, так попроси воеводу нашего Артемия Силыча, Гришку али Ивача, чтоб с тобой на мечах сразилися. Булаву, поди, с оттепели в руках не держал? Мастерство ратное каждодневного усердия требует! Да и верхом третьего дня не выезжал. Ступай, княжич, ступай. А то батюшка воротится, достанется нам обоим на орехи.
Княжич кивал, продолжая делать вид, будто читает. Не шла из головы грамота, что батюшка ему показывал. Донос от перебежчика с соседского княжества. Поди, как прав он? Поди, как от ближних беды ждать? Да и на басурманской стороне не спокойно. Купцы заезжие сказывали, что в ихних краях кочевники шастают, на караваны нападают, люд вольный режут почем зря.
Посидев еще для виду княжич, отложил свитки, отодвинул книгу и, застегнув кафтан, встал.
– А и то, верно, сказываешь, Федор. Пойду–ка я и, правда, на двор.
Сотник старательно осматривал выкованные накануне мечи, клинки, проверял на прочность щиты, когда с заднего двора, запыхавшись, в кузню вбежал княжич.
– Ивач, я на булавах биться хочу, – выкрикнул он и с любопытством уставился на деревянный настил, щедро заваленный новым оружием.
– Какой прыткий, – усмехнулся сотник. – Дай срок, разберусь в кузне, да погоняю тебя. Еще пощады просить станешь.
– Не стану.
Взяв с наковальни отдельно от прочего оружия лежавшие парные мечи средней длины, княжич повертел их, взмахнул руками, рассекая воздух, с силой опустил вниз, послушал, махнул в стороны крестообразно, восхищаясь изяществом и лёгкостью клинков. Положив мечи на настил, легонько коснулся рукоятей, погладил, с интересом разглядывая и любуясь красивыми витыми косами.
– Не по чину мне пощаду вымаливать, – повернулся княжич к сотнику.
– Ишь ты каков! Не по чину! А помнишь, как ты десяти годков от роду на коне первый раз в поле выезжал? Тоже тогда хорохорился! И что? Скинул тебя гнедой. Хвала духам и богам вышним из-под копыт достать успели! – усмехнулся воин, с улыбкой поглядывая на княжича. – Говорили тебе – не объезжен конь. Куда? Ан нет, и слыхивать ничего не желал. «Велю» и все тут!
– Нет в том моей вины. Конь чего-то спужался. Вот и встал на дыбы, – попытался оправдаться княжич, от смущения зардевшись, словно девица красная.
Отвернувшись, чтобы сотник не заприметил его смущения, вновь принялся разглядывать аккуратно сработанные мечи. Ивач, улыбнувшись, хмыкнул:
– То верно! Да и ты оказался не робкого десятку. Упал, а не плакал. По всему видать было – спужался, да виду не показывал и на подмогу никого не звал. Я тогда еще князю Мстиславу сказывал, что из тебя выйдет добрый наездник.
Говоря это, сотник брал с настила один меч за другим. Вытягивал руку вперед, проверяя прямоту лезвия, рассекал им воздух, прислушиваясь к ровному свисту, клал на ладонь, раскачивая клинок из стороны в сторону. Мечу не до́лжно подвести воинов в случае набега. Посмотрев весь ратный арсенал, старательно сработанный за последние дни кузнецами, Ивач довольно кивнул и вышел из кузни на внутренний двор.
– Эх, хорошо-то как! – выдохнул княжич, выходя за сотником следом.
Ивач смерил княжича потяжелевшим взглядом и глухо произнес:
– Хорошо, да тихо. Уж больно тихо в последние дни. Быть беде.
– Просто ветер сник, светило к закату пошло, вот и стихло вокруг. Чего понапрасну страху нагоняешь, – кивнул княжич на притихшего Ончутку, мальца лет одиннадцати, завсегда крутившемся подле ратников. Его отец, Гридя, служивший подручником у сотника и отвечавший за оружейные и ратные доспехи, целыми днями проводил в кузне. И сынишку к делу приучал старательно.
– Могёт быть и так, княже. Быть беде али нет, то лишь духам да бога́м вышним ведомо, – глядя на небо вздохнул Ивач.
– Тебе по нраву пришлись парные мечи?
За спиной княжича раздался робкий тоненький голосок. Владислав и Ивач обернулись. Пред их взорами предстал Ончутка, тянущий за рукав упиравшегося великовозрастного дитятю. На две годины младше княжича, он был на голову выше и вдвое шире того в плечах. Работа в кузне сделала его крепше иных молодых дружинников. Ивач часто говаривал, что Пруша догуливает свой последний год в отрочестве, опосля, когда время выйдет, из него получится добрый ратник. Силой он наделен был не дюжей, да умишком недалеким. Завидя перед собой княжича, Пруша так и норовил с испугу показаться малым отроком, потому как раньше не доводилось ему представать перед очами правителя.
– Это Пруша сработал. Он и рукояти косами заплел. Сказывал, у мамки его такие, тугие, да крепкие.