Фёдор попятился и, споткнувшись, кубарем скатился в погреб. В свете догорающего факела, он с опаской поглядел в дальний угол. Приблизившись, трясущимися непослушными руками разгреб приваленный к стене стог соломы, обнажив короб поменьше того, в коем спрятана была княжеская казна. Сняв с пояса связку ключей, отыскал тот, что выделялся среди других своей диковинностью, о́тпер короб, и, перекрестясь, влез внутрь, попутно загребая на себя соломенный стог. Спустившись по приставленной внутри лестнице в земляной мешок, заскулил от страха, лишь только ноги коснулись дна. Сюда, под толстый слой земляного вала, не проникали звуки. Понять, что делается наверху, в тереме, было невозможно. Кромешная тьма окутала толмача ледяным покровом, сковала руки и ноги, словно цепями.
– Храните меня духи земли! Уберегите окаянного от напастей! Защитите грешника от кары божьей! Смилуйтесь, пощадите… Храните меня… Защитите… – крестясь, шептал толмач, оседая вниз.
Неожиданного его плеча коснулась чья–то костлявая рука.
– Боги мои, помилуйте меня, грешника! Защитите духи от напастей! Уберегите от лиха и погибели! – с новой силой в голос запричитал толмач.
Молитва придала Фёдору смелости, и он решился ощупать земляной мешок. Как сказывал почивший прошлой весной боярин Нагиба Крут Гудилович, самолично распоряжавшийся насчет постройки княжеского терема, его тайников и схронов, внизу должно быть широкое отверстие, а за ним лаз, ведущий через земляной вал ко рву.
Медленно ощупывая стылую, окаменевшую землю, толмач наткнулся на что–то ветвистое. С трудом поборов страх и ощупав нечто, шумно выдохнул – то были коренья дерева, растущего за конюшней. Других дерев поблизости не было, а это, видать, проросло вглубь вала. Именно эти корневища и показались толмачу костлявой дланью смерти. Неожиданно рука Фёдора провалилась в пустоту. Нащупав края лаза и убедившись, что он достаточно велик, толмач вновь вознес мольбы к духам земли и полез внутрь.
Чем дальше он продвигался к выходу, тем более рыхлой и влажной становилась земля. В какой–то миг она и вовсе стала вязкой и мягкой, задвигалась, заходила под пальцами. Онемев от ужаса, Фёдор осознал, что падает. Спасительный путь, казалось, затягивал его, засыпая сырой землей. И когда несчастный уже решил, что погибель его настигла и не выбраться ему живым из сырой могилы, ставший вязким, лаз вывалил его в полный воды ров, изрыгнув напоследок добрую порцию земляной жижи. Небо над головой сверкнуло и прогрохотало. Даром, что на дворе была весна, отчего–то по–осеннему ледяные струи небесной воды мощным потоком устремились вниз, наполняя ров, поливая землю, вступая в неравную битву с огнем.
– А, басурманское отродье, нечисть окаянная! – грозя одной рукой в сторону крепостной стены, крестился другой Фёдор. – Отведайте–ка гнева Перунова! Не оставил громовержец князя нашего батюшку! Явился–таки на выручку детя́м своим! Не бросил ни старый, ни новый Боженька! Заступнички!
Глава 7
По каменистому берегу реки, кутаясь от набежавшего невесть откуда холодного ветра в шушпак17, с опаской взирая на расползающиеся по небу чёрные тучи, брела старуха. Оглядываясь и хоронясь, она останавливаясь, вздыхала и, опираясь на клюку, шла дальше, по только ей одной ведомой тропке. Шла, пока не заприметила впереди черный валун на берегу. А увидав, вздохнула с облегчением – вот и конец пути ее трудного, долгого. Избушка Зоремира там, в чаще. Притаилась за высокими деревьями, за раскидистыми кустами. С берега ее не видать. Коли не знаешь, где избушка та спрятана, то и не сыщешь. Да и тому кто ведает, куда идти надобно – тропка не покажется. Отведет глаза старик любому, кто не званным в гости придет.
Остановилась старуха. Огляделась по сторонам, не идет ли кто следом. И убедившись, что одна, стала подниматься по узкой, заросшей травою, тропке.
Полянка, на которой жил старик–ведун встретила ее угрюмо. Мрачно поскрипывали ветви старой ели. Сизым столбом подымался к небу дым, цепляясь за ветви, растворяясь в листве. Оглядевшись еще разок, старуха открыла дверь и исчезла в пахнущей травами темноте.
– Пришла? Заждался я тебя, Агафья, – помешивая в горшке ароматное варево, не здороваясь, пробурчал седой старец в длинном балахоне, схваченном по поясу грубой веревкой. – Наварил я снадобья да мази целебные. Хворых у тебя, почитай, в скорости полон лес будет.
– Здрав буде, мил человек! – Агафья поклонилась, присела у стола и сняла верхний платок. – Что это ты ветру нагнал? Того гляди прольется небо на землю реками. И страстями с порога пугаешь. Случилось чего? Али беду какую накликиваешь?
– Тёмные людишки в округе завелись. Шастают по лесам, по болотам. Воды спокойные мутят, птиц да зверье пугают.
Старец налил в чарку дымящегося варева и поставил перед Агафьей.
– Подишь–ты! И откель тебе, Зоремир–свет–батюшка, всё ведомо? Вот сколько годков знаемси, а всё никак не свыкнусь с речами твоими чудными. Людишки, сказываешь? Кто такие будут? Разбойнички, поди?
– Нечисть басурманская в лесах наших завелась.
– Чур тебя, чур! Неужто правду сказываешь?
Агафья перекрестилась. Озябшие пальцы плохо слушались. Она потянулась к чарке, взяв двумя руками, поднесла ее к губам и сделала большой глоток. Благодатное тепло разлилось внутри негой и покоем. Усталость, как рукой сняло. Старуха прикрыла глаза от удовольствия.
– Пей, я аще налью.
Зоремир поставил на стол горшок с кашей, принес ложки да каравай, завернутый в рушник, поставил на стол миску с жареной зайчатиной. Дождавшись, пока гостья допьет варево, подлил ей еще и сел напротив.
– Ешь, а после на палати – почевать. Устала, поди, с дороги–то? До зорьки поднимешься. Меня не жди. Я тебе корзинку–то соберу. А что с ентим со всем делать, тебе и без меня ведомо. Ворочаться тебе надобно. Аккурат, пока дорожка к заимке выведет, так и понадобишься.
– Ох, застращал совсем! Чудно сказываешь, да не понятно, – уплетая кашу за обе щеки, бубнила Агафья. – Заперси в своей глухомани. Травы да корешки сушишь, зелья всяческие варишь. Оно–то дело ладное, нужное. Моих припасов на всех хворых не хватат. Да только откель им взяться–то? Ни в Рязани, ни в деревнях ближайших, хворых и в тягости никого нету. То отбоя не было от нуждающихся: княжеские привечали, боярские звали, купеческие кликали, деревенские в ножки кланялися. А теперячи тишь да благодать. А ты мне всё про хворых толдычишь.
– Сказываю, значит так тому и быть! – огрызнулся Зоремир и отправил в рот добрый ломоть хлеба, положив по верх кусок зайчатины.
– Не серчай, мил человек! – отложила ложку Агафья. – Лучше поведай, откель про надобности мои прознал, коли я сама об них еще ничего не ведаю? Тебе всё наперед знамо. Над духами и людьми власть имеешь. В соседней деревне, вона, ярмарка. Я и не помышляла к тебе идтить. А вот же, отправилась в одну сторону, а пришла в другую.
– Позвал, вот и пришла.
Старик отложил ложку, обтер рот и уставился на Агафью.
– Внимай мне, ибо в скорости токмо тебе отчет и держать перед князем Рязанским. Половцы град его пожгли – разорили! Много людишек порезали – пожгли. Беда лютая пришла, да отвели глаза басурманские духи неба грозного. Воротится князь, злые языки будут нашептывать про Дикую степь и дальше, на Великое поле указывать. Токмо ты сказывай ему, пущай туда не идёт. Князю Мстиславу завсегда своим преданным слугам верить пристало! Усомнится – беду накличет лютую.
– Неужто знамо тебе было, что супостат явится? Отчего князю Мстиславу не поведал? Отчего весточку не прислал?
– Посылал я ему грамотку. Сказывал, чтобы не оставлял город свой, что воронье слетается на окрестные поля. Не послушал. Съехал со двора. Что князь! Он стар уже – умом богат, да силы на исходе. А тот, другой, годами молод. Не чтит старость, не кланяется мудрости. Сказывал ему, не ходи на закат, обожжешься. Пошел…
– Об ком это ты, Зоремирушка, сказываешь?
– О хане половецком я, Агафья. Сказывал ему: не ходи на Русь, пощади себя да люд свой свободный. Не послушался меня хан, пошел. Легкой добычей захотел поживиться от злобы обиженного. На наветы милостью обделенного, за провинности по справедливости изгнанного поддался. И вот беда пришла на порог! И еще явится. Умоется слезами кровавыми Русь–матушка! Да только не ведает хан, что увез с собой в повозках с награбленным горести людские. Теперь и у его народа убудет. Беда–то она везде ходит. Во все двери стучится, в окошко заглядывает. Не смотрит, кто таков будешь – княжеский, ханский, купеческий, али челядь беспутная. И в его становище заглянет. Скольких погубил? А сколь еще поляжет? Теперячи его народу опасность грозит лютая, не избежать беды страшной.
– Что ты, старая твоя голова, заладил: «сказывал ему, сказывал…» Нет мне дела, пошто ты басурману какому присоветовал на Русь не ходить. Тьфу, на него, супостата окаянного! Коли так то, об чём сказываешь, то поведай как людишком теперь на угольках обживаться? Как малым детям да бабам без мужиков зиму пережить?
– И пошто ты, дура, голосишь? Пошто причитаешь? Вот воротится князь, отстроит Рязань сызнова. Стены–то не все огонь пожрал? Да и дома, хоромы, терема многие в цельности своей стоять остались. Небо водами своими на пол сажени землю напитало, не дало красному петуху свой пир править. Людишек пожалела… Кто о них слово скажет, коли стервятник с вороньем своим саваном черным пол Руси–матушки укроет? Налетят стаи черные, закроют собой небо синее! Земля без дождя мокрой от крови станет. Явится на порог супостат пострашнее нынешнего: лютый, милости не ведающий. Прольет кровавые реки.
– Да неужто, батюшка, да как можно–то Зоремирушко! Пошто страсти наводишь? Пуще прежнего, горести кликаешь!
– Как есть сказываю тебе, придет беда лютая. И не будет от нее спасения, покуда не явится богатырь, не снимет голову стервятнику саблей своей вострой. И как только скатится голова супостатова с плеч, так и воронье само разлетится.
– Лихие денечки накликал ты, батюшка!
– Не всё, то худо, что погибель. И страшнее беды случаются.
– Да можно ли аще страшнее, Зоремирушко!
– А вот воротишься и прознаешь, можно аль нет.
Зоремир убрал со стола, взял с лавки большую корзину и сложил в нее горшочки с мазями, мешочки с травами, крынки со снадобьями лечебными.
– Позднехонько уже, светило за лес спряталось. Ступай почевать. А мне на болота надобно.
– Как же это, батюшка? У тебя в твоем лесу и при свете дня мгла кромешная. До твоих болот далече идти, через чащу пробираться. А теперь еще пуще стало. Сыщешь ли дорогу?
– Я у себя дома. Мне тут каждая тропка, каждый кустик, каждый ручеек ведом. Кликну волков и пущусь себе в путь не близкий. Травка мне одна нужна. Редкая. Такую токмо в одном месте сыскать можно, да и то, по ночи. Опять же, корешки целебные, кора дикая, замшелая, да вода мертвая. Поиссякли запасы мои. А скорёхонько понадобится, да много.
– Да кому ж енто, батюшка? Кого у костлявой из лап вырвать вознамерилси?
– Цыц, баба шальная! Раскудахталась, что та кура! – прикрикнул на Агафью старик, не с того не с сего разозлившись на ее расспросы. – То тебе знать не подобает. Ежели духам угодно станет, кого надобно, того и вырву. А ты, знай себе, помалкивай. Да языком где не попади об чём слыхала тут не мети. А то ты меня знаешь!
На заимку Агафья летела как на крыльях и всё дивилась своей прыти: вроде и стара уже, а ноги сами бегут, поспешают, руки тяжести не чувствуют, да сил как по молодости, с избытком. А еще, словно подгонял кто, в спину подпихивал. Сколько раз оборачивалась – никого. Но стоит замешкаться, по сторонам позаглядываться – опять тычок, али затрещина. Так и воротилась домой засветло.
А на заимке–то плачь, стоны, мольба. И народу, что на ярмарке!
– Агафьшка, милая, спомоги!
– Бабушка, подай хлебушка! Братику покушать!
– Тётушка, родимая, уйми хворь проклятущую!
– Ты мне отвару какого дай, Агафья, чтобы кручину излечить! Спасу нет от мук душевных! Того гляди помру!
От боярыни Настасьи Магуты узнала Агафья, что за напасть приключилась в Рязани, в который раз подивившись Зоремиром сказанному. Больше всего старуха сокрушалась о безвестной судьбе княжича. Сколько слез было пролито! Сколько стенаний лес услыхал! Как теперь князю в глаза смотреть? Не уберегли!
Поплакали. Погоревали. Да приладили теремного тиуна за порядком следить. Ратников, кому с бабами да детя́ми малыми выжить удалось от тяжкой доли их спасаючи, в дозор выставили, да за пропитанием снарядили. Они поперво́й ерепенились, мол, баба нам не указ! Бряцали мечами, всё порывались басурману вдогонку идти. Но Агафья их живо угомонила.
– Лошадей не дам. Да и не послушают они вас, коли не велю. Вот воротится князь-батюшка, свои порядки поставит. А покамест вы все у меня подъедаетесь – по-моему будет.
Ратники старухе перечить не стали – смирились. К вечерней зорьке следующего дня дело двинулось: дичи настреляли с достатком, грибов насбирали столько, что на год вперед насушить можно, да и погорельцев хватило места всех разместить. Благо ночи теплые стояли, а земля, еще недавно щедро политая дождем, быстро высохла и прогрелась.
– Ай, Зоремир! Ай, старый! И откель же у тебя сила великая? – вымешивая хлеб, бубнила себе под нос Агафья. – Всё наперед знал: и с небом, и с землею, и с лесом сговорился.
Одна беда была. Девчушка малая годами. Где батюшка ее пал никто не ведал. Братик, добрые люди сказывали, на колокольне помер. А матушку басурман окаянный у неё на глазах зарубил. Как ни упрашивали Ладушку, как не просили Агафью о помощи, но девчушка сычом на всех пялилась. С самого пожарища слова не сказала. А потом и вовсе взобралась на самое высокое дерево. Лишь только светило на небо взберется – она уже там. Схватит краюху хлебушка, за пазуху запихнет, и на дерево.
– Ты, Ладушка, у меня как птичка вышняя, – пыталась разговорить девочку Агафья, усаживая затемно за стол, наливая пустой похлебки, да сдабривая её хлебным мякишем. – Высоко сидишь, далеко глядишь! Не видать ли там где князя–бытюшки? Ни едет ли?
Но, Ладушка только глазенками лупала, да, знай себе, варево ложкой хлебала.
Глава 8
Чувства медленно возвращались. В голове гудело и шумело так, будто вешние воды кромсали лед на реке, вскрывая берега. Пересохшие уста разъедали соль и горечь. Руки затекли, а лытки нестерпимо болели. Владислав попробовал пошевелиться, но резкая боль пронзила чресла, а потом и все тело. По округе эхом разносилось конское ржание и окрики на чужом языке.
Княжич припомнил, как погибали дружинники, как ухмылялись раскосые лица басурман и как померк свет в его глазах. Муторно. Даже с закрытыми очами казалось, что он летит вниз с ярмарочного столба. Надобно осмотреться. Владислав попытался открыть очи, но веки были тяжелы. Где–то вдали протяжно гудел набатный колокол. Княжич пошевелился. От нестерпимой боли помутился разум, и он вновь провалился в черноту дьявольского колодца.
В следующий раз княжич очнулся от пробирающего до костей холода. Крупные капли ледяной небесной воды, больно ударяя по лицу и шее, проникали под одежду, и, дальше, в самое нутро, сковывая стужей душу, сердце и мысли.
До слуха вновь долетела незнакомая речь. Совсем близко. Владислав прислушался, пытаясь понять, что за вороги осмелились напасть на Рязанские земли и пленить его. Толмач Фёдор обучил его разным чудным и мудреным языкам. Голова гудела, как набатный колокол. Он силился услышать хоть слово, но в ушах был лишь оглушительный гул. Надо попытаться договориться. А там, глядишь, и подмога подоспеет. Батюшка, крестный, Артемий Силыч – они будут искать его, когда воротятся. Ивач! Коли жив, не бросит в беде, вызволит. Нужно только веровать в то.
Выждав, пока голоса удалятся, княжич пошевелился. Сквозь полуопущенные ресницы начал пробиваться тусклый свет. С трудом раскрыл очи, и… пожалел, что не пал вместе со своими воинами.