Мать смутилась. Потрепала сына по голове и тихо сказала.
– Справишь работу-то, тяте на стену опреснок15 снеси.
– Управился ужо. Вот, свяжу…
Проворными пальцами Тишата закрепил обмотку на обувке сестры, подал их матери и, подхватив приготовленный ею для отца увесистый узелок, побежал к крепостной стене.
– Гляди-ка, вот и вечерняя трапеза поспела! – кивнул сотоварищам седобородый стражник со стены, что у башни главных ворот, и принялся спускать лестницу.
По аккуратно выстеленной бревнами улочке, прижимая к груди припасы, бережно завернутые матушкой в рушник, спешил накормить родителя его старшой сынок.
– Тятя! – помахал снизу рукой отрок.
Лихо взобравшись на городскую стену, Тишата принялся раскладывать на перевернутой корзине нехитрый ужин – хлеб, молоко, пареную репу.
– Ты, сынок, долгонько-то не сиди, а то мамка заругает, – отламывая краюху, напутствовал отец. – Негоже, коли такого детину баба по улице лозиной гонять станет.
Стражники дружно рассмеялись, по-доброму кивая головами.
– Небось, за девками ужо подглядаешь, а сорванец беспутный? – спросил рябой ратник, хитро улыбаясь.
– Не… – насупился Тишата.
– Глядит-глядит! – поддакнул отец. – Токмо мы мамке покуда об том не сказываем. Ранехонько ему еще с девками в сене копошиться. А за погляд спрос не велик.
– А за какой грех тады лозиной мальца потчуют? – уставился на седобородого молодой стражник, вышедший из башни.
– Всё те, Полежай, знать надобно! – усмехнулся седобородый. – Небось в тиуны собралси?
– Авось и подамся! Вот, князь-батюшка с посольства воротится, в ноги ему кинусь. А чего? Грамоте я обучен, порядок городской стражи мне ведом. Доколе ж в сторожах сидеть. Опять же, отрока тваво к терему пристрою. Глядишь, обучат аки подобает, да к княжичу нашему в малую дружину возьмут. При деле малец будет, верно сказываю, а?
Стражники дружно загомонили, закивали, соглашаясь.
– Во, вишь, добре, значится, придумано! Тишата, поди, у нас тут ужо как ро́дный! Своими-то сынками я покамест не обзавелся, жинка двух дочек народила. А помощник мне надобен будет. Токмо смотри, галде́нь16, шалости свои брось. После сенокосу в прошлом годе вся улица вида́ла, как матушка тебя лозиной охаживала. Насилу угомонили бабу. А за какие такие провинности она тебя понукала – никому досе́ле неведомо.
– Да, за порты рванные, – шмыгая носом, пожалился Тишата. – Я в лес по грибы, по орехи хаживал. Далече зашел в чащу. А тут зверюка окаянная на меня киданулася. Ну, я бежать. Вот за кусты, да ветки и пообтрепался. Насилу живой вернулся. Страху натерпелся, что воронья над пашней. А матушка увидала и давай лозиной прилюдно. Сказывала, на меня портов не настачишься.
– Верно сказывала! – посерьезнел отец. – Мамка твоя баба умная, бережливая, хозяйственная. Ей бы боярской жинкой стать, проку больше было бы. Батюшка ейный, упокой его душу, сказывал, сватался к ней один, нездешний. Да матушка ейная воспротивилась. Жемчугами сынок боярский сыпал, что листвой, а сам в заплатках. Про него сказывали, добро в его руках огнем полыхает. Вона, видать ей за то ты такой и народился. Одежи на тебя не напасешьси. Лучина и та медленнее тлеет.
Тишата покраснел, что яблочко наливное, опустил низко голову и, утирая нос рукавом, тихонечко всхлипнул.
– Ладно! Буде рассиживаться-то, беги ужо. А то нрав у матушки твоей крутой. Припозднишься – отсыплет на орехи, не поленится.
– Тятя, а можно я малость за стену взгляну? Погляжу на светило теплое, аки за лес оно прячется, и мигом домой, – сопя попросил Тишата.
– Ну, погляди чуток! Но ужо после не перечь!
Отрок, согласившись, закивал головой. Седобородый стражник похлопал сына по плечу. Взирая поверх его головы, откусил большой кусок хлеба и встал за спиной.
С городской стены вид и правда открывался удивительный: багрянец неба богатым покрывалом украшал облака, белыми лентами раскинувшимися по небосклону; зеленые луга, словно шелковые ковры покрывали собой землю, то тут, то там разукрашивая равнины и холмы разноцветными узорами цветов – желтыми, голубыми, красными; синие леса в вечерней дымке, словно в сизой мгле тонули в закате. В дали у реки виднелась одинокая высокая разлапистая ель. Они всегда любили с Ладушкой возле нее играть – он прятался, а она искала. Всякий раз, когда он взбирался на дерево, колючие ветки хлестали по лицу, по спине, больно кололи шею, не давая дышать. И чем труднее был подъем, тем тише он сидел в ветвях, и тем сложнее было сестренке разглядеть его под огромными колючими лапами.
Порыв ветра принес запах дыма. Рядом с головой раздался свист. Что–то больно царапнуло лицо.
– Ай!
Тишата схватился за́ щеку, потер. На пальцах остались следы алой крови. Кто–то сильно схватил его за рукав и потянул. Тишата обернулся. Широко распахнув глаза, отец беззвучно раскрывал рот. Сжав руку сына, он оседал на деревянный настил. Хлеб, что с любовью пекла матушка, вывалился и теперь лежал на бревенчатом полу.
– Тятя! Ты чего? – Тишата смотрел на отца, не понимая, что происходит. – Тятя!
Увлекаемый крепкой рукой отца, отрок повалился на перевёрнутую корзину, стоявшую рядом. Вжавшись в бревенчатый угол между стеной и башней, он трясясь от страха, глядя на то, как привалившийся у ног отец, цеплялся за край его портов, корчился и хрипел. Кровавая пена пузырилась на губах, не давая говорить. На груди расплывалось багровое пятно.
– Клок… колк… – выдавил из себя отец.
– Тятенька! Родненький! – на глазах выступили слезы и Тишата принялся утирать их рукавом, содрогаясь от рыданий. – Да как же это?
Из проёма башни, спотыкаясь и цепляясь за срубы бревен, показался Полежай. Две стрелы торчали у него из живота.
– Тиша… Тишата… – хрипя, позвал стражник.
Обессиленный, он сполз на деревянный помост у края стены.
Разжав пальцы отца, и высвободив штанину, отрок подполз к Полежаю.
– Беги… В колокол… вдарь. Напали…
Тишата проследил за взглядом меркнущих глаз ратника. Мимо головы просвистела и, с противным звуком, врезалась в бревно еще одна стрела. Отрок посмотрел на оперение смертоносного жала, вонзившегося в стену возле головы. Крупная дрожь нахлынула удушающим запахом долетавшей откуда–то сверху гари. Растерянно окинув взором всё вокруг, Тишата потряс ратника за плечо:
– Кто… напал? Полежай! Да, что же это…
– По… половцы…– простонал ратник, на миг очнувшись и посмотрев на него невидящим взглядом.
Договорить он не смог. Глаза закрылись и безвольное тело, под своей тяжестью, перевалившись через край помоста, рухнуло со стены вниз, едва не повалив лестницу.
Со страху Тишате показалось, что на другой башне городской стены мелькнула голова. Он распластался по настилу, дрожа и поскуливая.
– Колокол! Надо вдарить! – прошептал отрок, собираясь с духом. – Я сдюжу!
С трудом сделав глубокий вдох, он приподнялся и огляделся. Повсюду на помосте городской стены лежали сраженные стрелами стражники. Внизу у стены метались обезумевшие от страха люди: жались к домам, хватались за пробегающих мимо ратников, вопрошая о том, что стряслось. Но те лишь отмахивались и куда–то бежали. Повсюду раздавались крики, стоны, плач.
То тут, то там свистели стрелы, но самих половцев о который, умирая, сказывал Полежай, отчего–то видно не было. С соседней стены в сторону ремесленных рядов полетели две подожженные стрелы. Один горящий наконечник вонзились в крышу дома, а другой в пристройку у городской стены. Солома на крыше тут же вспыхнула, отдавая на растерзание пламени постройку и спрятавшихся внутри людей. Откуда–то повалил черный дым, и всё небо заволокло сизым маревом. Привстав, отрок увидел вдалеке башню речных ворот и часть стены в огне.
– Колокол! – вспомнил Тишата слова Полежая.
Спустившись со стены, он бросился к торжищу, где у кузни стояла колокольня. На тесных улочках было не протолкнуться. Люди в страхе метались, не понимая, что происходит.
Добежав до кузни, Тишата увидел в дверях Прушу и Ончутку, соседского мальчишку, чуть помладше его самого.
Пруша схватил Тишату за рукав.
– Стряслось–то чего? – пробасил он.
– Вороги! – прокричал Тишата, вырвавшись из железной хватки и оставляя в руках Пруши лоскут своей рубахи. – Басурмане напали! Ивач где?
– Не видал… Они с Кулагой как к Ничаю ушли, так покуда и не возвращались. Одни мы тут с Ончуткой.
Тишата оттолкнул приятеля от входа в колокольню, и стремглав помчался наверх, мигом преодолев три пролёта. Взобравшись на помост, огляделся. Стена у реки уже полыхала вовсю. Ветер гнал пожарище на улицу, где стоял его дом и жила семья подручника Гриди.
– Ончутка! Ончутка!.. – перекрикивая суетливый гам, закричал он сверху.
С тяжелым двуручником наперевес из кузни выскочил Пруша, а следом за ним перепуганный и заплаканный Ончутка.
– Поспешай домой! – прокричал сверху Тишата. – Скажи, своим да нашим пущай ко рвам бегут. Там за мельницей лаз за́ стену есть. Ладушка отведет. Опосля Ивача разыщи. Смогёшь?
Ончутка вытер слезы, кивнул и, петляя между мечущимися по торжищу людьми, что есть сил, помчался по улице, словно на пятки ему наступали копыта басурманских коней.
Тишата намотал веревку на руку и потянул колокол. Мощный глухой звук раздался над торговыми лотками и купеческими рядами. И в тот же миг людской гомон перекрыли крики и гиканье ворвавшихся с трех сторон в городские стены басурман.
Тишата тянул и тянул веревку, заставляя колокол гудеть, глядя как всадники заполняют собой улицы, как гибнут под копытами их лошадей женщины и дети, как сраженные саблями падают наземь мужчины. В глазах потемнело от злости, и в тот же миг ему в грудь вонзилось две стрелы. Пошатнувшись, Тишата осел на доски. Внутри горело. Стало тяжело дышать. Рот наполнился солоноватой влагой. Превозмогая боль и накатившую слабость, он вцепился в веревку и с силой потянул в последний раз. Голова закружилась и в глазах померкло. Тишата повалился сквозь четверик к земле. Зацепившись за веревку, он повис головой вниз. Под тяжестью бесчувственного тела, беспомощно раскачивающегося посреди деревянной постройки, колокол всё звонил и звонил, разнося по округе скорбные звуки случившейся напасти.
– Обрубить веревку, – приказал воинам подъехавший к колокольне всадник.
Крупнее прочих половцев, он и выглядел иначе, чем они. Огромный конь, под стать седоку, храпел и нервно перебирал копытами, топча валявшиеся повсюду берестяные кузовки, глиняные черепки и корнеплоды.
– Твоя воля, Мансур! – отозвался один из воинов и бросился исполнять приказ.
– Ах ты, супостат!
Размахивая мечом, из кузни выскочил Кулага, вернувшийся за миг до того. Сразив двух половцев, преграждающих дорогу, он кинулся на всадника. В грудь ему прилетела стрела. Вторая вонзилась рядом с первой. А когда третья пронзила горло, кузнец выронил меч, покачнулся, упал на колени и рухнул навзничь.
– Басурман окаянный! Огонь с небес на твою голову!
Пруша выскочил из–за колокольни, крепко сжимая тяжелый двуручный меч.
Великан ухмыльнулся и спрыгнул с коня. На миг показалось, что он закрыл собой всё небо. Закричав, Пруша поднял вверх тяжелый меч и кинулся на врага.
Мансур не торопясь вынул из ножен две короткие сабли и, скрестив их, бросился на отрока. Взмах, и голова покатилась по окровавленному настилу. Обтерев лезвия об одежды несчастного убиенного, великан убрал их в ножны и вскочил в седло.
– Властитель жаждет богатой добычи! – глядя сверху на своих воинов, прорычал Мансур. – Найдите всё, что они прячут. А я погляжу, чем тут есть потешить господина.
Бросив взгляд на тело обезглавленного им отрока, равнодушно посмотрел, как один из половцев кинул внутрь колокольни горящую головешку и поскакал к воротам княжеских хором.
Во дворе терема было многолюдно. Высокие ворота наглухо закрыты. В грохоте, криках, ржании и топоте лошадиных ног по ту сторону, не слышны плач и стенания укрывшихся за тяжелыми стенами княжеского двора.
– Поспешать надо! – Ивач открыл глубокий лаз под крыльцом, ведущий за стены Рязани и подгонял перепуганных женщин и детей. – Под утес аки выберетесь, в лес, к Агафье пробирайтесь. Схоронитесь там, на заимке, до поры, дабы басурману в лапы не попасть, покуда князь–батюшка не воротится. Коли мы все тут поляжем, поведаете правителю нашему, что за напасть с нами приключилась.
Двое ратников спустились в лаз первыми, освещая факелами дорогу.
– Чего встали, словно идолы деревянные? – огрызнулся на стоявших в нерешительности толмач. – Живо полезайте, не то все поляжем не от меча да стел вострых, так от пламени пожарища.
Женщины и дети в нерешительности смотрели на зияющую перед ними дыру.
– Ой, бабоньки! Авось сберегут нас духи да боги вышние! Почитай всё лучше самим в землю лечь, чем изуверам этим окаянным отдаться на поругание, – завопила Настасья, жена боярина Магуты, и крепко прижав к себе дрожащих детишек, прыгнула в чернеющую мглу.
За боярской жинкой, со страхом в глазах стали спускаться в лаз и остальные.
– А княжич–то, княжич наш где? – оглянулся по сторонам Федор. – Куда нелёгкая понесла эту голову буйную?
– За стену они с Гридей отправились, – глухо ответил Ивач, в душе надеясь, что княжичу удалось спастись. – Светило еще высоко по небу ходило. Ежели басурман повстречали…
Договорить сотник не смог. Одна мысль о гибели княжеского наследника причиняла ему нестерпимую боль. О худшей участи для него он и думать страшился.
– Ой, беда, беда лютая! – хватаясь за голову, запричитал Фёдор. – Что я князю–батюшке сказывать буду? Пошто мне такая кара? На кого уповать мне, когда правитель наш воротится?
– Ты, дурень, не голоси, аки баба, – прикрикнул на него Ивач. – Почитай, мы аще не выбрались, чтобы ответ перед правителем держать. Сказывай, как на духу, сундуки в студенец скинул ли?
– А ты почем знаешь про студенец? – сощурил глаз толмач. – Вынюхивал, как бы княжеским добром разжиться?
– Ты что мелешь, окаянный! Со страху долг свой позабыл? – Ивач схватил толмача за грудки и, приподняв над землей, с силой тряхнул, дабы оклемался.
Фёдор крякнул, задергался и, когда сотник его отпустил, беспомощно осел на крыльцо. За воротами послышался шум и во двор полетели стрелы. Бабы да малые дети, что еще не успели спуститься в лаз, разом заголосили.
– Цыц, дуры! И себя и нас погубите раньше сроку, – гаркнул на них Ивач, подталкивая несчастных к дыре в земле.
Убедившись, что больше никого из женщин не осталось, тиун и трое ратников спустились в лаз. Двое других опустили деревянный щит, закрывая проход в земле, и засыпали лаз землей и каменьями из стоявших под крыльцом специально для тех целей приготовленных небольших телег.
– Фёдор!
Сотник схватил толмача за плечо и хорошенько встряхнул, оглядываясь на трещащие под натиском басурман ворота.
Тот встрепенулся, вздрогнул, когда стрела со свистом вонзилась в крыльцо и, подскочив, побежал вверх по ступеням.
– Скорей! Поспешать надо! – подгонял сотника осознавший происходящее Фёдор.
Спотыкаясь и путаясь в собственных ногах, толмач бежал по теремным палатам. Спустившись в погреб, он указал на большущий короб, стоящий под стеной. Воткнув горящий факел в отверстие в стене, Ивач уставился на огромный висячий замок. Видя смятение сотника, толмач хмыкнул.
– То, что сокрыто в сём сундуке, негоже нам видать. Но схоронить – должно! Потяни разом вона за те крючки.
Ивач удивился речам Фёдора. Но сделал так, как тот повелел. Крючки поддались не сразу. Пришлось дернуть раз, затем другой, снова и снова, пока внутри что–то не затрещало, и откуда–то снизу не раздался приглушенный плеск воды.
Сверху на лестнице раздались крики. Выхватив меч, Ивач бросился в терем. Фёдор еле поспевал за ним.
– Схоронись от греха, – на бегу крикнул ему сотник. – Могёт быть выберешься, так князю поведаешь о случившемся. Ан нет, так разом и поляжем.