Не выдержав, цыганка разрыдалась. Поэт, выпроводив недоумевающую галантерейщицу на кухню, по-дружески обнял ту, что по-прежнему доводилась ему женой, помог снять верхнюю одежду, усадил в кресло.
— Так что случилось? — снова спросил он, растирая её руки. — Как судья отпустил тебя одну в такой мороз?
Эсмеральда вдруг, всхлипывая, бросилась ему на грудь.
— Ох… Жеан, он… Пьер, его арестовали нынче днём! Почему, почему он не согласился бежать со мной?!
— Невозможно… — остолбенел Гренгуар. — Он участвовал в каких-то придворных интригах?
Утерев покрасневшие глаза, цыганка опустилась в кресло, уставилась в пол.
— Я не знаю, Пьер, — с отчаянием произнесла она. — Он говорил только, что не хочет ни во что вмешиваться. Он хранил верность королю…
Поэт подпёр рукой подбородок, подражая роденовскому «Мыслителю».
— Возможно, мессир Фролло чем-то не угодил новому королю или пал жертвой оговора. У нас казнят и за меньшее. Чёрт, что я говорю? А его брат, епископ? Он вмешается в это дело?
— Его нет сейчас в Париже, Пьер! Священник, к которому я обратилась, сказал, что не знает, когда он вернётся, и не стал ничего слушать. Но я снова пойду туда и дождусь, даже если мне месяц придётся провести на ступенях собора! У меня нет иной надежды!
— А братство арготинцев? Разве они не приняли тебя?
Эсмеральда покачала головой.
— Я пошла во Двор чудес сразу, как потерпела неудачу в соборе. Клопен сказал, что братство бродяг всегда радо принять меня, но… Но ради судьи никто из них пальцем не шевельнёт.
— После того, как он столько лет преследовал бродяг и цыган, странно рассчитывать на иное отношение, — кивнул Гренгуар. — Да и что они могут? Ведь бродяги отказались помогать даже тебе, а ты одна из них.
— Я не знала, куда ещё мне пойти, Пьер, — почти простонала цыганка. — Сейчас я вернусь к собору. Прошу, приюти на время Джали. Сейчас мне не до неё.
— Куда же ты пойдёшь в такой час? Хочешь окоченеть до смерти? Останься на ночь, а утром узнаем, когда прибудет епископ. Возможно, я попробую что-нибудь расспросить. А пока тебе нужно отдохнуть и подкрепиться. Ведь ты весь день ничего не ела?
— Не подумай, Пьер, я не хочу быть никому обузой. У меня есть деньги и…
— Ты хочешь обидеть меня, Эсмеральда? — воскликнул задетый за живое служитель муз. — Повторю, здесь тебе всегда рады. Мадлен добрая женщина, просто иногда бывает… м-м-м… несдержанной.
Таким образом, Эсмеральда обрела временный кров и хоть какую-то моральную поддержку. Дни до возвращения епископа Фролло она коротала в Сите — то в соборе, то возле Дворца правосудия. Козочка оставалась на улице Ферр, издавна населённой честными галантерейщиками. Мадлен Туржон, убедившись, что постоялица не простая бродяжка и не претендует на сердце поэта, смягчилась и к девушке, и к её питомице. Вечером, промёрзнув и проголодавшись, Эсмеральда возвращалась в дом, где её приютили. Она рисковала простудиться и заболеть, попасться на глаза какому-нибудь недоброжелателю, свалиться с ног от голода, что нисколько не помогло бы Жеану. Но слишком велико было в ней желание если не увидеть друга хоть мельком, то просто дать ему понять, что она рядом, она по-прежнему любит его. Он поймёт, почувствует. Так прошло около недели.
Верховный судья — вернее сказать, уже не Верховный и, вероятно, больше не судья, стал узником Консьержери, куда сам не один год отправлял приговорённых, высокородных и не очень. Таковы превратности судьбы. Он не входил в число дворян, примкнувших к герцогу Орлеанскому. Он ни словом, ни делом не позволил Анне де Божё усомниться в своей преданности. Просто неприязненные отношения к принцессе и дофину оказались взаимными. Пророчество ле Дэна сбылось: мессир Робер д’Эстутвиль пришёл за Жеаном Фролло так же, как Фролло пришёл за Оливье ле Дэном и как приходили когда-то за самим мессиром Робером. Предусматривалось два варианта исхода: либо августейшие особы сменят гнев на милость и узника, подержав для острастки несколько месяцев в камере, выпустят и оставят в прежней должности, либо тот же мессир д’Эстутвиль доставит его прямо в руки палача.
Чтобы представить внутреннее состояние Жеана Фролло дю Мулен, вообразите себе тигра, пойманного звероловами и запертого в клетке. С бессильной злобой он ходит кругами по отмеренному ему пространству, не в состоянии успокоиться. Если он остановится, то погрузится в пучину отчаяния. Движение отвлекает его. В движении прутья решётки, демонстрируя оптическую иллюзию, сливаются и пропадают. С яростью хищный зверь взирает на зевак, разделаться с которыми мешает стальная преграда, и злится ещё больше оттого, что все, кому он недавно внушал страх, видят его вынужденную слабость. Раздражённый тигр рычит, хлещет гибким хвостом по бокам. Жеан угрюмо отмалчивался, нервно переплетая пальцы.
Условия, в которых содержался судья, считались вполне сносными. В его камере отсутствовали такие явления, как сырость на стенах и сквозняк; кровать, хоть и не укрытая периной из гагачьего пуха, вполне годилась для сна; пища по гастрономическим качествам стократ превосходила баланду из Пти-Шатле. Знатным постояльцам кое-что перепадало из Кухонного флигеля. Только на прогулки не выводили и книг не давали. Словом, жаловаться почти не на что и какой-нибудь бедняк, лишённый тепла и сытости, с радостью променял бы свою лачугу на такую камеру. Однако мы понимаем, что в положении даже самого привилегированного узника нет ничего завидного. Он оторван от всего, что ему дорого и привычно. Тем паче, Фролло понятия не имел, какую карту, тасуя колоду, выкинет для него непредсказуемый рок.
Дополнительные душевные муки ему доставляло осознание собственной униженности, глубины падения, наконец, ограбленности. Фролло не знал, куда пошла Эсмеральда после того, как он, следуя за парижским прево, велел девушке скорее покинуть его дом. Узник постоянно тёр ладонями щёки, на которых успела отрасти щетина. Он терпеть не мог неопрятности и всегда тщательно следил за собой. Он поймал себя на том, что неосознанно накручивает на палец волосы на висках. Такая вредная привычка у Жеана водилась в мальчишеском возрасте и он думал, что навсегда искоренил её.
Где-то здесь, возможно, за стеной, держали Оливье ле Дэна, чьё предсказание всё-таки исполнилось. Под стенами тюрьмы ежедневно прогуливалась Эсмеральда. Жеан, стиснутый inter parietes*, об этом не ведал. Он ходил и ходил по своей камере-одиночке, изредка присаживаясь на постель. Заключённый, тоскуя по цыганке, брату и Квазимодо, нетерпеливо выжидал, что с ним будет.
* В четырёх стенах (лат.)
========== Глава 14. Что позволено женщине ==========
Двадцатого июня в Париже царил такой ажиотаж, будто городские стены вновь осаждали войска Карла Седьмого. Ремесленники бросали свои дела, торговцы запирали лавки, школяры из числа наименее прилежных без зазрения совести прогуляли университетские диспуты, матери семейств оставили домашние хлопоты. Даже колченогие христарадники с завидным проворством устремились туда же, куда собирались к полудню все, кто мог свободно передвигаться. Словно ручьи текли по улицам, впадая в большое шумящее озеро на Гревской площади, где накануне плотники соорудили эшафот. День этот, между тем, отнюдь не являлся праздничным и военные действия никакие не велись. Причиной столпотворения послужила грядущая расправа над тем, кого парижане искренне ненавидели всеми фибрами своих душ. На двадцатое июня назначена была казнь бывшего Верховного судьи Жеана Фролло дю Мулен, обвинённого в злоупотреблениях должностными полномочиями. Его приговорили к обезглавливанию с предварительным публичным покаянием у собора Парижской Богоматери. Грех не взглянуть на унижение проклятого стервятника и упустить возможность освистать его или, ещё лучше, швырнуть в него камнем! Оттого-то на площади яблоку негде упасть, оттого голоса горожан звенели радостью, а ноги бежали быстро, не щадя башмаков.
— То-то подарочек уготовил нам король в честь коронации! — возбуждённо переговаривались зрители.
— Небось меч Анрие Кузена заржавел без дела.
— У него-то заржавел? — присвистнул недобросовестный школяр, голодный, а потому злой, как чертёнок.
— Мэтр Анрие мастер своего дела, — пыхтел толстый, обливающийся потом бакалейщик. — Ставлю флорин: он отсечёт судье голову одним ударом!
Нашлись, однако, и недовольные, по всей видимости, отличавшиеся особой кровожадностью среди любителей жутких зрелищ, а также чрезмерной злопамятностью.
— Смерть на плахе слишком лёгкая и быстрая, — ворчал один, видимо, знавший в казнях толк. — А вот кабы его повесить, как дьявола ле Дэна! Тогда бы он дольше мучался.
— Верно говоришь! Посмотрел бы я, как он корчится в петле! — брызгая слюной, кричал второй. — Он приговорил к верёвке моего брата, так пусть же накинут удавку и на его шею!
— Куда против традиции? Белую кость — на плаху, чёрную — на виселицу или в костёр!
— Ничего! Бьюсь об заклад, стража протащит его на верёвке по площади, а уж одно это дорого стоит.
Итак, зрители делали ставки, строили догадки, возбуждённо переговаривались, словно оголодавшие в предвкушении хорошего угощения. Бывает, нетерпеливые гости, ожидая, когда их пригласят к столу, точно так же суетятся, поводят носами, ловя ароматы с кухни, поднимаются на цыпочки, заглядывая поверх голов. Никто и не подумал, каково придётся епископу Парижскому потерять брата. А ведь добродетельный священник пользовался всеобщим уважением и не раз помогал нуждающимся. Воистину, объятый радостью глух к нуждам ближнего! Сложно было в тот день отыскать в Париже человека, равнодушного к предстоящей расправе, но только трое испытывали искреннее горе, а четвёртый предпочёл сохранить нейтралитет.
Первый — упомянутый нами Клод Фролло де Тиршап, так и не сумевший переубедить Анну де Божё. Епископ добился аудиенции у регента, пустил в ход красноречие, просил и умолял, но герцогиня, истинная дочь своего отца, осталась непреклонной. Она не хотела оставлять в живых такого человека, как судья Фролло, слишком много знавший об усопшем короле. Выслушав священника, она холодно объявила, что решение её неизменно и приём окончен.
— Ваше величество! — сдерживая негодование, вымолвил обычно кроткий епископ. — Вы желаете ознаменовать начало нового царствования жестокими расправами? Разве мало пролито крови? Господь говорит: «Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего…»
Анна де Божё нахмурилась, в гневе сделавшись ещё больше похожей на Людовика Одиннадцатого. Губы её превратились в узкую линию, тогда как глаза округлились. В словах епископа ей послышался откровенный намёк на недавние распри с Людовиком Орлеанским, скрывающимся ныне в Бретани.
— Ваше Преосвященство! Вы забываетесь! — тихо промолвила она. — Ваше право, как брата, отстаивать жизнь человека, чьи злодеяния превысили всякую меру. Я же, со своей стороны, воздаю по заслугам виновному. Прошу вас покинуть двор и более не обращаться к нам с подобными просьбами.
Клод ужаснулся: на него смотрел прежний король, словно бы воплотившийся в лице молодой женщины. Тот же острый нос, такие же колючие глаза под тонкими сдвинутыми бровями, то же выражение хитрости и решительности. Священник, так и не добившись ничего, совершил грех, впав в полнейшее уныние. Он сам, собственными руками погубил брата, в чём не переставал себя обвинять.
Вторым человеком, не желавшим смерти Жеану, была, конечно же, цыганка. Она после ареста Верховного судьи неделю продежурила на паперти, извелась, но дождалась епископа, с замиранием сердца проводила его в новую поездку — в Амбуаз, чтобы затем услышать ответ, разбивший её упования вдребезги.
— Печальную весть я принёс тебе, девушка! — с надрывом в голосе сказал Клод. — Я не сумел отстоять брата. Глупец, я лишь ещё больше возбудил неприязнь к нему!
Эсмеральда пошатнулась.
— Что… Что с ним сделают?
— Не знаю, дитя моё… — склонил голову священник.
По его голосу Эсмеральда заключила, что готовиться надо к худшему.
Когда всё, казалось, было потеряно, когда даже епископ смирился, цыганка не успокоилась. Неугасимая жажда справедливости питала её силы все эти месяцы. Отступили холода, зиму, как водится, сменила весна, а она за хлопотами и ожиданиями не замечала ничего, время текло мимо неё. Дни слились в один — бесконечный, беспросветный день. Эсмеральда потеряла аппетит и ела лишь затем, чтобы не умереть с голоду, а если священник или Пьер не проследили и не заставляли её поесть, то и вовсе забывала о пище. Она пряталась от мороза, лишь совсем продрогнув. В конце концов голодовка, упадок сил и постоянные треволнения подорвали её здоровье. Цыганка разболелась. Мадлен выхаживала её, клятвенно обещая запереть в кладовой и кормить насильно, если глупышка не возьмётся за ум.
— Разве поможешь ты своему… судье, коли протянешь ноги? — высказывала галантерейщица. — Давай-ка вот, пей лекарство.
Эсмеральда покорно глотала горькие микстуры, которые назначил приглашённый Клодом лекарь, и потихоньку двигалась к выздоровлению. Мадлен говорила верно: надо беречь себя — так лучше для неё и для Жеана. От хворой проку мало. Весна придала ей сил и девушка хоть чуть-чуть, да ожила, очнулась от долгой спячки.
Третьим человеком, желавшим спасти бывшего судью, был звонарь Квазимодо, сдружившийся с цыганкой ещё в первые дни после ареста Фролло. Преодолев нерешительность, он сам подошёл к девушке и заговорил с ней. Несчастья сближают и вскоре цыганка, робея всё же перед горбуном, обрела в его лице преданного союзника. Известно, как много значит поддержка, хотя бы и просто словесная.
Гренгуар, не имевший причин ненавидеть Жеана, но и не питавший к нему симпатий, предпочёл сохранить нейтралитет. Он обеспечивал Эсмеральде и Джали пищу и кров, снабжал сплетнями, подцепленными у вельмож, и справедливо считал, что делает более чем достаточно. Галантерейщица, уподобляясь большинству, ненавидела Фролло, однако к его конкубине искренне привязалась. Таково женское сердце!
Разумеется, простым смертным не дано предотвратить того, что решили сильные мира сего, и день, долженствующий стать днём смерти Фролло, настал. Жеан знал, какая казнь его ждёт и боялся не её, а унижения, которому ему предстояло подвергнуться по пути на эшафот. Единственная милость, о которой он просил — чтобы его дело не было разглашено прилюдно, а объявлено лишь после казни, как было с парижским прево Пьером дез Эссаром, обвинённым в финансовых злоупотреблениях. От насмешек и даже рукоприкладства толпы уберечь его не смогла бы и стража. Хоть зевакам и запрещалось задирать осуждённого, это правило попиралось регулярно, и частота нарушений зависела не от охраны, а от отношения народа к преступнику. Толпа могла опередить палача, однако могла и спасти. Фролло сам возбудил в горожанах ненависть к своей персоне и теперь пожинал её горькие плоды. Уж кто-кто, а он на сочувствие и поддержку рассчитывать не мог.
Путь от Дворца правосудия до собора Парижской Богоматери, где ему надлежало принести покаяние, превратился в мучительнейшую пытку. Фролло шёл пока в своей обычной одежде, означавшей ещё действующую принадлежность к миру живых, к окружающим его людям, а также напоминающей зрителям о том, что наказание ожидает любого, преступившего закон. Он напоминал чёрного ворона, только жалкого, побитого, волочащего крыло. Поскольку Гревская площадь оттянула на себя основное внимание публики — ведь казнь куда интересней псалмов! — Жеан добрался до собора почти без приключений, хотя капитан де Шатопер, отвечающий за охрану осуждённого, не слишком и пресекал выпады. Но много ли надо надломленному тюрьмой человеку, чтобы сломаться окончательно? Оскорбления, плевки, улюлюканья, камни, комья грязи делали своё дело. Жеан Фролло, преклонивший колени на ступенях собора, не был прежним гордым Фролло дю Мулен, всегда державшим голову высоко, а спину прямо. Он крепился из последних сил, чтобы сохранить надменный вид. Всё тело его до кончиков ногтей налилось тёмным, отвратительным страхом. Губы его подрагивали.