— Смотри, как тебя это тревожит.
— Это не совсем тревога, — отрицает. Роббин перебивает, больно огорченно продолжая говорить:
— А теперь представь, как всё это переносит Тея, — давит на сына психологически, принуждая его чувствовать то, что он и без того ощущает. Да, ему стыдно за свои мысли, но он не может оставить их. Никак.
— Если тебе, как стороннему наблюдателю, неприятно, — женщина сжимает полотенце. — Думаешь, она не видит всё это? Не замечает внимания? Не слышит шепот за спиной? Знаешь, как я считаю? — ерзает, поворачиваясь телом к сыну. — Она чертовски сильная, потому что она смогла наплевать. Но не думаю, что ей настолько легко, как кажется со стороны, поэтому… — ей горько осознавать, что её сын так низко мыслит. — Прекрати хотя бы так отзываться о ней. Это… — дергает головой, словно пытаясь откинуть неприязнь. — Нехорошо, — мягко выражается, чтобы не обидеть Дилана. — Я полагала, что тебе-то…
Парень выше поднимает голову, хмуро уставившись на мать, которая набирает больше воздуха, продолжив после мгновения смятения:
— Тебе-то уж точно нет дела до мнения других. И до внешности. Тебе, — повторяет уточнение и поднимается с кровати, желая направиться к двери, но приходится притормозить, ведь Дилан знает, на какие участки давить, чтобы добиться правды:
— Почему ты взяла её?
Роббин замирает у порога, сжав пальцами полотенце, и мельком поглядывает на него, понимая, что её ладони становятся влажными за те минуты, которые она проводит здесь. Женщина знает, ей стоит что-то ответить, но она не знает, что именно, поэтому оборачивается, высказав первое, что приходит на ум:
— Она, как я, — и думай теперь, как хочешь, понимай, как хочешь. Дилан щурится, не успевая вновь открыть рот, ведь, к черту, не понимает, совершенно. Роббин сбивает его попытку засыпать её вопросами, ведь под их тяжестью она точно сломается:
— Через пятнадцать минут спускайся, — выдыхает, напряженно сжав пальцами ручку двери. — Будем ужинать, — и покидает комнату, закрыв её. Закрыв. Она не закрывает двери. Она оставляет их открытыми, постоянно. Ещё один нюанс, дающий понять, что женщина хочет убежать от разговора. И Дилан не спешит вдогонку. Оставляет её, устало рухнув спиной на кровать. Смотрит в потолок, пытаясь переварить и проанализировать весь разговор и полученную информацию. Понимает одно — ему придется найти общий язык с Теей, ибо почему-то Роббин очень заботится об этом, хотя обычно она просит парня особо не лезть в лечение детей и не пытаться контактировать с ними. В этом не было необходимости, никогда.
Но сейчас явно иной случай. Совершенно иной.
***
В комнате темно. Не включаю свет. Осенью вечер приходит раньше, чем летом, помещение уже потухает в легком полумраке, а за окном загораются ночные фонари. Сижу на кровати, согнув колени, и вывожу круги на листах испачканного блокнота, который весь изрисован. Мне его выдали много лет назад. И до сих пор пытаюсь найти в нем хотя бы кусочек неисписанной бумаги, чтобы что-то нарисовать. Листаю. Он местами оборван. Помню, его много раз поджигали, заливали чаем, водой, бросали в озеро. Зато карандаш смывался, и после сушки я могла вновь рисовать. Конечно, листы подпортились, но всяко лучше, чем ничего. Может, вновь замочить его?
— Ты посмотри на неё.
Осекаюсь. Поднимаю взгляд, но не нахожу источник звука. Это означает одно — в моей голове. Этот голос звучит внутри сознания, и я…
— Да по ней дурка плачет.
Моргаю, еле удерживая карандаш в трясущейся руке.
— Вшивая псина.
Учащенное дыхание изводит сердце, биение которого выходит из-под контроля.
— Пей же. Тебе же хочется пить?!
Активно дышу, давясь кислородом, которого внезапно становится недостаточно, чтобы я могла восстановить свои внутренние функции и привести себя в норму.
— Почему ты не пьешь, сука.
Шире раскрываю рот, роняя из ладони пишущий предмет, и пальцами касаюсь шеи, еле сохраняя сутулую осанку. Горблюсь, щекой касаясь коленей. Сжимаю мокрые веки, корчась от больных ударов в груди. Каждый… Каждый отдается с особой силой.
— Гав-гав, пей!
— Можно войти?
Резко поднимаю голову, напряженно и с частым дыханием обращаю на заглянувшую в комнату Роббин свое внимание, и женщина сразу же оценивает мое состояние, с тревогой переступив порог:
— Я напугала тебя, извини.
— Н-нет, — заикаюсь, начав ерзать руками по кровати, чтобы закопать в одеяле блокнот. — Вовсе нет, — зарываю его, и Роббин замечает это, но ничего не говорит, решая не затрагивать эту странность в моем поведении:
— Я приготовила ужин, — тепло улыбается, хоть и немного устало.
— Спа-асибо, — в глотке встает ком, мешающий нормально выдавливать слова, поэтому говорю необычно, растягивая гласные. Ожидаю, что на этом Роббин закончит и выйдет, и я смогу немного перевести дух, отогнав легкое помутнение рассудка, но женщина неуверенно проходит дальше, к моей кровати, заставив меня заерзать, чтобы отсесть дальше от края, на который она присаживается, выдохнув:
— Ты же знаешь, что мне нужно вести журнал твоего питания? — не думала, что она поднимет эту тему. Я не знаю всех тонкостей своей программы, но догадывалась, что она не исключает наблюдения за моим весом. Это одна из основных проблем на данном этапе моей реабилитации.
— Взвешивать тебя будем каждое воскресенье, — мне приятно, что Роббин не утаивает этого. — Ты ведь понимаешь, что если не будет улучшений, то нам придется вернуть тебя обратно?
Опускаю взгляд. Пальцами дергаю ткань своего свитера, откашливаясь, ведь чувствую першение в горле, когда речь заходит о возвращении. Я рассчитывала… Рассчитывала, что в этом не будет нужды, но не по причине моего выздоровления. Никак нет.
— Ты ведь хочешь… — она задает неуверенно. — Поправиться, верно? — обращает на меня взгляд, всё так же улыбается, но уже не так тепло, скорее, обеспокоенно, ведь я не даю ей молниеносного ответа. Продолжаю смотреть на свои потеющие ладони, сжимая и разжимая тонкие пальцы. Роббин тихо набирает воздуха, шире улыбаясь, но теперь я слышу нотку понимания в её голосе:
— Тебе не стоит закрываться от меня. Я хочу лишь быть полезной тебе, понимаешь? — пытается убедить меня, но я не сомневаюсь в её благих намерениях, просто… Я не хочу говорить об этом.
— Мой сын… — почему она говорит о нем? Хмурю брови, но данная реакция остается незаметной для женщины, которая погружается в свои мысли, продолжая, слегка озадаченно, ведь не знает, как правильно подобрать слова:
— Своенравный и своеобразный человек, как ты уже могла заметить, — смеется. — Но он не так плох, как кажется, — вновь смотрит на меня, а я отвожу взгляд в сторону, испытывая потребность в том, чтобы обнять себя. Поэтому сжимаю свое больное плечо. Роббин не пытается докопаться, она лишь спокойно объясняет:
— Для удачной реабилитации нужно и твое желание.
Моргаю. Смотрю в стену. Напряжение в висках вызывает сильнейшую головную боль, а в груди что-то обрывается.
Мое желание.
Роббин касается ладонью моего плеча, невесомо, но я только сильнее закрываюсь, зарываясь внутрь себя.
Может, это не та цель, которую я преследую. Если честно, вообще не понимаю, почему все так озабочены моим состоянием. Я не считаю, что больна. Я не больна вовсе.
Смотрю на тарелку еды перед собой. На кухне ощущается необычное напряжение. Оно не выражается в злости или в иных проявлениях негатива, но я чувствую, как каждый из присутствующих чем-то загружен. В моральном плане. Роббин кушает, но не с большим аппетитом, чем Дилан, сидящий рядом с ней напротив меня. Он накручивает спагетти себе на вилку, задумчиво наблюдая за тем, как они медленно спадают с кухонного прибора обратно в тарелку. Изучаю еду. Каждую деталь. Сглатываю.
Я не больна. Я не чувствую себя таковой.
Вожусь вилкой с салатом, подняв взгляд на людей, что сидят напротив. Роббин смотрит в свой телефон, кажется, получая оповещение с работы, оттого её лицо хмурится, а Дилан…
Я резко опускаю глаза, когда случайно встречаюсь с ним зрительно.
Вновь смотрю на еду, прокалывая вилкой огурчик. И медленно тяну его в рот, ощущая рвотный позыв. Комок, что встревает поперек глотки.
Мне не нужна помощь. Почему все вокруг считают иначе? Я искренне не понимаю этого.
***
Дымок. Кончик сигареты ярче загорается, стоит Дилану сильнее втянуть в себя никотин. На дворе давно царствует ночь. Время — около двух часов. В комнате темно. Ноутбук нагревается из-за продолжительной работы. Парень переписывается с Дэном, который всё ещё числится онлайн, но почему-то около получаса не отвечает, скорее всего, как обычно, засыпает. Это забавно, и Дилан даже улыбается, пока представляет, как утром этому придурку влетит от матери, а тот попытается оправдаться уроками. Не станет закладывать О’Брайена. Мать Дэна и без того не в восторге от дружка своего сына. Плохое влияние и прочее дерьмо.
Это заставляет парня улыбаться. Серьезно.
У него огромный список непрочитанных сообщений. Многих людей он не знает и не помнит, может, стоит закрыть личку? Изменить доступ, это помогло бы ограничить поток мусора. Первые закрепленные диалоги. Всего два человека. Брук и Дэн. Им он отвечает чаще, чем другим людям. И часто игнорирует сообщения своей матери, находя смешным то, что она пишет ему из соседней комнаты, потому что ей лень вставать.
Сидит на кровати, согнув одну ногу в колене, чтобы опираться на него локтем и держать сигарету возле лица. Она потухает. Он выкуривает практически всю, поэтому поднимается, чтобы отойти к столу и вынуть заначку, но притормаживает, когда на экране высвечивается оповещение.
Новое сообщение. От пользователя по имени Норам.
Дилан вынимает сигарету, согнув её пальцами, и бросает окурок в один из кубков, выдохнув никотин изо рта. Хмуро прочитывает имя пользователя, не намереваясь в ближайшее время реагировать на его сообщение. Пока не время. Но проблем точно не избежать. Да Дилан и не пытается. Он точно не из тех, кто бежит от трудностей, скорее, он ныряет в них с головой, или сам становится инициатором раздора.
С тяжелым вздохом подходит к столу, выдвигает верхний ящик и берет упаковку сигарет, в первый момент осознав, что она… Достаточно легкая. Открывает крышку. Изучает, как обстоят дела внутри, и поднимает взгляд, с хмурой задумчивостью скользнув им по стене над столом.
Больше половины нет. Но он выкурил отсюда лишь одну, в этом точно уверен. Может, Роббин нашла заначку и решила понемногу выкладывать сигареты? Нет, действовать скрытно — не её конек Она бы сразу выбросила всю упаковку, при этом открыто сообщив ему. В таком случае… Куда делись сигареты?
В доме тихо. Роббин пришлось выехать в больницу. И Дилан отчетливо улавливает шарканье ног, ни на секунду не сомневаясь, кто решается прогуляться по коридору в такой час.
Девчонка. Мышь. Серая мышь.
Парень оборачивается, прислушиваясь, и закрывает упаковку, бросив обратно в ящик, заранее пересчитав все оставшиеся сигареты, чтобы знать их точное количество. Тихим шагом приближается к двери, осторожно приоткрыв её, и как раз успевает уловить, как девушка скрывается за стеной, спускаясь по лестнице.
Первая мысль — побег. Она намеревается смыться? Не то, чтобы Дилан яро желал её присутствия здесь, но его матери не понравится такой исход, поэтому парень выходит из комнаты, стараясь не создавать шума, пока направляется к лестнице, пытаясь уловить щелчок замка входной двери. И он улавливает, поэтому ускоряется, уже готовясь грубо окликнуть девчонку, но, выйдя из-за стены, он затыкает себе глотку, даже задерживает дыхание, чтобы не издать лишнего звука.
Да, девушка стоит у двери. Да, она открывает замок. Да, тянет на себя дверь, впуская прохладный ветер, но.
Закрывает. И после недолгой паузы вновь открывает. И закрывает. И опять открывает. И закрывает. Дилан ставит руки на талию, моргая с хмурым видом. Сощуривает веки, наблюдая за происходящим. Он, очевидно, не понимает, чем эта дама занимается, поэтому, когда она вновь закрывает дверь, решает заговорить, параллельно молясь, чтобы от неожиданности у этой мышки не произошла остановка сердца, что вполне возможно, зная её реакцию.
— Что ты делаешь? — тишина надламывается. Тея резко оглядывается, вздрогнув с такой силой, что чуть не теряет равновесие, а её дрожащая рука пальцами сжимает ткань свитера в районе груди. Напуганно смотрит на парня, который спокойным шагом спускается вниз по лестнице, сунув ладони в карманы джинсов. Он без доверия щурится на девчонку, желая повторить вопрос, но она успевает выпалить с большим страхом, чем когда-либо:
— Я иду спать, — громко и рвано. Кажется, она только что сорвала голос.
Дилан встает в метре от неё, сохранив расстояние, и кивает, старательно скрывая своего напряжения, что вызвано данной ситуацией:
— Что ж, — сам нервно облизывает губы. — Спокойной ночи.
Девушка кивает, глотнув воды во рту, и опускает голову, дернувшись с места. Практически сбегает, ускоряя свой шаг, правда, её состояние не позволяет передвигаться достаточно быстро. При желании, Дилан мог бы нагнать её, сделав всего пару крупных шагов.
Тея спотыкается на лестнице, но не оборачивается, продолжив свой неуклюжий побег от вопросов, которые О’Брайен проглатывает, качнув головой. Скидывает всё на её ненормальность.
Точно. Она — больна. Не зря Роббин заикнулась о необходимости в постоянном наблюдении за ней.
========== Глава 4 ==========
Тарелка фруктового салата и немного обычного йогурта, но в руках держу стакан с молоком, зная, что не притронусь к еде, поскольку вижу кусочки персика. Понимаю, незначительно, но не могу заставить себя даже смотреть в тарелку, поэтому сижу с повернутой в сторону головой, прослеживая за меняющейся погодой за окном. Я слышала, что здесь часто идут сильные дожди. Буря поднимает уровень океана, вода накрывает берега. По телевизору уже сообщается о предстоящем шторме, обычно в это время отменяются занятия в школах, людям разрешается остаться дома, но сегодня буря обрушится после шести вечера, поэтому первая половина дня официально рабочая.
Я никогда прежде не видела столь волнистого неба. Оно местами черное, местами бледное, серое, грязно-синее. Ветер поднимается сильный, я сомневаюсь, что устою на ногах, если выйду за порог дома. Вижу, как клонит в сторону деревья, как из открытых окон соседей вырывается шторы, по тротуару гоняет оставленные на улице вещи. Дождь моросил ранним утром, когда я проснулась, сейчас слышен лишь гром со стороны горизонта. На самом деле, с трудом верится, но что-то в этой жизни еще способно увлечь меня. Стихия. Она поистине расслабляет, уносит мысли и приводит внутрь временное ощущение гармонии.
— Тея, — Роббин обращается ко мне, и приходится отвлечься от приятного наблюдения за погодным изменением. Смотрю на женщину, которая, по обычаю, выглядит опрятно, чего нельзя сказать о её сыне. Кажется, я слышала, как Роббин ругала Дилана за то, что тот спит в уличной одежде. Что-то мне подсказывает, он не переодевается, потому что засыпает в процессе какой-то деятельности. Парень активно зевает, потому что сегодня его подняли раньше, чем обычно, и это служит поводом для очередной семейной ссоры, к которым я, честно, немного привыкаю. Кажется, ежедневные споры — это действительно нормально для этих людей. Они оба не отличаются легким характером.
— А до какого класса ты доучилась? — женщина берет в руки ломтик хлеба, начав отламывать по кусочку и класть себе в рот. Я напрягаю свой мозг, чтобы вспомнить хоть что-то из учебной программы приюта:
— У нас были занятия, ну, — моргаю, пальцами постукивая по стакану. — Меня подняли до уровня девятого.
— Сколько тебе лет? — не ожидаю получить вопроса со стороны Дилана, который подносит ломтик яблока к губам, но не кладет фрукт в рот, заинтересованно обратившись ко мне. Перевожу на него взгляд, опустив руки под стол, чтобы пальцами сжать колени, и сутулюсь, начав носиться обеспокоенным взглядом по поверхности стола, ведь теперь мой мыслительный процесс окончательно запущен: