Утро Кунни Голдштейн начинается с тёплых булочек и всеобъемлющего страха. Страха, что в её квартиру вломятся, что ей свяжут руки, что будут пытать, что посадят в тюрьму и отнимут самое дорогое, что у неё есть.
Но она старается отбросить эти страхи и сосредоточиться на том, как их преодолеть и что сделать, чтобы преумножить своё счастье во сто крат.
За окном разгорается нежно-розовый рассвет, на небе тухнут искорки звёзд, а она уже на ногах, потому что это вдруг вошло в привычку. Пекари всегда поднимаются ни свет ни заря – а она почти жена пекаря, и чувствует свою обязанность вставать также рано. Ей не очень сложно – она помогает в пекарне по мелочи, а потом трансгрессирует в министерство. Ни к чему лишним глазам видеть её перед маггловским магазинчиком.
В этом и проблема. В этом вся проблема!
Куинни хочет, чтобы её видели перед пекарней, Куинни хочет, чтобы на улице её узнавали, чтобы заходили в Пекарню Ковальски, покупали булочки, передавая привет Миссис Ковальски, чтобы не было никаких косых взглядов и не надо было прятаться. Куинни не хочет чувствовать себя в опасности, целуя утром человека, которого любит.
Видите проблему?
Якоб вылепливает аккуратные остроконечные пирожки. Внутри – тыквенная начинка. Он готовится к Хэллоуину.
— Что это, дорогой? – мягко спрашивает она, пытаясь разглядеть знакомую зверушку в затейливой форме. Якоб аккуратно покрывает изделие шоколадной глазурью. Это – только проба, он может поменять состав или форму, в зависимости от того, понравится ли ей.
— Ведьма, — у Якоба в голове играют песенки про ведьм, и Куинни видит в кусочке текста, покрытым шоколадом и пудрой, сгорбленный силуэт и, кажется, крючковатый нос. Якоб достаёт из духовки ещё одну фигуру – такого же старика – и покрывает ему бороду сахарной пудрой. Куинни хмурится, а он повторяет про себя что-то про отравленные яблоки.
— Ведьмы не такие, — она кривит губки и обиженно ставит фигурку обратно на стол. Он поднимает глаза и немного расстроенно прижимает к себе руки.
— В маггловских сказках – такие, милая, — как можно мягче говорит он.
— Глупые у вас сказки, — она ещё сильнее хмурится. – Ну разве Ньют похож на него? – она аккуратно берёт фигурку старика с глазами-изюминками и подносит ближе к лицу.
«Мерлин так выглядит», – думает Якоб и тут же произносит это вслух, прежде чем она успевает открыть рот, чтобы возразить. А потом прикрывает. Да, возможно, и правда – Мерлин выглядит именно так. Она отстранённо ставит фигурку на место, а Якоб вырисовывает на ней шоколадом и сливками замысловатые узоры.
Куинни, конечно, не похожа на ведьму из маггловских сказок. Она даже на ведьму не похожа, – скорее, на фею. Такие мысли Якоба немного задевают её, но он ведь не знает, как выглядят феи на самом деле. Экземпляр книги Ньюта о волшебных созданиях Тина увезла с собой во Францию. Но Куинни скоро покажет ему, ткнёт прямо в нос. Не то чтобы её раздражали их различия – слушать про чужие сказки было интересно. Но она, конечно, не фея. И даже не ведьма. А он не маггл. Они – просто влюблённые люди. Которые хотят быть вместе.
«Фею сделаю из зефира», – ветерком проносится в голове Якоба. Куинни не любит зефир. Она любит ягодные пироги, в особенности – штрудели.
Куинни устала. Она читает ему вслух волшебные сказки, потому что реальность намного красочнее того, что выдумали магглы. А пирожки в виде горбатой ведьмы и седобородого волшебника всё равно расходятся лучше печенья в виде нюхлеров. Такова правда.
Горькая, как лакрица.
Куинни читает сказки самой себе, перед сном, закрывая глаза, прячась под одеялом от стен – вдруг они могут слышать? А в сказке конец счастливый. Она повторяет про себя «Фонтан феи Фортуны», напоминая, что это – просто сказка. И дело не в волшебном источнике удачи. Дело в том, что в конце волшебница выходит за маггла – а, как известно, такого не бывает.
Тина очень любила эту сказку в детстве. Сейчас ей не до сказок вовсе.
— Он двигается, — восторженно бормочет Якоб, бросая взгляд на газету. Куинни тут же быстрым движением кладёт её на стол – напечатанный на первой странице Геллерт Гриндевальд корчится от этого. Куинни расправляет газету руками, словно кусок ткани, убирая складки. Бумага комкается, потому что бумага – не шелк.
Глупое сравнение, да?
Якоб думает о том, что давно должен был привыкнуть к таким фотографиям. Куинни его не осуждает. А лицо Гриндевальда, сверлящего своим пустым взглядом со страниц газеты, действительно не вызывало никаких приятных ощущений. Или аппетита.
Якоб берёт газету, пока Куинни не видит, и думает о том, что представлял самого жуткого волшебника иначе. Жаль, что Куинни мысли только слышит, и не может увидеть картин, возникающих в его голове. Он представлял Геллерта тем седовласым старцем?
Куинни смотрит на хлебобулочного волшебника из маггловских сказок и думает о том, что уж он-то не боится ни закона, ни огласки, ни любви – ничего. Его глазки из изюма смело смотрят в будущее. А будущее таково, что Куинни откусывает ему голову. Может, он действительно похож на Гриндевальда – хотя бы немного.
Куинни устала жить в мире запретов и рамок. Она не хочет выживать, закутываясь в пальто и пряча глаза от прохожих – она хочет жить. Она хочет встать посреди площади и крикнуть «Да, мой муж маггл, но он – лучший человек на свете, он творит самую настоящую магию без палочки или волшебной крови, и я хочу любить его, и я хочу жить с ним всю свою оставшуюся жизнь!». Но если что-то подобное, что-то настолько безумное произойдёт – ему тут же сотрут память, а её отправят под суд. Такова правда.
Горькая, как лакрица.
А Куинни хочет штруделя. Они не ели его уже две недели. Ужасно, правда?
Куинни хочет переехать. Куда-нибудь, где никто не найдёт. Где можно будет счастливо заключить брак. И предлагает эту идею в тот же день. Если Тина сбежала во Францию – то почему они не могут?
Она выскребает пудру из-под ногтей руками, а затем моет их тёплой водой, лишь бы только не думать об этом мягком отказе; о том, что это неразумно; о том, что они не могут так поступить. Слишком опасно. Слишком неправильно. Запрещено.
Никто ведь не добавляет лакрицу в штрудель. Никто вообще никуда её не добавляет. Лакрица – как и правда – отвратительна, не вяжется ни с чем.
Пекарню Якоб, конечно же, не оставит. Куинни тоже. Но им никак не разорваться – невозможно усидеть на двух стульях сразу. Он так хотел открыть булочную, чтобы вдруг бросить её? Куинни и самой не хотелось расставаться с этим пропитанным запахом тёплого хлеба местом. Но поступить иначе было нельзя. Всего лишь перебраться в другую страну – Англию, например. Они знают Ньюта – он им поможет. Это ведь не сложно. Тот же язык. То же министерство. Только немного другое. И чай по утрам.
А главное – счастливый брак. Возможен. Реален. Им с Якобом нужно только решиться. Она вот уже давно готова.
Она не может уснуть третью ночь подряд, думая о том, насколько это реально, насколько эта мечта близко. Надо только сделать шаг, не побояться. У Куинни, конечно, решимости было хоть отбавляй.
В зубах застряла косточка от изюма, и она пытается достать её языком – не выходит. А решение надо принимать как можно скорее. Иначе она сгорит, иначе она сгниёт изнутри от этого терзающего чувства, иначе пудра под ногтями превратится в плесень и поглотит её полностью.
В книжном полно народу – как всегда. Она быстро листает книги в поисках нужного заклятия – оно точно есть. Ей не хочется варить амортенцию, потому что ингредиентов там – слишком много, а ещё Якоб может заметить, что она что-то варит. Нет, заклинанием – надёжнее. Его она всегда может наложить заново.
Иногда у неё стучит в голове миллионом молоточков наперебой – что ты делаешь? Что ты делаешь?
Мысли у американцев приглушённые и тухлые, только некоторые стрекочут и заливаются соловьями. Но Куинни забывает о них, и погружается в звуки собственного голоса, шепчущего заклинание. Она пишет его на кусочек пергамента мелким почерком – чтобы всегда иметь с собой, чтобы всегда была возможность обновить чары.
Обновить… Куинни трясет головой. Оно нужно ей всего лишь ненадолго. Просто чтобы Якоб мог сделать этот шаг вместе с ней, откинув страх. И она откинет страх тоже. А потом и само заклинание. Потом всё просто наладится – нужно просто найти в себе силы шагнуть к этому. Магией можно исправить всё.
В конце концов – это ради их с Якобом общего блага. Удивительно, насколько убедительно звучат эти слова. Насколько успокаивающе. Именно так. Ради их блага.
Мысли Якоба заполняются волшебной пеленой, но, к ее удивлению – так их читать гораздо легче. Появляются логические цепочки, развязываются сложные узелки – все просто и последовательно, без задумчивых складок на лбу. Всё так… легко. И никаких забот.
Куинни пакует чемоданы навстречу свободе. Навстречу переменам. Все будет хорошо, — повторяет она про себя, сжимая руку Якоба. В чемодане стучат вещицы, в голове гуляет ветер, по улицам ползет туман. Куинни иногда жалеет о том, что не может видеть чужие мысли, хотя в данном случае знать о происходящем в голове будущего мужа не хочется – дурман там слишком сильный, мысли – слишком вялые, поцелуи – слишком горячие.
Ужасное положение. Но потерпеть можно. Это ради их брака, свободы, любви, ради их блага, в конце концов. Они шагают по улицам Лондона точно по адресу, и Куинни наконец кажется, что всё наладится. Что страх испарился. И что проблем больше нет. Она делает глубокий вдох и сосредотачивается на сегодняшнем дне.
А затем всё рушится – буквально в одно мгновение. Может, в несколько. Куинни слышит мысли Ньюта ещё до того, как осознаёт, что он всё понял. Она пытается смеяться, но выходит слишком наиграно; а во рту – привкус лакрицы, под ногтями разлагается сахарная пудра. Она криво улыбается и ей кажется, что Ньюту видно застрявшую у неё между зубов косточку изюма.
Может, ему правда видно. Он снимает заклинание, несмотря на все её мольбы и пререкания – потому что он считает, что так правильно. Может, так действительно правильно – у него в голове ворох мыслей о том, что нельзя вот так подчинять себе людей, что у Якоба тоже есть своя точка зрения и право голоса. Он, конечно, прав – но больше так продолжаться не может.
Им нужно что-то делать, потому что впереди – темнота, грозящая поглотить с головой, переварить и выплюнуть побитым и никому не нужным. А Ньют смотрит на неё, как на сумасшедшую, будто не понимая, чем ей грозит нынешнее положение вещей. Будто бы не понимая, что ради общего блага нужно идти на какие-то жертвы. Нужен кто-то, кто возьмёт ситуацию в свои руки. Почему она не может этим человеком стать?
Ньют этих истин не понимает. Якоб тоже. Куинни стоит под дождём, разрываемая этим «сумасшедшая!», летящим со всех сторон, и не понимает – почему же никто из них не хочет осознать. Ничего не бывает просто так. Может, дело в том, что каждый день для неё – борьба с ворохом мыслей, чужих и своих. Может, им легче дышать.
Может, никто из них не боится, потому что худшее, что случится с Якобом – он просто забудет. Худшее, что будет с ней… о таком лучше не думать – особенно, когда по щекам течёт размазанная тушь.
— Если я трус, то ты…
Сумасшедшая.
У Куинни по щекам течёт расплавленная лакрица.
И спрятаться негде. Она пытается вспомнить детство, хоть что-то тёплое. Например, мамин голос, читающий волшебные сказки. Сказки, в которых нет такого страха, в которых нет злых волшебников с напудренной бородой, в которой у каждой проблемы есть успешное решение.
Тина сейчас в Париже. Тина – последний оплот, последняя, к кому можно обратиться. И до Тины – миллиарды километров. Куинни страшно, потому что ей снова приходится делать шаг в пустоту – только теперь не под руку с Якобом. Не под руку с сестрой. В страшном одиночестве.
Магглы рассказывают сказки о том, что Париж – город любви. Может, в чём-то они и правы. Да и не только магглы – волшебники поддерживают это. Тина пишет о том, как прекрасен этот город; здесь ей удаётся отпустить тяготящие мысли, сосредоточиться в работе и потеряться. Здесь легче дышать.
Легче жить.
Легче любить.
Куинни закрывает глаза и пытается слушать стрекочущие на французском потоки мыслей. Вернее, не слушать. Уйти от них подальше. Выдержать путь до министерства, чтобы найти Тину, чтобы найти хоть какое-то утешение – а дурацкая Франция пахнет круассанами и багетами на всю улицу. Внутри Куинни плавится лакрица, и она захлёбывается в ней, – но всё ещё пытается улыбаться.
Мысли выпадают из головы и катятся по полу, закатываются под стол, путаются у людей под ногами. Куиини пытается собрать их, но только падает на колени. Поиски Тины заводят в тупик, она даже написать ей не может – а в Министерстве о ней ни слухом ни духом. Куинни пытается собрать раскиданные по полу вещи, забывая о спрятанной в кармане пальто палочке; ей вдруг кажется, что даже магия здесь не поможет.
У неё из рук всё валится, и ей не собрать это даже магией – что уж тут говорить про трясущиеся пальцы.
Куинни кажется, что она принимает слишком много решений. Но, тем не менее, отступать нельзя – можно только идти вперёд, надеясь, что в темноте она наткнётся хоть на что-нибудь. Потому что сейчас ей не за кого схватиться.
Париж давит на неё чужими мыслями, закрывает небо тучами, не давая пробиться ни единому лучу – кажется, будто бы все здания начали рушиться, осыпаться прямо ей на голову. Бесконечный поток неозвученных слов стучит по голове, по сознанию, как тысячи маленьких камешков – и даже голоса Ньюта и Якоба, которые, кажется, ей всё же чудятся, не помогают вырваться из этого облака.
И всё вокруг гремит, шумит, сливается, и Куинни не может от этого избавиться. Избавиться от мыслей вообще сложно – чьими бы они ни были. От своих не сбежать – они галдят в голове наперебой с чужими. Чужие же не желают затыкаться, вливаясь в сознание нефильтруемым потоком. Куинни умеет их слушать, она тренировалась с детства, но сейчас…
Сейчас её сознание рушится вместе с Парижем. И никто не в силах это остановить. Куинни захлёбывается лакрицей.
И тут происходит чудо.
***
…Куинни не может читать её мысли. Это непривычно. Это страшно. И Куинни не нравится эта квартира – она какая-то слишком вычурная, торжественная и холодная, будто бы окна в ней распахнуты круглый год, а отопления не бывает никогда. Единственный звук, витающий в комнате – её собственные мысли. Она не может пробиться через барьер, выставленный женщиной напротив. Ещё одна попытка и та, кажется, заметит, как разум Куинни бьётся запертой в клетке птицей. Ещё одна попытка – и Куинни сойдёт с ума. В ней уже ничего не осталось – всё заполнено лакрицей, отчаянием. И разрывающей душу тишиной.
Куинни понимает, что надо бежать отсюда. Мадам Розье взглядом приковывает её к месту и упрекает в невежливости за любые попытки не задерживаться здесь надолго.
Остаётся только ждать. В ней больше не осталось сил на что-то другое. Хочется лишь понимания. Хочется, чтобы всё наконец стало хорошо.
Правда настолько отвратительна, что хочется содрать её с себя и выкинуть. Лучше, конечно, перекроить себя полностью, чтобы правда больше не причиняла боль – или просто изменить саму реальность, чтобы всё наконец вернулось на круги своя – или стало лучше. Любыми средствами.
Куинни старается не думать о подобном. Ей кажется, что в её голове тоже кто-то копается. Может, конечно, на неё так давит пустота – отсутствие чужих мыслей. Как когда в желудке крутит от голода.
За дверью слышатся тяжёлые шаги – даже ковёр не глушит их. Мадам Розье спешно покидает комнату, передавая гостью в руки хозяину промёрзшей квартиры. Он заходит в комнату и встречается с Куинни взглядом.
Она будто проваливается под лёд.
Когда ты катаешься на коньках по заледеневшему водоёму – ты готов, что лёд треснет под ногами. Это ожидаемо – пруд мог попросту не промёрзнуть, и этот ужасный хруст – предвестник катастрофы. Но катание тебя слишком увлекает, и ты не замечаешь, что вот-вот что-то случится. Хотя, конечно, на душе тяжело, и чувство тревоги всё нарастает.