I
— За нас, — Килгрейв поднимает бокал выше, салютуя Джессике. — Ну же, улыбнись.
Ты будто бы не рада.
Джессика действительно не рада. Джессика не расстроена. Джессика не напугана. Она устала.
Они «встречаются» уже месяц, и это, конечно, значимая дата. Весомый повод пойти в его любимый ресторан. Съесть его любимое блюдо. Выпить его любимого вина.
Джессика терпеть не может это место. Она здесь всего второй раз (впервые они приходили сюда на недельную годовщину; он тогда сказал, что настало время для чего-то особенного), однако для ненависти было достаточно и одного. Она презирает этот ресторан также, как и любой другой уголок Нью-Йорка, где они успели побывать.
Килгрейв заказал вычурное блюдо; на вид — обычные макароны. Джессика терпеть их не может. Болонезе, карбонара, чем бы это ни было — оно казалось ей омерзительным. Длинное, скользкое, перепачканное алым соусом — услада для глаз. Джессика не могла разглядеть в этом блюде ничего привлекательного — казалось, что повара просто стошнило на тарелку. Отправляя очередную порцию в рот — а избежать приема пищи было невозможно — она старалась представить, что ест что-то другое. Сэндвич, или, может, картошка фри? Картошка фри ей нравится. Сытная, вкусная, совершенно не скользкая, и Килгрейв ее терпеть не может.
— Я считаю, это лучшее блюдо в меню, — доверительно говорит он, вытирая уголки рта салфеткой. Она поднимает на него глаза — и тут же опускает. Выглядит он не лучше основного блюда. Аккуратная бородка лежит на лице грязными штрихами. Глаза — заплесневелая лакрица. Пурпур пиджака разъедает глаза.
Отборные помои, — думает она.
Больной ублюдок, — думала она две недели назад, когда в голове ещё зрел план побега.
Джессика из прошлого кажется Джессике из настоящего смешной. Сопротивляться? Сбежать? Да, конечно. Прямо сейчас. Вставай и беги — тебе вслед полетит приказ остановиться. А затем парочка официантов выколет друг другу глаза – «видишь, до чего доводят твои капризы, дорогая».
И она улыбается ему. Это истерическая улыбка, трещина на толстом слое штукатурки. Но ему нравится. И он улыбается в ответ. Кажется, это должна быть очаровательная улыбка? Потому что Джессику от нее тошнит.
…В первый раз она высказалась. В тот первый раз в ресторане. Слова копились в ней приливной волной, она не знала, как ими распорядиться, и, в конце концов, они хлынули через край. Всего одна фраза — и слова — пыльные, усталые, грязные, — полились потоком изо рта.
— Вкусно, не так ли?
— Не так.
Он терпеливо выслушал ее замечания насчёт ужина. Удивительно, что в тот момент она не могла говорить ни о чем другом. Ругалась, как ненавидит итальянскую кухню, как ей противно вино… Он терпеливо выслушал. Затем приказал остальным посетителям отвернуться и забыть этот маленький инцидент.
А затем взял ее руки в свои (она не могла сопротивляться, стоило ему открыть рот), наклонился к самому её лицу (она почувствовала тошнотворный запах одеколона) и сказал (прорычал, прошипел, приказал), как что-то совершенно обыденное:
— А сейчас отлучись в уборную, успокойся и вымой рот с мылом.
И Джессика ушла.
Она помнит, как смотрела на свое побледневшее отражение. Как пыталась унять нервы всеми силами.
Девушка по ту сторону зеркала отличалась от настоящей Джессики тушью, подтеками расползающийся по щекам, отличалась прической, уложенной причудливой формой (каждое прикосновение к волосам вызывало дрожь, и ему это не нравилось), отличалась тяжёлыми серьгами в ушах (ему не пришлось делать ей проколы, но, сказать честно, она была готова к подобному). Джессика в зеркале отличалась от настоящей Джессики трещинами, пущенными по всему ее естеству.
…Иногда она смотрела в окно, на высотки напротив, и думала о том, что все эти люди, живущие там, — они их видят. Их с Килгрейвом. Каждый вечер. Можно подать сигнал, попросить помощи — только люди в зданиях напротив не заметят этого. Не захотят заметить.
Вечерами Джессика лежала на кровати, чувствуя Килгрейва над собой, рядом с собой, внутри себя. Она пыталась не смотреть ему в глаза, отворачивалась к панорамному окну. (Смотри на меня)
Иногда ей казалось, что здание напротив разваливается. Жители видят трещины в стенах — и бегут из своих квартир. В суматохе никто не поворачивается к соседским окнам. Поэтому они и не видят, что происходит.
Никто не видит, что происходит.
Сделав глубокий вдох, Джессика поднесла руку, полную жидкого мыла, ко рту. И высунула язык, подняв глаза на собственное отражение.
Триш выглядела так же, когда, наклонившись над унитазом, избавлялась от лишних килограммов.
Возвращаясь из уборной, Джессика слышит, как Килгрейв беседует с шеф-поваром.
— Моя девушка считает, что сегодня блюдо было ужасным. Вы разочаровали нас обоих!
Джессика не хотела слушать — но звук все равно лился ей в уши. Доносился со всех сторон, трещал, резал пространство.
— Отрежьте себе палец.
Джессика вышла из-за угла и села обратно на свое место. На щеках не осталось следов туши. Фасад успешно закрашен — никаких дефектов.
Возможно, вино ей все же понравилось. Но говорить об этом было поздно.
На вторую годовщину она рассуждает так: самое важное в вине — наличие алкоголя. Чем меньше она осознает, тем лучше. Глоток, ещё один — и вот мир кажется мягче. Мир кажется глуше.
Но спагетти все равно вызывают у нее отвращение. Как и платье. Как и рука, улегшаяся ей на колено.
Когда он делает ей очередную укладку, она ощущает, как он вплетает ей в волосы остывшую лапшу. Чувствует во рту привкус мыла. Чувствует, как здание идёт трещинами.
Триш вкладывала в рот два пальца. Джессика думает о спагетти. Эффект идентичен.
II
В комнате свет приглушен. Только лампа на прикроватной тумбочке.
— Ты никогда не думала, каков твой предел? — Килгрейв несколько раз обходит Джессику, внимательно изучая её тело, рассматривая со всех возможных углов.
— Мне все равно, — сухо говорит она. В горле пересохло, она как будто прожевала мешок щебня — и теперь задыхается им.
— Насколько ты выносливая? Не могу поверить, что ты ни разу не пробовала снести рукой целое здание, или поднять грузовик… ты правда не пробовала? Ни разу? Отвечай честно.
В его глазах горит восторг, любопытство, фейерверк неподдельного обожания, восхищения и желания. Гремучая смесь; поднеси спичку — прогремит взрыв.
Тусклая лампа еле-еле освещает лицо. Глубокие тени только подчёркивают его жуткую фактурность –кривоватый нос, грубые брови, темные глаза.
Килгрейв смотрит Джессике в глаза. Изучает лицо — каждую его черту. Смотрит внимательно, сосредоточенно, с немым восхищением — будто бы перед ним многовековой шедевр. Его сводит с ума эта монументальность. Эта сила.
Эти цвета: бледные, но одновременно резкие. Эта роспись — простейшей краской по белизне фарфора. Белизне выдающейся. Эта внешняя хрупкость — и безудержная мощь за ней. Он представляет, каков ее механизм в действии — сводящий с ума.
Надо всего лишь завести его.
— Снеси эту стену ударом руки, — приказывает он.
Посмотрим, сколько в тебе силы.
Он снял два номера. Специально, чтобы один из них можно было уничтожить. Может ли она сломать стул одной рукой? Да. Кровать? Без вопросов. Поднять ванную? Разломить ее на куски? Разорвать ковер? Килгрейв не может остановиться. Поручение за поручением. Комната полнится обломками и обрывками, будто бы здесь прошел ураган. Цунами.
— Ты прекрасна.
Джессика сидит посреди комнаты — ноги не держат ее. Килгрейв физически ощущает исходящий от ее тела жар.
Они похожи. Оба — проклятые каждый своим даром — консервировались в этом обществе годами, чтобы вылупиться из него, выйти из кокона. Чтобы встретить друг друга. И никогда не расставаться.
— Откуда у тебя эта сила? — спрашивает он. А Джессика молчит. Сжимает мягкие губы в тонкую линию — капризничает.
Килгрейв срывается с места и подходит к ней. Не обращает внимание на то, что она вот-вот потеряет сознание — в ней ещё теплится энергия, а значит, все это– не предел ее возможностей.
Привычным жестом он кладет руку на шею, прикрывая позвонки. Но Джессика ведь не накинется на него. Он вне опасности.
А ещё он привык получать ответы. Желательно, сразу.
— Отвечай, — он пытается звучать мягко. Думает, что это важно. Почему он так думает?
— Авария, — она будто бы выплевывает это слово. А потом выдирает очередной гвоздь из тумбы — и та разваливается на составляющие. Мебели в комнате не осталось.
— Расскажешь мне больше? — он заглядывает ей в глаза и видит цунами.
Ей же нравится, верно?
— Не прямо сейчас, конечно, — тут же трясет он головой, аккуратно кладя руку ей на шею. Ты же чувствуешь эту связь?— Когда у тебя будут силы. Я же тоже человек, Джессика.
Килгрейв долго смотрит на спящую рядом Джессику. Она дёргается во сне, хватается за подушки и одеяла. Ему знакомы эти ощущения — но скоро они пройдут. Как прошла когда-то боль в позвоночнике.
И как прошло одиночество.
III
По телевизору идёт трансляция очередного якобы природного катаклизма. Джессика невидящими глазами смотрит в экран, стараясь отвлечься от происходящего вокруг, стараясь погрузиться как можно глубже, чтобы окружающая реальность превратилась в одно больше, размытое пятно. Она хочет перестать чувствовать.
Переключить канал невозможно — пульт слишком далеко. Чтобы просто нажать на кнопку, ей надо преодолеть дымовую завесу, наполнившую сознание, надо разорвать цепи, которые закрутил вокруг нее Киллгрейв. Это ей не под силу.
Внутри у неё, кажется, бушует землетрясение: рушатся многоэтажные здания, тяжёлые бетонные плиты идут трещинами и распадаются на части. Всё заволокло пылью, тучами пыли, полными щебня, штукатурки, гранита… Джессика чувствует это землетрясение, вибрация проходит через всё ее существо — и кажется реальной. Исключая только то, что этот катаклизм происходит в полной тишине, как будто кто-то отключил звук, не слышно ни грохота, ни гула, ни даже писка, возникающего после взрыва, когда слух вот-вот вернётся. И видимых признаков этого землетрясения нет — Джессика сидит спокойно, и руки совсем не дрожат. Все это, происходящее внутри и отражающееся на экране — все это лишь наваждение. Этого нет.
Джессика ощущает безумную усталость, хотя, казалось, утро только-только наступило.
Канал телевизора никак не меняется, а она, к сожалению, не может переключить его силой мысли. И отключить сознание тоже не выходит, потому что она ощущает Килгрейва каждым своим нервом. Она заражена им, как вирусом, и этот вирус изматывает организм. Этот вирус рушит города.
Когда же программа изменится? Когда кончится выпуск новостей? Расскажите что-то другое! Уберите с экранов катаклизмы! Расскажите про курсы валюты! Про звёздные скандалы! Как будто камеры репортёров направлены прямо ей в душу.
Джессика сильная — она способна гнуть железо. Но Киллгрейв тоже сильный — он гнет ее железную волю с большим успехом, чем она мнет металл.
Он расчёсывает ей волосы, улыбаясь той самой омерзительной улыбкой, которую окружающие почему-то находят очаровательной.
— Сокровище, — мягко произносит он, и Джессика чувствует, как очередная бетонная плита рушится на асфальт. Она чувствует, что вот-вот рухнет, сложится, как карточный домик — но мышцы напряжены, ведь ей сказано сидеть смирно. Она ощущает под кожей металлический каркас. Все остальное пытается соскользнуть на пол.
— Скажи что-нибудь, дорогая, — звучит над ухом.
— Что-нибудь, — монотонно отвечает она, не отрывая взгляда от собственного отражения на экране телевизора. Она выглядит болезненной — по крайней мере, так кажется, когда её лицо украшают облака пыли из прямой трансляции. Переключи канал.
— Хватит смотреть! — вдруг рявкает он, перехватывая её взгляд, и экран тут же гаснет. А она послушно закрывает глаза, пытаясь провалиться в сон. Мышцы всё ещё напряжены, но, когда она не видит собственных рук, она может отчётливо представить их дрожь. И, кажется, это даже срабатывает. Она чувствует, как её начинает бить озноб, как в окно дует порывистый ветер.
А затем её пальцы накрывают тёплые ладони — и её, кажется, вот-вот разорвёт от отвращения. Джессика не открывает глаза, потому что знает, кого увидит. И знает, что она этого не хочет.
— Эй. Ты замёрзла? Говори честно.
— Да, — Джессика не осознаёт, что говорит. Может, и правда замёрзла — раз отвечает подобным образом. Какая разница? Если бы она ответила нет — что бы изменилось? Это лишь очередной повод…
Язык еле двигается, а руки дрожат — но, оказывается, это вызвано ни отчаянием, ни страхом — только лишь сквозняком.
— Я знаю, как мы можем согреться. Иди со мной.
И она встаёт, её тянет дальше от телевизора, дальше от окна, в омерзительно тёплые, липкие объятья, воняющие одеколоном и чем-то ещё. Джессика пытается отключить сознание, с головой окунаясь в наполненный бетонной пылью дым.
***
Их пальцы мягко переплетаются. Кажется, будто бы он продирается сквозь заросли терновника. И это так болезненно приятно.
***
— Нас тянет друг к другу, — Килгрейв верит в то, о чем говорит. Верит глубоко и безоговорочно. Ведь каков был шанс, что они встретятся в настолько огромном городе? Она могла оказаться в любом другом месте в ту самую секунду — но оказалась рядом с ним.
Он не собирался выпускать из рук такое сокровище. Отказываться от чего-то настолько великолепного, чего-то кого-то равного ему было бы непростительной ошибкой. Джессика не была вопросом желания — она была необходимостью для его естества.
— Ты тоже чувствуешь это? Согласись.
Он шепчет это ей в волосы, проводя руками по ее спине, ловя эту безмолвную силу будущего внутри цунами, прижимается плотнее к ее телу, чтобы почувствовать перекатывающийся под тонкой кожей металл.
— Да, — соглашается Джессика. Она машинально двигает руками по его лицу, послушно отзываясь угловатой, колкой нежностью на каждое движение.
(Она хочет закрыть глаза и снова уснуть. Часов на двенадцать. Чтобы всё это кончилось. Дать туману рассеяться. Дать своему сознанию глоток свежего воздуха. Но вместо того, чтобы остановиться, она подчиняется приказам.)
— Ниже.
Джессика касается его шеи. Тянется за поцелуем — потому что таков алгоритм. Она делает это автоматически, потому что это всё — давно расписанный акт. Килгрейв тут же дёргается — размышления увели его слишком далеко, и он вдруг оказался сознанием в совершенно ином месте. Касание вернуло его обратно, в это самое мгновение.
— Стоп! — резко говорит он — и она послушно прерывается, замирая в одной позе. Ее пальцы в миллиметре от шейных позвонков. А Килгрейв вдруг теряет ощущение безопасности.
На пару мгновений, падение, будто бы пропущенная ступенька. Он шагает и несётся вниз. И к горлу подступает паника — кожа на запястьях ощущает захват чужих рук, и он инстинктивно ищет помощи в окружающем помещении.
Мир вокруг становится до болезненного четким. Он не видит в глазах Джессики сочувствия, и это на мгновение задевает его — окатывает ледяной водой. Он цепляется за разогревающееся цунами.
Нежность сменяется яростью, но это нормально. Так происходит всегда. Под кожу будто бы вводят что-то — что-то кислое, горькое, холодное.
Он не позволяет себе переходить границы — но все равно крепко держит ее запястье, пока мысли не успокаиваются и не настраиваются обратно на тягучую нежность.
Он смотрит ей в глаза, пытаясь что-то там найти — однако она не может почувствовать ни единой эмоции. Следует минута молчания, минута бездействия — она тянется вечность.
— Улыбнись.
Ее лицо искажается трещиной. Тест пройден.
— Продолжай, — приказывает он, и мышцы Джессики снова приходят в действие. В ее движениях — немая сила, цунами, запертое под фарфоровой кожей. И он этим цунами обладает. Целиком и полностью. Это цунами обнимает его, проводит пальцами по шее, вызывая разряды тока. Это цунами целует взасос. Это цунами.
Ураган, способный сносить здания, сейчас заперт в этой фигурке из фарфора.