— Продолжай, — и по шее снова скользит мягкая рука. Перед глазами — ее счастливая улыбка.
IV
— Прими душ, — он критично осматривает ее. Джессика тяжело дышит. В голове стоит шум, а глаза заволокла алая пелена. Конечности налились свинцом. По венам течет не кровь — раскалённый металл. Джессика чувствует, как он испаряется сквозь поры и остаётся в воздухе плотной завесой. Невозможно сделать ни единого вдоха.
Один приказ, и ноги сами несут Джессику в душевую. Она благодарна мирозданию за то, что эта пытка кончилась. В голове стучит желание свернуть Килгрейву шею — но руки не слушаются ее, и даже пальцы не двигаются. В них такая усталость, ноющий вакуум; Джессика не владеет своим собственным телом.
Её тело теперь — собственность Килгрейва. Это ее новая реальность, и каждый предмет в этом номере напоминает, что происходящее — не иллюзия. Громадные окна, которые нельзя открыть. Платья в шкафу, которые она носит ежедневно. Вилки, которыми она ужинает, бокалы, из которых пьет кислое вино. Зеркала, в которые она смотрит, пока он расчёсывает ей волосы.
Об этом напоминает дверь в ванную. Когда Джессика привычным движением пытается защелкнуть замок, ее рука скользит по гладкой древесине… Замки сняты.
Ещё одно напоминание. Он может ходить где угодно и когда угодно. И спрятаться от него негде.
Немеющими пальцами она поворачивает ручки крана, пытаясь настроить температуру воды. Но, как ни крути, вода льется ледяная. Она не контролирует ничего.
Может, так и надо. Заморозить себя до смерти. Отключить сознание болевым шоком — или наоборот, разбудить его контрастом. Джессика пытается взять мыло, но оно выскальзывает из пальцев — ровно также мысли убегают из ее головы, оставляя только густой туман.
Внутри у нее как будто бы разрушается целый город. А она ничего не может сделать — ни остановить это, ни спрятаться в бункер.
Джессика скребёт по коже ногтями, оставляя на окаменелых мышцах тонкие следы. Мыла в руках всего ничего — она наобум берет какой-то шампунь и размеренно втирает его в кожу, пытаясь счистить слой пота, грязи, содрать запачканную Киллгрейвом кожу.
Если бы можно было надеть новую кожу, как свежий халат, как чистую футболку, а старую сжечь… Она хотела бы быть змеёй, чтобы уметь сбросить старую кожу, вырастить новую. Чтобы ощущения этих грязных прикосновений исчезли с тела.
Джессика массирует голову движениями настолько вялыми, что со стороны кажется, будто бы её руки не двигаются вовсе. Время течет неизмеримо медленно — а вода несётся невероятно быстро. Джессика ощущает, как капли бьют по спине, и этот стук ей приятнее каждой проведенной с Килгрейвом минуты.
Ванная комната кажется ей бункером. Целлофановая шторка — железобетонной стеной. Здесь можно побыть одной. Можно собрать мысли хотя бы немного — притвориться, что она ещё контролирует себя, свое тело, свой разум — хотя бы немного. Опуститься в эту иллюзию, нырнуть, словно в озеро.
Только озера нет. И стен тоже. Есть только ледяные струи и тонкая шторка. И мыло, от одного запаха которого её начинает тошнить.
— Джессика, дорогая! Ты там захлебнулась? — мягкое обращение не смягчает требовательный голос. Килгрейв нервничает и даже злится, а это чревато последствиями — она испробовала это на собственной шкуре. Джессика слышит шаги.
Раз.
Она пытается вдохнуть ещё немного ледяного воздуха. Пытается превратиться в ледяную статую. Уничтожить нервные окончания.
Два.
Её мышцам нет покоя. Они ноют, сжимаются под кожей, тяжело дышат, уставшие от нагрузки и скрутившиеся от холода.
Три.
Серая пена продолжает стекать с ее головы, с ее тела, и она все ещё чувствует себя грязной. Дорогая ванная, вычурный кафель, множество переключателей — а ей кажется, что она заперта в промозглом подвале.
Дверь в ванную открывается.
Их разделяет только тонкая штора. Джессика не готова к тому, что этот занавес исчезнет. Ей кажется, будто бы Килгрейв сминает металлический лист. Но он всего лишь отодвигает целлофановую шторку.
***
У Джессики идеальная кожа. Бледная, тонкая, но не прозрачная. Ничто не испортит ее красоты. Даже эти синяки — пурпурные, голубые, иногда алые. Их легко скрыть под платьем.
Килгрейв знает, что это его рук дело. Он не доволен собой. Это было… Чересчур. Но ведь эти следы остались не просто так.Это свидетельства его обращения. Иногда хорошего (это была самая безумная ночь в их отношениях, и, думая о ней, он жадно облизывает губы), иногда… Неаккуратного.
Синяк на бедре остался от падения. И теперь ей придется надеть юбку подлиннее. А он любил на ней короткие юбки.
Но сейчас Джессика — его Джессика, его фарфоровый цунами — представала перед ним в своем совершенном виде. И грубые мысли вдруг померкли. Килгрейв умеет ценить красоту, умеет ценить силу. Умеет ценить все это в ней.
Он медленно вертит вентиль крана, поднимая температуру воды. Его Джессика совсем окоченела — смотрит на него пустыми глазами. Не двигается, не шевелится, почти не дышит — пальцы запутались в черных волосах. Фарфоровая статуэтка. Она кажется такой хрупкой.
И все же такой совершенной.
— Больше никогда не задерживайся здесь так долго, — он тяжело дышит, пытаясь совладать с фейерверком чувств, вспыхнувшим в его голове. Джессика не реагирует.
Килгрейв приближается ближе. Джессика смотрит на него сверху вниз — она стоит в ванной, и положение позволяет ей. Однако она не чувствует власти.
Не чувствует и стыда.
Киллгрейв вдруг ясно ощущает, какой узкий у него костюм. Чувствует всем существом, какой болезненной бывает разлука, даже такая недолгая. Они предназначены друг другу, связаны, и каждая секунда порознь теперь –противоестественна для них.
Они — одно естество.
Он подходит ближе, мягко кладет руки на ее ребра и упирается лбом ей в ключицы. Теплая вода тут же хлещет заворот, костюм в мгновение ока становится мокрым. Только это не важно. Важно только их единение.
Он касается губами ее фарфоровой кожи. Ледяная.
— Какая ты жестокая, Джессика, — шепчет он, покрывая поцелуями каждый драгоценный сантиметр. Джессика дрожит, и эта дрожь резонирует с его собственной дрожью, его собственной жаждой. Он чувствует, как под ее кожей бушует цунами. — Ты знаешь, как для нас обоих болезненна разлука, но тянешь эти секунды.
Ты мазохистка, Джессика.
— Положи руки мне на плечи.
Он проводит руками вдоль её позвоночника, прижимает их к её лопаткам, наслаждаясь каждым изгибом, каждой деталью этого рельефа.
А она подбирается пальцами к шее, представляя, как отрывает ему голову. Как кровь хлещет по кафелю. Как она, наконец, избавляется от этих следов на коже.
Навсегда.
— Мы неразлучны, — стонет он, вставая рядом с ней в ванную. Ему жарко.
А Джессика чувствует, как все тело пробивает озноб.
V
— Улыбнись, — просит Килгрейв. И Джессика улыбается.
Значит, все в порядке.
Это их особый знак. Она улыбается — значит, слушает его. Не убегает. Он постоянно держит ее рядом, постоянно шепчет на ухо приказы. И иногда ему кажется, что его слова теряют смысл. Становятся чем-то иным. Поэтому он смотрит ей в глаза — пытается успокоиться –и просит улыбнуться ещё раз.
Она больше не хочет улыбаться. Никогда.
VI
Джессика не чувствует ни боли в руках, ни усталости, ни даже дрожи. Но ей всё кажется, что эти ощущения реальны. Ей кажется, что сейчас она должна быть на пределе усталости, однако окружающий мир твердит обратное. Она лежит в тёплой, мягкой кровати. На столе завтрак. А голос в голове повторяет, что она счастлива. Не так ли?
Её разум закован в тяжёлые металлические цепи. Ледяные, массивные — ни разорвать, ни даже сдвинуть. Впервые она почувствовала их несколько месяцев назад — вместе с лёгкой паникой.
Джессика думает о том, что тогда, в тот самый первый раз, она могла выбраться. Ей надо было приложить больше усилий. Взять себя в руки. На ранних стадиях процесс разложения ещё можно было остановить.
Но она старалась недостаточно. И теперь она лежит в мягкой кровати, пытаясь убедить себя в том, что ей нравится — потому что отвращение сводит ее с ума.
— Улыбнись, — слышит она голос. И улыбается. Конечно, она же счастлива, да? Счастлива-счастлива-счастлива.
В голове — ни единого звука. Как будто кто-то скрутил громкость до нуля. Джессика чувствует, как все, что было внутри ее сознания, медленно разрушится. Безумная тряска, столбы пыли, искры, разъедающие внутренности искры. Десятитонные обломки небоскрёбов срываются вниз и пробивают асфальт. Она ощущает это. Чувствует вибрацию. Но кто-то выключил звук, и она не слышит ни отчаянных криков, ни плача, ни стонов.
Джессика правда думала, что сможет придумать план побега — и осуществить его. Она верила в это — и до сих пор верит какой-то частью своего умирающего сознания. Может, именно это и есть причина всех этих разрушений — Надежда на избавление. Она возвышается посреди сознания, светит маяком. И с каждым новым толчком безудержного землетрясения по имени Килгрейв эта башня идёт все большими трещинами.
Джессика не хочет видеть его гаденькую улыбку.
Но ей приходится выполнять приказы — иначе цепи опутывают ее крепче, и на коже появляются новые синяки.
Джессика чувствует, как скрипят мышцы. Каждое движение — усилие. Будто бы она правда превращается в фарфоровую фигурку.
Время течет непростительно медленно. И силы вытекают из неё капля за каплей.
— Расслабься, — бросает он ей, и она безвольно ложится ему на грудь, опускает руку и прикрывает глаза. Возможно, пора уже забыть о внешнем мире. Потерять с ним связь. Навсегда.
Служба спасения не приедет. Её оставили под обломками города –зовы о помощи слышат только такие же жертвы землетрясения. Они не могут ничем помочь ей — и сама она не может пошевелить конечностями.
VII
— Это платье так тебе идёт.
Килгрейв рассыпается на части. Не знает, за что хвататься, как бы удержать себя в руках. Джессика так прекрасна — она светится приглушённым сиянием, переливается, словно алмаз.
Цунами, запертое в теле фарфоровой куклы. И все это — его. Его сокровище. Его спутница. Его продолжение.
Он смотрит на ее платье — ярко-жёлтое, чуть ниже колен, оно будто светится. Джессика источает солнечный свет — болезненно-яркий, ничем не приглушённый. Килгрейв просит её покрутиться — и она вертится, и юбка легко поднимается в воздух, открывая колени.
Его разрывает каким-то горьким счастьем. Когда у него последний раз было что-то подобное? Когда он последний раз касался кого-то — и чувствовал такую крупную дрожь? Такую болезненную привязанность.
— Джессика, — повторяет он, перекатывая это имя на языке. Моя Джессика.
Он подрывается с кресла, сокращая расстояние между ними. Кладет руки ей на шею, поглаживая позвонки большими пальцами. Целует.
Джессика дрожит — и он воспринимает это как знак желания.
Он запускает пальцы ей в волосы и распускает замысловатую прическу. Опускает руки все ниже.
Что же ты с ней делаешь? — спрашивает он сам себя, касаясь синяка на лопатке. Он ощущает это место — вчера, в порыве злости, он прижал её к стене и…
— Все хорошо, — успокаивает он себя. На самом деле, он не хочет причинять ей вреда, не собирается. Это все — для ее блага. Дисциплина, редкие удары. Он и сам знает, что перегибает палку. Нельзя портить такое сокровище. Но это все — не во вред.
Также говорили ему в детстве, проводя руками в перчатке по шейным позвонкам. А потом втыкали иглу — и держали, пока боль все нарастала. Ему говорили, что это проявления любви.
Любовь — это проходить через боль, чтобы достигнуть гармонии. И они с Джессикой прошли. Сначала каждый через свою — а теперь они поделились этой болью друг с другом.
Его Джессика, его сокровище — она побита и потрескана, как антикварная ваза. Но теперь все будет в порядке. Теперь они есть друг у друга. Неостановимые. Идеальные в своей комбинации.
— Ты же любишь меня, да? Скажи, что любишь меня, — просит он, покрывая поцелуями ее шею.
— Я люблю тебя, — говорит она, и он слышит отражение своей страсти в её голосе.
Платье жёлтое. Тепло-жёлтое. Кажется, им нужно на свежий воздух.
***
Утром она заметила очередной синяк. Под лопаткой. Он пульсировал фиолетовым пятном на неестественно бледной коже.
Но его не заметил Килгрейв. Он в этот момент смотрел в другую точку. То на лицо, то на руки — то в шкаф. Выбирал новую упаковку своей игрушке.
Обычная процедура — он облачает её в очередное платье (она чувствует себя моделью с постера дерьмового шоу), говорит комплименты, целует (повезет, если только в губы) — а потом они выходят в свет. Каждый выходной — праздничный день. По будням они заняты делами (она держит его под руку и не забывает улыбаться).
Сегодня они гуляли по набережной — Джессика пыталась вдохнуть свежий воздух. Утром они звонили Триш — и Джессика с улыбкой рассказала, что она в порядке. Да, она только проснулась. Нет, спала хорошо, кушала тоже. Был насыщенный вечер. Она ни в чем не нуждается. Джессика скоро зайдет в гости. Если найдёт время.
А затем у нее затряслись руки — и она скинула звонок. Всхлипы вырывались из лёгких омерзительным бульканьем. Джессика хотела быть сильной — но не умела. Надо было лучше тренироваться.
Килгрейв сел рядом и обнял ее за плечи. Провел руками по позвоночнику. Задержался на шее.
Она знала, что шея для него — самое важное место. Он покрывал шею Джессики поцелуями каждый раз, когда подворачивалось возможность, — иногда даже не желая продолжения. Мог наклониться к ней в ресторане и поцеловать чуть ниже уха, или прервать процедуру чистки зубов, чтобы оставить ей жадный засос.
Разговаривая с Триш, Джессика думала о том, как свернёт Килгрейву шею. Но все эти мечты были далеки от реальности. Возможно, неосуществимы. И сейчас ей приходится идти по набережной, держась за его руку.
Воздух свежий. Морозный.
Он что-то говорит. Она что-то отвечает.
Ответ оказывается неверным.
Дружелюбная улыбка вмиг сменяется гневной гримасой. Он останавливается так резко, что она, делая шаг вперёд, дёргается. Килгрейв в гневе хватает ее запястья и разворачивает к себе. Смотрит в глаза — Джессика видит в них собственное отражение, искаженное гневной пеленой. Из-за этого она вспоминает вкус мыла во рту — и вот, её начинает тошнить.
— У вас все в порядке?
Килгрейв злобно разворачивается в сторону звука — он похож на дикое животное, прерванное посреди охоты, посреди самой ее кульминации. А у Джессики падает сердце — потому что к ним навстречу спешит тщедушный джентльмен.
— Не лезьте не в свое дело, — Килгрейв в ярости, но все пытается держать себя в руках. Джессика ощущает это своими запястьями и потому старается унять собственную панику. Сейчас Килгрейв прикажет что-то ужасное. И человек, искренне пытающейся помочь, пострадает.
Сейчас он спустит на него Джессику, будто бы она –охотничья псина. А потом они вернутся домой — и она забьется в свою будку. До следующей выставки. До следующей охоты.
— Ничего страшного! — она пытается звучать весело, и даже выгибает пальцы — пытается схватить запястьяКилгрейва в ответ. А затем тянется ближе, кладет подбородок ему на плечо. В нос бьёт уже привычный тошнотворный запах. — Пойдем, дорогой.
Килгрейва будто бы бьёт током. Он тут же забывает о прохожем, спешащим удалиться. (Правильно, давай, забудь про него.) Поворачивается к ней — ледяная ярость в глазах сменяется теплом — и эта резкая перемена пугает Джессику слишком сильно. Она пытается не дрожать.
— Хорошо. Но больше так не делай.
Он мягко целует ее в щеку. А потом не сдерживается, притягивает за плечи и покрывает жаркими поцелуями лицо.
Ей кажется, что он вот-вот смоет с нее слой штукатурки. И снова в лёгких поднимется пыль. Снова кашель.
Снова и снова.
От города не осталось и следа — а толчки все продолжаются, поднимая новые и новые облака пыли, мешая обломки гранита между собой. Люди, которые выжили после завала, чувствовали, что силы покидают их. Они теряли волю к жизни.