Джессика не могла им помочь.
VIII
Джессика сбивает пальцы о бетон. Чувствует, как мелкие частицы забиваются под ногти. Руки леденеют от морозного воздуха, пальцы теряют остатки подвижности. А потом все вокруг заливает теплая кровь — и она бежит со всех ног.
IX
Одиночество освобождения. Вот как она бы назвала это. Первое утро, которое она проводит одна. Открывает глаза и понимает, что рядом — никого. За окном гаснут последние лучи солнца. Она проспала больше полусуток — такого Килгрейв не позволял ей ни разу.
Джессика лежит, уставившись в потолок, и думает о том… Нет. Она ни о чем не думает. В голове пусто. Обрывки мыслей кое-как ползают по обломкам зданий. Что-то говорят друг другу. Осматривают руины.
Хотелось бы верить, что после всего этого в ней чудесным образом появится воля к жизни. Восстанет, как феникс из пепла.
Вокруг холодно и зябко. И у нее трясутся руки. Но никто не берёт ее пальцы, никто не целует костяшки, никто не втягивает в мокрый поцелуй, обещая согреться. И Джессика пытается насладиться этим морозом, этой зябкой свободой, ледяными цепями, мурашками, покрывающими кожу. Этот лед отрезвляет, проникает в сознание, возвращая четкость картинке. У нее почти выходит.
Джессика все ещё боится повернуть голову и увидеть рядом его лицо. Она скидывает одеяло, поднимается на ноги и идёт на поиски иного источника тепла. Любого, что не похож на человеческое тело. А может, лучше не стоит избавляться от этих мурашек?
Люди, продирающиеся сквозь руины зданий, жалуются на отсутствие света. Но ориентироваться в темноте гораздо легче — глаза ведь давно привыкли. К тому же, теперь она слышит, как люди зовут на помощь из-под завалов. И она правда хочет прийти им на выручку — но ей не хватает сил даже спичку зажечь. И руки трясутся — впервые трясутся! — так, что все валится на пол. Костяшки пальцев до сих пор болят.
Ей не хватает сил отстраниться, когда Триш обнимает ее — впервые за полгода, — но все равно чувствует, как напрягается все её тело.Её тело. И как по её коже ползут мурашки, превращаясь в острые шипы.
Ох, как бы ей хотелось, чтобы они появились раньше. Чтобы можно было пронзить Килгрейва насквозь. А потом она вдруг понимает: теперь пронзать никого не нужно. Его больше нет. И этот кошмар кончился. Можно больше не улыбаться.
— Мы ведём прямой репортаж с места событий, — тараторит диктор в ее голове. — Слово предоставляется Джессике Джонс — единственной выжившей.
Он подносит микрофон к самому её лицу. Она в ответ делает глоток. И, кажется, внутри становится тепло. Пожалуйста, пусть это тепло не уходит. Она помнит это тепло со времён их совместных вечеров — единственная гарантия, что в этот раз она не почувствует процесса.
Джессика прячется в душе, соскребая с кожи грязные разводы синяков. Кажется, испорченный слой наконец сходит. А под ним — коррозия.
***
Асфальт холодный. Просто ледяной. И крови на нем чертовски много. И Килгрейв бы даже рад сказать, что ему холодно — но, честно сказать, на самом деле ему как никогда тепло. Обжигающе жарко. Душно.
Джессика убегает, всё дальше и дальше, а у него в лёгких ни капли воздуха, чтобы позвать ее. Горло продолжает жечь, жжет вообще все внутренности. Все сильнее и сильнее.
Килгрейв пытается не задохнуться этим внезапным одиночеством. И пытается не опьянеть от этой жгучей волны любви. Эмоции сочатся из всех щелей, пачкают землю, костюм, лицо… мешаются в причудливый коктейль, ударяют в мозг адреналином.
Он как будто очнулся от долгого сна. Мягкого и теплого, приятного и безопасного. Настоящий мир падает на голову с оглушительным грохотом. Цунами прорвало свою оболочку — но от того стало ещё прекраснее.
Неделю спустя онпытается осознать ту горечь, в которую сформировалась вся его боль. Она не расстраивает его — скорее веселит. И сводит с ума. Он снова смеётся, все продолжая проигрывать в голове ту нелепую двухсекундную сцену — между ее уходом и появлением автобуса. Мгновения блаженства.
Он чувствует, что все внутри до сих пор горит. Как будто в желудке разожгли настоящий костер. И весь дым, весь смог копится на подкорке сознания.
Десять часов операции без какого-либо наркоза — интересно, ощущает ли она такую же боль? Способна ли она понять его? Возможно, она сейчас лежит на таком же столе — и кто-то сшивает ее фарфоровую кожу, возвращая цунами на место.
Килгрейв продолжает смотреть в экран телевизора, пытаясь понять, что же он делает не так. Сосредоточенное отражение смотрит ему прямо в глаза — и он приказывает самому себе стараться лучше. Приказывает вслух, и тут же слышит, как окружающие прикладывают все больше усилий в своих рутинных задачах.
Неужели, неужели всего этого было недостаточно?
Килгрейва душит эта любовь. Он не знает, куда ее деть, не знает, как дышать, когда горло сковывает жаром. Это не похоже на то, что было раньше, это новый уровень восприятия.
Она же должна понимать, что они в мире такие одни? Что никто не будет для нее лучшим партнёром? Без его контроля она просто сгорит. Да и сам он выгорит вскоре, если она не придёт на помощь.
Они взаимосвязаны. Неужели она не чувствует этого? Как режут по живому. Как ноет, беспрерывно тянет в груди.
Это и есть любовь, да? Когда дышать невозможно. Он сидит в окружении ее фотопортретов, — лучших картин на свете, — и думает о том, насколько это все неправильно. Каждое ее изображение — маленький шедевр. Эта сила в столь хрупком сосуде, эта уверенность линий, фарфоровая кожа, смоль глаз… Обугленная деревяшка, к которой только поднеси спичку.
У меня целый костер, Джессика! Иди сюда, Джессика! Я знаю, как нам согреться, Джессика! Тебе так мало целого мира, Джессика… Возьми меня с ним в придачу. Мы должны быть единым целым. Должны держаться друг за друга.
Килгрейв сцепляет руки, пытаясь представить, что на самом деле держит ее. Представляет, как она наклоняется, как от ее кожи веет льдом; представляет, как она кладет руки ему на плечи, и как ее губы касаются шеи.
Представляет и чувствует, как смог этого костра заполняет черепную коробку. Этот выхлоп должен куда-нибудь выйти — но только куда?
Мерное жужжание принтера успокаивает. Он старается не думать об их отражении, оставшемся на экране телевизора. Не думает об отдаваемых приказах.
Думает только о холодных руках, холодных поцелуях, об этих миллиметрах сильного тела, которые надо согреть своим огнем. Не думает о холодных улицах, на которых она его бросила остался. И не думает о тоске.
Джессика, вернись, Джессика. Сейчас же, Джессика.
Ты же любишь меня, Джессика? Скажи это, Джессика.И она говорит это: говорит так, что искры горят в глазах. Говорит, что…
X
Джессике не нужно внешнее удобство — ей хватило с лихвой вычурных убранств отелей и квартир, которые они с Килгрейвом… не снимали, а захватывали — иногда с жертвами. Джессика довольствуется минималистичным убранством квартиры-офиса. В небольшом шкафу — необходимые документы. В ящике — бутылки. У кровати — тумба. И диван в главной комнате.
Ей нравится пустота этой комнаты. Она закрывает глаза, откидывается на стуле и пытается думать о чем-нибудь отвлечённом. Внутри нее шумят отбойными молотками и бетономешалками строители — они всеми силами пытаются восстановить разрушенное. Работа движется очень медленно — они постоянно прерываются. Замирают, потому что землетрясение продолжается. Сначала мелкими толчками — она подавляла их этой глупой мантрой с улицами, — а теперь полноценными волнами.
И все было хорошо. Относительно хорошо. Работы шли. А потом — всего одно дело, один ресторан, одно воспоминание — и толчки вернулись. Она вот-вот возвела цокольные этажи, с трудом уложила фундамент — а он уже пошел трещинами.
Один толчок — и все приходится отстраивать заново. Она смотрит прямо ему в лицо — в это искаженное, гротескное лицо, состоящее из кривых линий, фиолетовых теней и животного голода. Но сейчас Килгрейв такой же напуганный, как и сама Джессика.
Это ее не остановит. Потому что, раз уж он жив, он должен ответить за все, что сделал. И Джессика кидается за ним следом, давая волю безудержному желанию причинить боль. Руки сжимаются, по ним идут болезненные спазмы — будто ее окатили ледяной водой — но это придает ей лишних больше сил.
Ей необходимо выплеснуть этот гнев. Она несётся, сметая все на своем пути — подобно цунами, — и слышит, как внутри кричат и толкаются, шумят и машут плакатами, требуя компенсации, ответа.
Ну давай же, Килгрейв, за свои слова надо отвечать. Ты наговорил столько дерьма, — тебе бы следовало вымыть рот с мылом.
XI
Килгрейв смотрит прямо на неё — и не может дышать.
XII
Бумага летит на пол. Джессика замерла — она привыкла цепенеть, когда Килгрейва одолевают приступы ярости.
Немного уважения! Вот, что ему нужно.
Как можно говорить о чем-то столь возвышенном, столь личном, глубоком и красивом — в такой обстановке. Как можно существовать в ней? Килгрейв рвёт и мечет.
Нужно успокоиться.
— Джессика…
Моя жизнь без тебя не имеет смысла. Я не могу без тебя дышать. Такие, как мы, должны держаться вместе.
Он скребёт пальцами по бетонным стенам, возведенным ею между ними. Ещё немного — и они рассыплются. Через пролом можно будет прикоснуться, прикоснуться к ней побитыми, залитыми кровью руками. Эти шрамы — в ее честь.
Нам было хорошо вместе, ведь так? Будет ещё лучше. Присоединяйся ко мне. Я сделаю всё лучше. Усовершенствую все, что могу.
Он снова хочет взять Джессику за руку. Почувствовать. Но она рассыпается прямо перед ним, ускользает, избегает контакта. У нее нет на это никаких причин; у нее нет вообще ничего — ни жизни, ни связей, ни выбора, — только её деструктивное существование. За ней тянется кровавый след из разрушений. А у Килгрейва есть весь мир, которым он готов поделиться.
Изменим нашу жизнь. Сделаем ее не просто роскошной — сделаем ее уютной. Твой дом. Ты там выросла. Помнишь? Мы вернёмся туда, в твое прошлое, и построим будущее заново. Сделаем его счастливым.
Там свежий воздух.
Там зелёные деревья.
Голубой дом. Два этажа. Деревья. Просторные гостиные. Приятные соседи.
Пожалуйста, пойдем со мной.
У Килгрейва в горле застряла штукатурка. Она сыплется ниже и ниже — перекатывается по лёгким. Мешает дышать.
XIII
— И я запрещаю тебе касаться меня.
Килгрейв ненавидит трудности. Он ни разу не сталкивался с ними прежде — не сталкивался с тем, что его приказы не работают, что он не получает вещи в ту же секунду, что попросит о них.
Но Джессика особенная. Килгрейв знал это, знал уже очень давно — но внезапно эта мысль вспыхнула осознанием. Джессика не похожа ни на кого вокруг — даже на него самого. Она способна сопротивлятьсяего воле, способна его волю гнуть.
И уж тем более она не вещь. Не инструмент, не фарфоровая фигурка — нечто большее. Некто больший.
Эта мысль с трудом умещалась в голове. Резкая, внезапная, но как будто очевидная. Он говорит с ней на равных. Потому что она больше не слушается. Потому что теперь ему приходится терпеть каждый ее каприз.
Никаких прикосновений. Килгрейв с трудом держит себя в руках. Что ж. Он терпел — терпел очень долго, и потерпит ещё.
Их отношения разрушены её горьким поступком. Но Килгрейв считает себя великодушным. И он прощает ей эту боль, как она прощала когда-то ему. Теперь её очередь наносить удары. Он не станет её ни к чему принуждать.
Тем более, что теперь он этого не может.
Любовь — ужасная вещь. Он смотрит на оставленные ею синяки и шрамы и улыбается. Вот, значит, каково тебе было. Так приятно. Прикоснись ещё раз.
И ещё. И ещё. Теперь весь контроль за тобой. Упоительно, не так ли?
Он видел любовь по телевизору. Может даже, испытывал в жизни раньше. Но сейчас все было иначе. По-настоящему, болезненно, правильно. Он ощущал эту любовь каждым возможным из физических аспектов — а значит, это чувство было реальным.
Джессика вырвалась из своей фарфоровой оболочки, и он не мог больше сдерживать её. Но это к лучшему, так? Неприкрытая стихия в сто раз соблазнительней.
Но он все ещё держит дистанцию. Даже когда между ними не остаётся преград.
Утомительно. Упоительно.
***
Отвратительно.
Килгрейв старается держать себя в руках. Но получается… совсем не получается.
Он заложил фундамент доверия. Сложил оружие. Сделал все, чтобы, наконец, построить их уничтоженные отношения заново. А она разрушила все его труды — разрушила собственными руками, будто бы это было чем-то… вредоносным.
Измельчила бетон. Втоптала в грязь. Между ударами он пытается набрать в грудь побольше воздуха. А она издевательски касается его снова и снова — дразнит. И каждое касание — больнее лезвия скальпеля.
Не прекращай. Может, это принесет ей хоть немного радости. Может, она передумает.
Влажность в глазах легко объясняется влажностью воздуха.
И её действия — возможно, проявление любви. Да, так можно сказать. Это такая нежность — чем-то похожа на нежность его матери.
Закончилось это шрамами.
XIV
Джессика допустила оплошность.Дала волю эмоциям, жажде мести — единственному, что горело в ней сейчас.
Она опустошена отвращением и страхом. Каждый день — борьба с собой. Чтобы подняться с кровати. Продолжить движение.
Возможность воздать Килгрейву за содеянное соблазнительно плескается перед ней. У нее чешутся руки. Наливаются свинцом. Хочется измельчить его — и при этом хочется лечь, расслабиться и забыть об этом.
Сбежать не получится. Сдаться — тоже. Надо бороться до конца. В ней бушует ураган — она готова выпустить его наружу.
***
Гнев. Рвется наружу, просачивается через пулевое отверстие, через швы, вытекает вместе с горячей кровью. Килгрейв пьян этим гневом. И поэтому теряет голову, рассудок, контроль. И кричит. Безостановочно.
Хватит с него!
Теперь каждый сам за себя.
Он кидается на стены, словно дикий зверь. Физическая клетка покинута — как и клетка одержимости. Хватит с него снисхождения, любви и прощения. Отныне — месть. Воздастся же каждой по её деяниям.
Это был чудесный опыт совместной деятельности. Он побывал на ее месте, доверил ей всего себя — управляй, контролируй, крути, как вздумается. А она болезненно выкрутила ему руки, выломал душу — и бросила. Снова.
Килгрейв смотрит на кровавые раны. Рваную кожу. Сжимает руки в кулаки — костяшки пальцев белеют. И кровь течёт все быстрее.
Джессика пропустила через всё его тело ток. И ещё, и ещё. Держала взаперти, как собаку, и кормила помоями. Где твоя человечность, Джессика?
И ведь она могла просто замучить его физически — но этого ей было недостаточно. Она посчитала необходимым довести эту пытку до конца. И потому отсыпала ему пару грамм надежды. Провела чуть ли не за руку в другую жизнь. Туда, где сама бы хотела побывать.
В лучшую жизнь, Джессика? Ты тоже хочешь туда? Тогда ПОЧЕМУ…
Заставила его сделать доброе дело. Заставила это дело полюбить — мягко улыбнувшись. А потом кинула спичку — и всё, что в нем было, вспыхнуло, словно куча хвороста. И горело, горело, разъедая сознание грязным дымом. Горит, впрочем, до сих пор.
Она втоптала его мечты в грязь. Залила цементом. Сожгла. Уничтожила. Так что взамен он…
По венам течет раскалённый металл. Кожа, кажется, тоже горит. Как смириться с этим? Ледяная игла проходит через кожу снова и снова, стягивая края раны — Килгрейв не ощущает этого. Гнев застилает сознание. И мыслить здраво не получается — он задыхается, захлебывается каждым словом, какое только может придумать. Слова толпятся в голове, подкатывают к горлу.
Те восемнадцать секунд. Были нашей клятвой. А потом ты назвала их ложью.
Металлический каркас с грохотом рушится. Не осталось ничего. Совсем. Пустырь, обломки. Никаких жертв, — кроме самого Килгрейва.
Я проведу тебя через всё круги ада. Почувствуешь на своей шкуре, каково это.