========== 1. ==========
Иногда я думаю, что внутри у него – пустота.
Та, что рождается под его пальцами. Растворяется в воздухе, звенит от напряжения. Терпкая, объёмная, до дрожи минорная, почти осязаемая, совершенно живая. Безликий ряд чёрно-белых клавиш. Спёртый воздух, приглушённый свет, гулкое эхо аккордов. Пустота.
Я пропитан ею насквозь, весь – дыхание, волосы, одежда. Врос в неё, влип, как в трясину – мне никогда не выбраться на поверхность. Складываю ладони лодочкой, подношу их к лицу: холодно. Здесь всегда холодно.
Эти минуты, проведённые с ним – бесценны. Сотни и тысячи мгновений, когда можно беспрепятственно смотреть на него, слушать его, любить его – да хоть эту музыку его чёртову. Ими не насытиться, их не повторить.
Потому что каждый раз – как в первый. Каждый раз – по-новому.
Мы могли бы наполнить друг друга до краёв – кровь, пульс, лёгкие, общие улыбки, общие страхи в темноте концертного зала. Да что там до краёв – пролилось, не вместилось бы. Мои шутки, беззаботный смех, глупые разговоры, его взгляд, его мысли, его безмолвие. И всё это вместе – густая, вязкая, липкая пустота.
Да. Кажется, я наконец-то подобрал нужное слово.
***
На самом деле всё начиналось довольно просто. Меня бросила девушка – неожиданно и совершенно по-идиотски. Снег падал на нас жирными хлопьями, в соседнем дворике противно скрипели качели. Я как-то отстранённо воспринимал реальность, всё стоял и думал о том, кому взбрело в голову потревожить их зимой. Ещё бы мороженое купили, честное слово. Вон, как раз снег этот дурацкий выпал – чуть ли не впервые с самого Рождества.Полнейший идиотизм.
Джинни сказала то же самое. Эта фраза как-то проникла в мою голову сквозь пелену белых пушистых хлопьев. Выбираться из их уютного кокона не хотелось. Всё равно основной смысл длинной, проникновенной тирады я уловил.
– Гарри Джеймс Поттер! Ты вообще меня слышишь? Я только что сказала, что ты…
– Идиот, знаю. – Я заботливо подставил ладонь особенно пухлой снежинке. Поразмыслив пару секунд, она всё же решила растаять, оставив на коже мокрый холодный след. – Я всё понял, Джинн. Можешь не напрягаться.
– У тебя всегда так, – горько ответила моя теперь-уже-бывшая девушка, тряхнув огненно-рыжей гривой. – Не напрягайся, не думай, не чувствуй, не живи. Тебе вообще хоть до чего-нибудь в этом мире есть дело?
Я хотел ответить, что да, разумеется есть, вот, к примеру,в эту минуту меня до крайности волнует, отчего зимой скрипят качели. Но Джинни уже ушла.
Пожав плечами, я отправился гулять по Лондону. Что-то подсказывало, что надо подумать над тем, почему всё вышло именно так, проанализировать серьёзную и наверняка чертовски важную речь Джинни. Согласиться или опровергнуть. Так принято, так поступают нормальные люди.
Но думать совершенно не хотелось. Хотелось просто идти, пинать ногами свежие сугробы, стряхивать колючий снег с лица. Все улицы похожи друг на друга. А люди, дома, машины – просто пёстрые точки в моей собственной ослепительно-бесцветной вселенной.
Гарри Поттер – праздный житель мегаполиса.
Бродил я, кажется, целую вечность, чтобы в конце концов протереть запотевшие очки и обнаружить себя на окраине города, в незнакомом квартале. Зайти в первую попавшуюся кофейню. Заказать эспрессо. Сидеть, болтать ложечкой в чашке и думать о том, какой придурок мог назвать своё заведение «Весёлый пилигрим». Вот это я понимаю – полнейший идиотизм. Просто апогей бреда. Надо будет как-нибудь рассказать Джинни, пусть возьмёт свои слова назад.
Мои размышления прервал Рон, который отчего-то решил, что меня необходимо немедленно успокоить. Вдруг взбешусь и натворю глупостей. Мало ли, что там нужно делать, когда тебя бросает девушка.
– Ты должен срочно отвлечься, – со знанием дела заверял он. Его громкое пыхтение на другом конце трубки, казалось, слышали все соседние столики. – Ну, не знаю, сходи куда-нибудь, что ли. Развейся.
Я равнодушно пожал плечами. Рыжий друг, ободрённый моим молчанием, вдохновенно добавил:
– Говорят, классическая музыка помогает. Ну, это… в тяжёлых жизненных ситуациях. Очищает сознание, вот.
С тех пор как Рон начал встречаться с Гермионой, он стал настоящим экспертом в области психологии. По крайней мере, он так считает.
Чтобы не разочаровывать друга, я с готовностью согласился, что да, классика –это отличный вариант, и как мне самому в голову не пришло? Кивнул сам себе: почему бы и нет, собственно. И когда спустя пару часов скрипучая дверь «Весёлого пилигрима» выплюнула меня наружу, подумал, что карты сами ложатся мне в руки. Потому что прямо через квартал обнаружился неприметный концертный зал.
Людвиг Ван Бетховен, лучшее – только сегодня! – гласила тусклая афиша.
Тогда я решил, что мне очень повезло.
Как же я ошибался.
***
Я всегда беру билеты в четвёртый ряд. Чёрт знает почему именно четвёртый. Наверное, просто чувствую подсознательно: дальше – нельзя, а ближе – невозможно. Сметёт ведь. Смоет волной его проклятой музыки.
Я всегда покупаю одни и те же цветы. Каллы, будь они неладны. И непременно белые.
«Каллы означают уважение, преклонение, восхищение», – утверждал «Дневник юного ботаника», обнаруженный как-то на досуге в тумбочке у Невилла. С тех пор я дарю только их. Выискиваю чёртовы цветы по всему Лондону, трачу на них жалкие остатки стипендии. Почему белые? Да просто так, из вредности. Чтобы разбавить этот его опостылевший чёрный костюм.
Чёрно-белые клавиши, чёрно-белый человек на сцене. Он всегда теряется, принимая мой букет, но это заметно только мне. Плевать на остальных, им не разглядеть ничего в непроницаемой черноте его зрачков. Тысяча и одна ночь, помноженная стократно, беспросветная тьма преисподней. И под всеми этими слоями – смущение, отрицание, ярость. Какой-то детский, иррациональный страх.
Я чувствую свою власть над ним.
Он никогда не узнает, какой властью обладает надо мной.
***
В кассе оказалось так много свободных мест, что я обрадовался – очищать сознание в толпе народа, наверное, не положено. И мимоходом пожалел бедных музыкантов – играть Бетховена для нескольких десятков зрителей мне представлялось делом бесперспективным.
В концертном зале пахло пылью, чинные старушки то и дело чихали, сморкаясь в платочки. Программка в моих руках казалась такой же невзрачной, как и афиша, и вдобавок хранила на себе отпечатки чьих-то грязных пальцев. Взгляд лениво скользил по унылым буквам – заковыристые названия ни о чём не говорили, все фамилии исполнителей походили друг на друга. Все. Кроме одной.
Северус Снейп.
Соната для фортепиано № 14 до-диез минор, оп. 27, № 2 – «Лунная».
И что-то кольнуло в груди, то ли предчувствие, то ли воспоминание. Видение на грани сна и яви. Словно когда-то давно, века назад, рыжеволосая женщина стояла над колыбелькой, уговаривая маленького мальчика перестать плакать. Словно долго напевала ласковую мелодию, а потом, устав, включила старенький патефон. И музыка – негромкая, щемящая, нежная – отпечаталась где-то на изнанке век, проникла в подсознание, и маленький мальчик больше не плакал, только смотрел серьёзно, совсем как взрослые.
Грудь сдавило чем-то тяжёлым, и стало так тоскливо, что захотелось немедленно сбежать отсюда на край света. Но я не успел. Концерт начинался.
Неверный свет прожекторов – и кружащие в нём пылинки. Спёртый тяжёлый воздух. Ярко-красные портьеры, рояль в углу, восхитительный полумрак. И Бетховен, чёртов Бетховен. Наверное, я ещё тогда его возненавидел.
Он выступал в конце, почти последним. Я тихо дремал, свернувшись калачиком в своём кресле. Но его имя, как гонг, как барабанный бой – заставило вздрогнуть и впиться взглядом в пустое пространство на сцене.
Он вышел – и всё вокруг взорвалось, потонуло в сумасшедшем биении сердца.
Так началось моё безумие.
***
Вот так, оказывается, тоже бывает – один взгляд в глаза, один аккорд негромкий, вдумчивый – и весь мир расцветает красками. Как будто ты крепко спал сотни и тысячи лет, а тут вдруг раз – и проснулся. И что бы там ни случилось дальше, куда бы нас ни завела моя одержимость – я никогда не забуду, что именно он разбудил меня. Вдохнул жизнь, как впрыскивают в умирающего кислород – болезненными, резкими толчками.
Да, так, оказывается, тоже бывает. «Только так и бывает», – как сказала потом Гермиона. Я и не спорил. С ней вообще спорить бесполезно.
Мы сидели в кафе этом дурацком, в «Весёлом пилигриме». Пока я изливал душу, Гермиона сосредоточенно разливала чай. Она всё умеет делать сосредоточенно.
– Ты правильно сделал, что рассказал мне, Гарри, – наконец, произнесла подруга. – Глупо держать в себе сильные переживания. Искусство, Гарри, всегда воздействует на человеческую душу.
И добавила, задумчиво помешивая сахар:
– Мне кажется, это реакция на гениальную сонату Бетховена. Ты просто перенёс её на исполнителя.
Я упрямо помотал головой. Дескать, ты не была там и ничего не видела. Не видела взгляд этот тяжёлый, дьявольский. Не видела этой болезненной, отчаянной гордости. И как длинные паучьи пальцы гладят чёрный рояль, ты тоже не видела.
А я вот – видел. И щёки пылали, когда пальцы эти проклятые скользили по клавишам. Потому что рояль, он хоть и красивый, и звучный – но мёртвый, неживой. А всё внимание, вся ласка – ему.
– Да, тяжёлый случай. – Покачала головой подруга. – Надеюсь, это не попытка поскорее забыть Джинни.
Где Джинни, кто такая Джинни? Я правда удивился, услышав это имя, потому что даже не вспомнил о ней ни разу. Кажется, что со вчерашнего дня прошла целая вечность.
Гермиона чмокнула меня в щёку, извинилась и убежала писать доклад по этнопсихологии. Я молча допил остывший чай, скрипнул дверью и отправился покупать билет на вечерний концерт.
***
«Северус, Северус, Северус».
Шелест осенних листьев, грация змеи, выслеживающей добычу, прикосновение к чёрному бархату.
«Северус» – острые осколки стекла, дребезжание хрусталя, жаркий шёпот в темноте.
Колючий снег на руках, тонкий лёд, покрывший поверхность Темзы, зыбучие пески, в которых увязаешь с головой.
«Северус».
Короткий взгляд из-под ресниц.
…Мягкий полумрак концертного зала, негромкое пение рояля в тишине. И каждый звук – словно смычком по оголённым нервам. Словно внутри меня тоже – музыка.
«Северус, Северус, Северус».
Не дай мне сойти с ума.
***
Тогда я ещё не считал себя сумасшедшим. В конце концов, может же человек всерьёз увлечься классической музыкой. Она очищает сознание, да. Я помню.
Молли Уизли вот, к примеру, радовалась, откармливала меня домашними булочками и пеняла Рону, призывая его наконец-то повзрослеть и тоже взяться за ум. «Какой ты молодец, Гарри. – Улыбалась она, незаметно подкладывая мне плюшку с корицей. – Не то что мои оболтусы, одни глупости на уме». Джинни выходила в сад, щурясь на тёплое весеннее солнце, и сама была вся до неприличия солнечная, рыжая, красивая – сияла в его ослепительных лучах словно неземная. Я смотрел на неё как на картинку, глянцевую обложку – и испытывал только какое-то далёкое, отстранённое восхищение.
– Не расстраивайся, Гарри. – Рон по-своему понимал мои взгляды. – Сестричка у меня отходчивая: поломается и вернётся.
Я кивал, уходя в свои мысли, и друг, наверное, решал, что не стоит мешать мне предаваться светлой любовной грусти.
Гарри Поттер – безнадёжный романтик.
В моих походах на концерты не было ничего романтичного. Через месяц я возненавидел не только Бетховена, но и всех, кто когда-либо вообще садился за инструмент. Так, на всякий случай. Свои жалкие поползновения с гитарой я возненавидел тоже.
– Гарри, ты какой-то слишком агрессивный в последнее время, – добродушно заметил Невилл как-то после занятий. – Так все струны скоро переломаешь. Может, ну его, этот металл твой, давай романс какой-нибудь споём?
Я, конечно, тут же психанул и пошёл курить на балкон. Потому что надоело всё, и голова с самого утра раскалывается. Мои головные боли вообще очень любят весну. Дистония, чёрт бы её побрал.
А тут ещё добряк Невилл со своими романсами.
В шортах было прохладно, тёплый ветер сметал последние остатки февраля, а в воздухе витало что-то такое одуряюще-прекрасное, сладкое, что не было никакой возможности этому воздуху противиться. И сидеть в четырёх стенах, дыша гарью и пылью студенческого общежития, тоже не было никакой возможности.
В тот день Северус впервые играл Шуберта. Я решил, что у него, наверное, сегодня какой-то особенный повод, раз вечер пройдёт без Бетховена. Снейп не может жить без своего Бетховена. Я не могу жить без Снейпа.
У меня тоже был особенный повод. Я впервые купил букет, сам не знаю зачем, нежные белые цветы показались мне полной противоположностью мрачному Северусу. Даже дарить не хотел, уже думал, как бы вручить их Джинни, а потом вдруг обнаружил себя возле сцены с пышным цветочным великолепием – и очень удивился.
Снейп удивился тоже. Так и стояли с ним, как два идиота, удивлённо глядя друг на друга.
Чинные старушки не дарят цветов. Особенно тем, кто никогда не улыбается.
– Вот… возьмите, – неловко пробормотал я, почти насильно впихивая ему в руки букет.
Моргнул, опомнился, молча кивнул головой. Наверное, тогда он впервые узнал, что существует на свете такой парень Гарри, что он не прочь по вечерам послушать классическую музыку и что умеет быть благодарным.
Северус Снейп благодарным не был. Он предпочёл бы никогда не знать о моём существовании.
***
Это стало нашим ежевечерним ритуалом.
Столкновение, битва, вызов.
Я вставал со своего места и под жидкие старушечьи хлопки бодро вышагивал к сцене, держа букет на вытянутых руках. И каждый раз чувствовал себя смертником, добровольно шедшим на казнь.
Но я стоял рядом с ним – ради этого можно было пойти и не на такие жертвы.
Стоял и жадно пожирал глазами его непроницаемое лицо, молясь, чтобы эти мгновения никогда не заканчивались. Я решил стать настоящим специалистом в области Северуса Снейпа и принялся за дело с энтузиазмом, которому позавидовала бы и Гермиона.
Но для этого нужна была практика. Много практики.
Северус Снейп моей жажды знаний не разделял. Достаточно было поймать его взгляд, и всякая потребность копать глубже отпадала. Зато возникала другая потребность – бежать отсюда как можно дальше, забиться в тёмный безопасный угол и никогда больше не переходить дорогу этому человеку. Об этом кричали инстинкты самосохранения, которые я, впрочем, успешно игнорировал.
«Твоя храбрость родилась вперёд тебя, Поттер», – вспоминал я сомнительный комплимент Джинни. Вообще-то она говорила про «глупость», но я оптимистично решил, что суть, в принципе, одна.
В результате ненависть Снейпа ко мне росла в геометрической прогрессии, и этот факт я игнорировал не менее успешно.
Это стало нашим ежевечерним ритуалом: он принимал мои цветы, и каждый раз я был готов к тому, что он швырнёт их мне в лицо.
С каким-то болезненным любопытством я наблюдал, как удивление первого дня сменяется недоумением, раздражением, яростью. Через пару недель мне удалось вычленить из этого коктейля глубоко запрятанное смирение, и я обрадовался – постижение сложной науки приносило свои плоды. Но рассуждать и анализировать приходилось после – рядом с Северусом мозг неуклонно отказывался работать. Шквал эмоций засасывал, выбивал почву из-под ног, и я с радостью позволял ему утащить себя на дно.
– Да что в нём такого особенного, Гарри?
Мне пришлось взять с Гермионы слово, что ни одна живая душа не узнает о моей странной одержимости. И вот теперь я расплачивался за откровенность тем, что выслушивал бесконечные вопросы и попытки вразумить моё заблудшее сердце. Подруга у меня – умная девушка, она прекрасно разбиралась в психологии, но отчего-то напрочь отказывалась понимать одну простую вещь.
Сердце создано не для того, чтобы его вразумлять.
– Ты очень одинок, Гарри, – говорила Гермиона. – Мы всегда рядом с тобой, но ты будто бы не замечаешь никого вокруг.
Ну почему же, замечаю. В институте, в общежитии, утром, вечером, по будням, по праздникам и даже выходным. Любимые друзья, вы всегда со мной.
Но моя подруга не ждёт ответа. У неё сейчас такое лицо, как будто она цитирует на память очередной «Очень-умный-учебник». Возможно, так оно и есть.