С утробным, звериным рыком Северус бросается вперёд, вдавливает меня в стену, вцепляется в волосы. Целует грубо, безжалостно, до крови прокусывает губу, снова рычит, впиваясь в беззащитную шею. Я пытаюсь сказать хоть что-то, но вместо слов получаются жалобные скулящие звуки, от которых становится ещё хуже, ещё больнее.
– Ну же, не стесняйся. – Горячий шёпот обжигает ухо. – Хочешь вставить мне прямо здесь, на этом столе? Или, может быть, на рояле? Как тебе больше нравится, а, Поттер?
– Северус, не надо… – В горле собирается душный, болезненный комок. – Пожалуйста, не надо… только не так.
– Не так? Отчего же? – Руки грубо шарят по моему телу, срывают пуговицы на рубашке. – Разве не этого ты хотел? Разве не этого добивался, когда выслеживал меня? Когда донимал меня ежедневно, ежечасно? Все эти твои визиты, Поттер, твои похотливые взгляды, разговоры по душам – думаешь, я полный идиот? Думаешь, ничего не понимаю?
– Я не выслеживал… не хотел… пожалуйста, Северус!
– Ну надо же! – притворно изумляется он, с силой впечатывая меня в стенку. – Не выслеживал? Может быть, ты ещё скажешь, что не желал меня? Не представлял в своих грязных фантазиях, как однажды окажешься в моей постели? Отвечай, чёрт бы тебя побрал!
Его рука жадно щупает меня между ног, и это так… грязно, так неправильно. Я чувствую, как что-то горячее, влажное обжигает веки, стекает по щекам.
– Что это было, Поттер, а? – Шипит мне прямо в губы. – Там, на кладбище. Любопытство? Издевательство? Попытка шантажа? Ты хотел показать свою власть надо мной, так, несносный ребёнок?.. Ну же, почему ты молчишь, Поттер? Или каменный стояк лишил тебя способности к речи?
– Заткнись! – Резкий толчок, последняя попытка освободиться. От неожиданности Снейп отлетает на несколько шагов, а я просто сползаю по стене, давясь рыданиями. – Прекрати немедленно! Не смей говорить все эти ужасные вещи, не смей оскорблять то единственное святое, что есть в моей грёбаной жизни!
– А ты, разве ты не поступил точно так же? – орёт он в ответ. – Ворвался в мою жизнь, сделал всё, чтобы я поверил тебе, чтобы я сломался, и теперь решил плюнуть в самое дорогое…
– Сломался? Сломался?! Для тебя впустить кого-то в свою жизнь – это значит сломаться? Позволить кому-то быть рядом, довериться – значит проявить слабость? Так вот, Северус, слушай правду, потому что никто кроме меня тебе этого не скажет: ты чёртов мудак и эгоист! Ты только рад найти повод, любую, даже самую бредовую причину вышвырнуть меня из своей жизни, просто потому что ты до смерти боишься! Ты до чёртиков, до помутнения рассудка боишься, что я уйду первым, и предпочитаешь выгнать меня взашей, чтобы потом сказать самому себе: да, я был прав, никому нельзя доверять. Такие как ты живут в постоянном страхе полюбить кого-то, потому что слишком любят себя, такие как ты заранее ждут предательства и видят его во всём, лишь бы не было больно! Только это всё равно больно, Северус, это чертовски больно!
…И что-то случается, что-то странное: как будто внезапно перегорела лампочка. Или как будто кто-то взял и выпустил весь воздух, а ты сидишь на холодном полу, задыхаясь, с горящими лёгкими и пустотой внутри. Да, это полное опустошение. Финал. Лопнувший воздушный шарик.
Мы вместе выдохлись и вместе дошли до края, до самого дна. И теперь нам обоим предстоит карабкаться на поверхность и либо сдохнуть, раздробив череп о камни, либо спастись. Но только вместе. Вместе.
– Я не следил за тобой, – говорю ему тихо, – ни разу с того дня, как мы столкнулись в автобусе – тогда, помнишь, ещё весной. Не ты один, Северус, имеешь право навещать своих мертвецов. Не ты один знаешь, что это такое – видеть лица любимых людей только на фотографиях.
Он, наконец, поднимает на меня глаза. В них безмерная усталость и какая-то невероятная, вселенская обречённость. Но я отчего-то знаю: он верит, на этот раз верит.
– Как ты узнал? – спрашивает: – Как?
– Увидел тебя на кладбище, когда приходил к родителям. Я не мог не подойти, понимаешь? Мне это было нужно.
– А потом, потом зачем? Все эти цветы, тайные посещения? Я не понимаю.
Ответ приходит сам собой, единственно правильный и честный.
– Хотел быть ближе к тебе. Ты был такой далёкий, чужой – и всегда один. Ты, сам того не зная, дал мне очень много, и мне хотелось сделать хоть что-нибудь в ответ, вот только я не знал, что. А потом случайно встретил тебя на кладбище. И подумал: наверное, этот человек, ушедший пятнадцать лет назад, ему очень дорог.
– Догадливый. – Слабая усмешка.
– Я хотел как лучше, Северус, – устало заканчиваю я, растирая покрасневшие глаза. – И не собирался обманывать твоё доверие. Мне нравилось быть твоим другом, и я готов был довольствоваться тем, что есть. Но, наверное, действительно перегнул палку. Прости. Я пойду.
Встать очень трудно, как будто за каких-то десять минут тело потяжелело на целую тонну. Ватные ноги не слушаются, и я вновь сползаю по стене, стиснув зубы от унижения. Слава богу, терпеть осталось совсем недолго. К чёрту всё. К чёрту.
И тут Северус зачем-то встаёт и протягивает мне руку. Я всё ещё сижу на полу как полный идиот и тупо пялюсь на эту руку, не понимая, что же ему от меня нужно на этот раз. Разве недостаточно было боли? Недостаточно слёз и ненависти?
– Дурак ты, Поттер, – говорит Снейп, и это звучит удивительно мягко, как самые ласковые слова. – И я дурак. Какой-то идиотизм, честное слово.
– Полнейший. – Киваю я, всё ещё недоверчиво изучая его взглядом. Но у него такое выражение лица, к которому, чувствую, мне ещё только предстоит привыкнуть.
К которому я буду привыкать долго-долго.
Мы выходим на улицу. А там – осень эта чёртова, со всеми её депрессиями и падающими листьями. Со всей её лёгкостью, изменчивостью, полнейшей непредсказуемостью. И посреди всего этого великолепия – он, Северус, в своём дурацком пальто – стоит, моргает, смотрит как-то… потерянно. Будто не понимает, кто он и зачем. Будто ему тоже требуется время, чтобы… привыкнуть.
И внезапно всего этого становится слишком много – и осени, и листьев, и пальто, и этой странной, неожиданной лёгкости – так много, что я срываюсь, не выдерживаю, правда, совсем слетаю с катушек. Бросаюсь на дорогу, лечу сквозь рыжие фары автомобилей, и для меня скрип их жалобный, и окрик Снейпа, потонувший в вое ветра – как музыка. В руках – разноцветные сухие листья, и я бегу к нему, всё ещё опухший от слёз, бегу и хохочу во всё горло.
– Да ты… ты…
Он сейчас такой бледный, что мне на секунду становится страшно. Но я же не просто так с ума сошёл, он в этом виноват не меньше моего, я так ему и говорю, продолжая нервно хихикать. А он уже руку занёс для удара, да так и застыл с ней в воздухе – молча. Только щека дёргается. Ну и кто из нас сумасшедший?
– Вот… букет, – объясняю я, старательно всовывая в его безвольную ладонь весь свой пёстрый пыльный ворох, – осенний. А то предыдущий ты выбросил.
Он переводит взгляд на свою руку, потом на меня и смешно мотает головой, видимо, не находя слов. А я вдруг понимаю, что действительно полный идиот, ведь ему же, наверное, холодно в этом жутком дырявом пальто. И тянусь к нему, хватаю за чёрную ткань, с силой прижимая к себе, оплетая его руками. Согреть, согреть, согреться, боже, наконец-то всё правильно, всё так как нужно.
– Что ты творишь, Поттер?!
«Это очень глупо, – говорят его глаза. – Нелепо, глупо, непоправимо…»
– Отцепись от меня сейчас же! – он безуспешно пытается стряхнуть мои руки.
«Держи, держи, не отпускай, – бешено стучит в висках. – Не дай мне остаться одному».
– Твою мать, – обречённо выдыхает Снейп, опуская голову мне на плечо.
– Угу. – Соглашаюсь. А как тут не согласиться?
Наш осенний букет рассыпался по асфальту. Распался на маленькие разноцветные составляющие. Если взять один листок в руку и сжать в ладони – наверняка превратится в такую же красно-жёлтую шелуху.
Мне хочется проверить, и я бережно собираю листья, застрявшие в чёрных густых волосах.
– Пойдём домой, – говорит Северус. – Скоро начнётся дождь.
И обнимает меня за плечи.
А дома – горячий, почти раскалённый чай, потому что дождь всё-таки случился, и мы умудрились промокнуть до нитки. «Это Лондон, чего ты хочешь», – говорит Северус, словно оправдывая капризный город, который не мог подождать лишние двадцать минут, пока мы преодолеем три улицы и четыре дома.
И я киваю счастливо, мы пьём чай, обжигаемся, заливаем пол водой, и я никак не могу избавиться от ощущения, что теперь всё будет по-другому.
– Надо бы одежду снять, – бездумно говорю бровям Северуса, и они удивлённо ползут вверх. Кажется, я его перебил, но мне так хорошо и спокойно, что невозможно вслушиваться в слова, достаточно просто голоса. – Она вся мокрая.
И тут же зажмуриваюсь, испугавшись собственных мыслей, потому что они разрушают долгожданное хрупкое равновесие, нагревают воздух между нашими телами, разделёнными кухонным столом и мокрой одеждой… А, нет, теперь только одеждой.
Боже, боже, боже.
– Ну и чего ты боишься? – жарко шепчет мне в самое ухо, посылая по венам волны чувственного безумия. – Теперь уже поздно бояться. Или передумал?
Какой нелепый вопрос. Ничего глупее в жизни не слышал.
Северус хмыкает в ответ на мой возмущённый взгляд, придвигается ближе… и медленно обводит языком ушную раковину.
Сладко-сладко. Невыносимо горячо.
А дальше всё сливается в одно большое сумасшествие, в яркую вспышку света, осветившую одинокую лондонскую квартиру. Мы становимся единым целым: руки, губы, тела, узкая скрипучая кровать, на которой двоим, оказывается, совсем не тесно. Я выцеловываю каждый дюйм его кожи, каждую родинку и торчащий позвонок, чувствую его жар, выпиваю его до капли. Я вдыхаю его запах, кусаю его губы, я позволяю ему всё на свете. Он входит в меня медленно и осторожно, он гладит меня по щеке и зарывается лицом в мою шею. Он оставляет на моём теле свои метки, он ускоряет темп, и я плавлюсь, плавлюсь в его руках, как плавится глина в пальцах художника. А потом приходит взрыв, и это так сильно, так сладко, что я закрываю глаза и вижу, как под веками вспыхивают звёзды.
Потом мы долго лежим, касаясь друг друга, я чувствую щекой мерное дыхание Северуса и уже почти проваливаюсь в сон, как вдруг слышу его спокойный, негромкий голос:
– У нас с ним ничего не было – совсем ничего. Мы вместе учились, дружили ещё со школы. Ремус был обречён с самого рождения. И знал это. Врождённый СПИД, наследство его чокнутого папаши. Такие не живут долго. Он ушёл в двадцать пять.
Я замираю, боясь вдохнуть, но чувствую успокаивающую руку на затылке и позволяю себе расслабиться.
– Ты, Поттер, помнится, спрашивал, отчего я так люблю Бетховена. Это очень просто. Ремус любил его до сумасшествия, до умопомрачения. Он вообще обожал музыку, но Бетховена мог слушать часами. Его в школе даже прозвали Лунатиком – за то, что он потрясающе исполнял «Лунную сонату».
Пауза. Я вслушиваюсь в биение сердца Северуса, отсчитываю удары, но оно остаётся спокойным, ровным.
– Так что моя страсть к Бетховену – это целиком и полностью влияние Ремуса, дань его памяти, если хочешь. Ну, и мамина шкатулка, пожалуй. – Он усмехается.
– Ты любил его? – спрашиваю хрипло. – Больше, чем друга?
– Ты мыслишь не теми категориями. – Он гладит меня по волосам. – Ремус был единственным человеком, которому я мог доверять. Он остался рядом со мной, когда вся школа от меня отвернулась. Я не был нужен никому, даже собственной матери: меня просто не понимали. А этот совершенно чужой человек – понял. Принял. Конечно, я любил его. Впрочем, мои помыслы, – Северус целует меня в макушку, – были довольно далеки от секса.
– Хорошо… – Я чувствую, как вместе с нахлынувшим облегчением на меня накатывает дикое желание спать, – спасибо за доверие… Северус.
– Спи. – Тёплые губы касаются прикрытых век, – это был очень длинный день.
– Подожди. – Я хочу спросить ещё кое-что, пока он снова не нацепил на себя маску холодного и скрытного Северуса Снейпа. – Помнишь, мы говорили про мечты? Ты так и не рассказал о своей.
– Ах это. – Кажется, он улыбается. – Да так, глупости. Из серии несбыточных фантазий.
– М-м?..
– Когда я был совсем мальчиком, мать однажды сводила меня в Ковент-Гарден. Восхитительное место… Она захотела сделать мне подарок на день рождения. После того случая я решил, что непременно должен когда-нибудь там играть.
– Какая хорошая мечта… – Я чувствую радость оттого, что он мне ответил. Почему-то это кажется ужасно важным.
И уже на границе сна и яви, когда я почти проваливаюсь в сладкую тёплую истому, мне чудится тихий, едва слышный шёпот:
– Уйдёшь утром… Как и все, кто был до тебя.
Я улыбаюсь, потому что точно знаю: ни за что не уйду. В самом деле, ну куда я от него денусь?
***
Утро приходит вместе с солнцем, нахально устроившим свой луч прямо на нашей подушке. Я открываю глаза, чувствуя тяжесть спящего Северуса, собственнически придавившего меня ногой. И в первую секунду не понимаю, что это – реальность или мечта.
Кажется, Снейп говорил, что они имеют мало общего. Что ж… Пожалуй, этому мизантропу придётся пересмотреть некоторые свои теории.
Утром так хочется верить в хорошее.
Кто знает?.. Быть может, через пару лет я всё-таки поступлю в медицинский, а Северуса возьмут играть в Ковент-Гарден. А может, мы вообще бросим здесь всё и укатим куда-нибудь в Южную Америку. Или в Африку – охотиться на львов. Почему бы и нет, собственно?
Северус Снейп спит рядом, смешно подмяв под себя подушку. А в груди пульсирует маленькое солнце, растёт, рассыпается искрами под ресницами. И мне кажется, что на этот раз оно растопит даже нашу бессменную пустоту – вот правда, у неё не останется ни единого шанса.
Я целую Северуса в губы и чувствую, как она медленно покидает нас обоих.
Fin.