В это мгновение девушка протянула к нему ладонь, и её тонкие пальчики осторожно коснулись ужасных шрамов, оставленных на его груди клинком Феба. Она чувствовала подушечками пальцев страшные бугры, бывшие некогда глубокими кровоточащими ранами… Кровавое месиво, представшее тогда во всей красе, кровь, перепачкавшая руки, холод, одиночество, отчаяние…
Глаза её наполнились слезами, и она зажмурилась, вспоминая тот ужасный день, сколько страха и обречённости пришлось ей тогда испытать. А сколько разочарования…
— Ах, мне жаль, что всё так получилось… — она чуть согнула пальчики, так, что ладонь теперь покоилась на груди священника.
Дрожь прошла по всему его телу от этих мягких прикосновений, и он вздрогнул, очнулся от пелены, окутавшей его, пелены сомнений, страхов, безумия. Он не сразу разобрал произнесённых слов. Он видел только слёзы. Неужели девушка жалеет его? Неужели шрамы, оставшиеся на теле в память о смерти его соперника, вызывают у неё грусть? Он смутно помнил, как они добрались на лодке до этого берега, не помнил вовсе, как остался жив после сражения с Фебом, зато те пытки раскалёнными щипцами, сменяемые мягкими касаниями пальцев… Словно дьявол и ангел боролись друг с другом за его душу. И, наконец, светлый ангел, его ангел, имя которому Эсмеральда, спас душу грешника от адского костра.
— Зато я счастлив! Разве ты не любишь меня, девушка? Неужели ты всё ещё считаешь себя пленницей обстоятельств и жертвой случая? — он положил свою ладонь поверх её, осторожно сжал и поднес к губам, целуя. Целуя пальчики, сотворившие настоящее чудо: воскресившие его и позволившие сейчас находиться здесь и чувствовать; раскрытую ладонь, некогда держащую его собственную в моменты, когда он и сам думал, что умрет. Цыганка распахнула свои печальные глаза и взглянула на него. Сколько печали он в них увидел? А слёзы, словно в дополнение ко всей общей тоске, стояли в глазах, отдавая им блеск тоски, тот самый блеск, что делает их прекраснее. Фролло привлёк её к себе, осторожно, словно хрустальный цветок, прекрасный, зеркально чистый, отражающий в себе лучи света, и в то же время хрупкий, готовый рассыпаться на тысячи осколков. Безвозвратно. Она положила голову ему на грудь, а он легко приобнял её. Долго ещё они находились в этом положении: он успокаивал её, она — плакала.
— Я принадлежу вам, разве не этого вы хотели? — тихо прошептала цыганка. — Вы любите меня, а я… я, наверное, тоже вас люблю. Я не знаю… — она замолчала. — О Феб, отчего же он так поступил со мной? — совершенно беззлобно произнесла она, и её губы вновь задрожали от рыданий. Клод чуть отстранил её, негодующе взглянув.
— Не вспоминай о нем, молю, — Фролло сжал её ладонь и вновь поцеловал, нахмурившись и зажмурив глаза.
— Ты всё ещё не любишь меня? — догадка огнём обожгла едва зажившее от прежних терзаний сердце священника. Разгоряченный, он открыл глаза, с тоской и отчаянием взглянув на цыганку. И она наклонилась к нему, проводя второй ладонью по скуле, вниз по впавшей щеке, плавным, нежным движением, словно успокаивая его, и это движение было по-детски милым и искренним. Клод замер, затаив дыхание, боясь спугнуть её, желая, чтобы прикосновение это не прекращалось никогда. Эсмеральда молчала. Ей сложно было принять, что теперь Феба больше не существует, его нет для неё совершенно и точно, и возвращаться к воспоминаниям о нем нет никакого смысла, к чему лишние страдания? Нет больше прекрасного Феба, который оказался подлым и гнусным человеком. Оставался лишь Фролло, этот несовершенный, со своими недостатками и пороками, человек, у которого также есть и хорошие черты характера, которые она заметила ещё во время их занятий. И потом, когда он спас её, рискуя своей жизнью… Нужно было признать, что он стал ей дорог, ведь будь она к нему равнодушна, оставила бы там, среди помоев, и бежала бы с Гренгуаром во Двор Чудес. Но она прошла с ним через Ад, через страх, смерть, испытала себя и не поддалась своей слабости. Правильно сказал старик: она любит его.
— Люблю, — произнесла, наконец, девушка, вторя словам Сальвео, и через мгновение эти желанные, недоступные ранее уста коснулись его губ. Фролло чуть наклонился вперёд, поднимаясь с колен и опираясь обеими руками на кровать. «Люблю». Первый раз он слышал из её уст это долгожданное приятное слово, показавшееся ему в этот момент самым прекрасным из всех, которые он когда-либо слышал. Было ли это ознаменованием его новой жизни? Позволением ему прикоснуться к ней?
Он уже ничего не понимал и ни о чем не думал, ибо страсть, сдерживаемая все эти годы, желание, раскалёнными углями испепеляющее всё его существо, победили, и он накрыл собой хрупкое тело девушки. Какой огонь разожгла эта искра, какое безумное желание одолело его. Он закрыл глаза, целуя горячие губы цыганки, чувствуя всем телом исходящий от неё жар. Задыхаясь, священник не мог насытиться — одного поцелуя, одного мгновения было ему мало. О, эти сладкие губы, о которых мечтал он, эти поцелуи, которые чудились во сне и наяву. Священник снова и снова касался их, боясь пропустить секунду драгоценного времени, страшась, что сейчас она отпрянет от него, очнётся, будто от забытья. И этот страх торопил его. Наконец, переведя дыхание, Клод оторвался от её губ, инстинктивно отвечавших ему, и спустился ниже, покрывая поцелуями открывшуюся шейку, такую уязвимую и манящую. Обе руки его неистово сжимали ткань простыни, а губы продолжали ласкать смуглую нежную кожу плясуньи. Девушка не сразу ответила на его ласки с должной пылкостью. Мысли о Фебе исчезли из её головы, но чувство, что она не должна принадлежать священнику не пропадало вплоть до того момента, пока она не почувствовала, как его губы коснулись её груди. Тихий, сладостный стон сорвался с губ, и ладонь легла на шею Фролло. Она чувствовала его огненные поцелуи на коже, заставлявшие всё её тело откликаться на них. Девушка осторожно провела ладонью дальше, по его плечу, ощущая напряженные мышцы сильных рук.
Она разглядела в нём настоящего мужчину, ещё тогда, когда он, рискуя собой, защитил её от Феба, Феба де Шатопера, которого она считала всем, ради которого когда-то хотела предать и мать, и свою гордость. Но только теперь она могла сказать, что Клод именно тот мужчина, который был нужен ей. Разве могла бы считать она себя счастливой рядом с Фебом, который бы отвернулся от неё, только лишь получив желаемое? Он боялся даже вступить с ней в брак, считая это низким, недостойным его поступком. А Фролло? Тот готов был с первого же дня стать её рабом, любил её тогда, любит и теперь. И эта прекрасная, наполненная надеждами мысль будто бы разбудила цыганку ото сна. Смущенная, покрывшаяся румянцем, она поняла, скольким обязана этому человеку, сколько боли приносила ему доселе своими разговорами о Фебе и теперь хотела доставить ему хоть немного наслаждения. Но стоило ей ощутить его прикосновения к бедру, она вздрогнула всем телом и попыталась отстранить от себя. Страх и ужас охватили девушку, перед тем неизвестным, что ожидало её. Фролло, казалось, не замечал протеста, чувствуя это живое тепло, исходящее от девственного тела молодой смуглянки. Он поднялся выше, стараясь ощутить кожей то, как трепетала она под ним. Грудь его от волнения тяжело вздымалась, и он судорожно пытался вновь перевести дыхание. Ладонь его всё ещё ласкала её бедро, когда он, изнеможенный постоянным запретом, сгораемый от нетерпения и возбуждения, наконец, взглянул в черные, расширенные от страха глаза Эсмеральды.
— Прошу, не надо, сжальтесь, — взмолилась девушка, сжимаясь и вздрагивая. Архидьякон не понимал её, ему казалось, что она вновь отказывает, что ей неприятны прикосновения и она вот-вот оттолкнёт его.
— Твои слова ранят сильнее, чем любой кинжал! Молю, девушка, я не могу больше удерживать себя! Эта страсть, она сильнее меня. Любимая, желанная моя, позволь мне сделать тебя своей. Я так долго ждал. Знаешь ли ты, что за нескончаемая пытка терзала меня эти месяцы? Не отвергай же меня теперь! — чем дольше он говорил, тем больше внешний протест девушки распалял его. С ласковых уговоров он перешёл на гнев и негодование. — Я желаю тебя, желай и ты меня, как желает жена своего мужа!
— Ах, я не отвергаю вас, но я не могу, не могу променять мою мать на ваше наслаждение! — она уже не молила. Сейчас девушка, словно дикая кошка, готова была дать архидьякону достойный отпор. — Если я перестану быть целомудренной, я потеряю последнюю надежду увидеться с ней!
Но Фролло не слушал, он вновь прижался к её губам. Его бёдра коснулись бёдер цыганки, и та уперлась ладонями в грудь священника.
— Отчего нужно подтверждать любовь этим ужасным ритуалом? Отчего вы не можете любить меня, как раньше, без этого сближения, — она прервала поцелуй, вновь продолжая защищать себя. Обезумевший архидьякон почти взвыл от негодования и нетерпения.
— Ты теперь моя жена, ты приняла католичество и больше не зависишь от глупых суеверий. Я найду её, и твою мать, и отца, и когда мы вернёмся, я отведу тебя к ним, если они и живы, но сейчас… сейчас забудь обо всём, слышишь?! Прими меня, моя госпожа, позволь мне доставить тебе наслаждение, которое я обещал тебе, — его молящий взор, пылкий и страстный, был устремлён на неё. У девушки больше не осталось оправданий, архидьякон был прав, она не может противиться ему, он всё сделал для неё, а она не отдала ничего взамен. Девушка зажмурилась и, пересилив страх, положила обе ладони на шею священника, и это её движение было воспринято, как немое согласие.
Цыганка была ещё слишком напряжена, отчего боль, пронзившая её, показалась нестерпимой. Эсмеральда сжала похолодевшими пальчиками короткие волосы на затылке архидьякона, а крик, не успевший сорваться, заглох, встречая на своём пути жадные губы. Одна её ладонь схватилась за плечо Фролло, сдавливая, в надежде хоть как-то отвлечься от боли. Клод же не думал совершенно ни о чем, отдаваясь ощущениям и сладостному чувству — эта чистая, целомудренная девушка теперь раз и навсегда принадлежала ему. Он сжимал её бедро, желая прижаться к нему ещё ближе, он мог ласкать её так, как не смел и мечтать.
Сейчас он мог воплотить в реальность все свои сны, желания, дозволенные и недозволенные ему, и он воплощал.
Отпустив бедро, он касался ладонью её хрупкого плечика, девственной, смуглой груди, и все те видения, посещавшие его раннее, воскресали вновь. Он ловил каждый полустон, полувсхлип цыганки, и это опьяняло больше любого вина. Её гибкое стройное тело, такое запретное и прекрасное, было распростерто под ним, и он мог ощущать живое тепло, какого ещё ни разу не приходилось ему чувствовать.
И в это мгновение, казалось, искры загорелись в его глазах, — привыкшая к боли, девушка неуверенно ответила на его прикосновения, пропуская сквозь пальцы темные, седеющие на висках, волосы. Она прервала поцелуй, откинув голову назад и позволяя архидьякону прижаться ещё ближе. Лицо его пылало, и привычных вдохов не хватало, чтобы насытиться воздухом, пропитанным лечебными травами.
Цыганка касалась тяжело вздымающейся грудью его груди, и это ощущение отдавалось большим желанием в теле Фролло. Священник не сдерживал себя более: он опустил голову, покрывая поцелуями шейку цыганки, и позволяя ей самой оставлять отметины на своих плечах. Он не думал о том, сколько боли приносит он ей своими резкими, почти животными движениями, но старался подарить ей хоть немного того наслаждения, что получал он сам.
Девушка задыхалась от этой муки, не в силах понять своё тело — оно и отвечало на ласки, и сжималось от непривычки и боли. Она хотела вновь отдалить от себя нависшего над ней архидьякона и хотела чувствовать его рядом, ощущать прикосновения.
Свеча давно погасла, и лишь лунный свет освещал теперь двух несчастных, наконец переставших противиться своей судьбе. Несчастных, обретших убежище, дом, создавших собственный очаг, нашедших то, что было предназначено им.
Фролло лишь теперь обрёл успокоение. Постоянно находящийся под страхом кары, он только сейчас, в обители лекаря, смог позволить себе выразить все те чувства, все те эмоции, накопившиеся в нём. Лишь после всех пережитых мук мог позволить себе жить.
Жить, дышать полной грудью, радоваться и любить. Любить. И быть любимым.
Он сполна заплатил за эти радости. И нисколько не жалел.
Архидьякон снова и снова касался губ цыганки, теперь уже овладев собой и усмирив тот безумный пыл, охвативший его тело в первые минуты вседозволенности. И девушка не столько заметила, сколько почувствовала эти изменения. Теперь, когда движения его стали более мягкими, тело её, наконец, перестало сопротивляться, и сама она позволила себе получить от своеобразной ласки Фролло тот сладостный экстаз, который он обещал ей…
И вот, стон, полный этой грешной, непозволительной страсти и безумного наслаждения, сорвался с губ священника. Он откинул голову, прикрыл глаза, и его лицо осветилось слабым светом луны, попадающим в окно, и в этом свете его бледные, резко очерченные скулы были поистине красивы, да и сам он, казалось, помолодел в это мгновение, и девушка, глядевшая на него, запечатлела в памяти профиль «переродившегося» архидьякона. Теперь этот, казавшийся ей злым и жестоким, мужчина принял свой истинный облик. Без позолоченного мундира, без меча и самовосхваления, это был обыкновенный, простой человек, а не принц, выдуманный ею и воплощённый в образе Феба. Её мучитель и её спаситель, Клод Фролло. Эта пытка, которой подверг он сейчас несчастную, была для неё и жутким испытанием, и своеобразным наслаждением. Она не могла сказать, что всё, что произошло с ней в эти минуты, осчастливило её, однако это таинство заставило девушку почувствовать себя женщиной. Она знала, что желанна, знала, что любима, и что, возможно, любит. А что ещё нужно для счастья?
Какое-то время они лежали в тишине, нарушаемой лишь звуком их собственного сбившегося дыхания. Каждый думал о чём-то своём: головка цыганки покоилась на груди Фролло, и слух её улавливал каждый удар его сердца. Ей было интересного, что сейчас занимает мысли священника, отчего его сердце всё ещё бьется так часто. А он думал о ней.
— Я люблю тебя, девушка, — горячо произнёс Клод, наконец привлекая её к себе для нежного, ласкового объятия. — Моя Эсмеральда, мой ангел, моя жена, — он осторожно коснулся губами её волос, затем её щеки, румянца которой не было видно из-за полумрака. Он вложил в свои слова всю нежность, которую, увы, не сумел передать движениями, которые должны были подарить ей те ощущения, что он обещал ей. Но, что сделано, то сделано.
Девушка чуть улыбнулась: грустно ли, счастливо, трудно было угадать, что творилось в её душе в эти минуты. Она только слегка приобняла Фролло, осторожно поцеловав его, устало закрыла глаза и почти сразу уснула в его объятиях. Ей больше незачем было бояться, нечего было защищать. Архидьякон обещал ей найти родителей, и она верила ему, и эта надежда придавала сил.
Она уже ни о чем не жалела.
Возможно, это и правда судьба, возможно, — рок.
Только теперь на одной из стен их хижины значилось слово «счастье», вырезанное Фролло охотничьим ножом. Цыганке и правда хотелось думать, что когда-нибудь она станет по-настоящему счастлива с этим человеком.
Архидьякон же не смыкал глаз: всё глядел в темноту комнаты, и впервые за это долгое время безумные мысли не туманили ему разум. Он слышал тихое, умиротворенное дыхание уснувшей цыганки, ощущал её тёплую ладонь в своей — и покой приятной, мягкой пеленой постепенно окутывал его.