Клод взглянул на девушку, и лицо его приняло странное выражение. Что же это? Она всё это время была рядом с ним. Почему же тогда отошла от него, стоило ему прийти в себя? Он внушал ей отвращение? Ужас? Неужели эти два чувства были в ней настолько сильны, что она инстинктивно старалась отдалиться?
Разум Фролло всё ещё был затуманен, а голова раскалывалась от боли. Он не понимал совершенно ничего: ему казалось, будто это Эсмеральда боролась за его жизнь, её пальчики, дрожащие от пережитого ужаса, касались оголенной кровоточащей плоти, чтобы затянуть её нитью, будто это её голос звал его, её молитвы слышал он сквозь свой страшный сон, но что же он видел теперь? Плясунья словно мотылёк вспорхнула с табурета, оказавшись на некотором расстоянии от него, Клода, чтобы он не мог прикоснуться к ней. Она вернула его к жизни, чтобы снова убить своей жестокостью и холодностью. Чтобы он жил ради страданий.
— Зачем же ты спасла меня, если я всё ещё ненавистен и страшен тебе? — горячо произнёс архидьякон, взирая на неё и стремясь поймать взгляд. Но цыганка отводила взор и объяснения своему поступку не находила. Хотела бы она знать, что же это за странная гамма чувств зародилась в её душе от звука его голоса? Оттого, что он снова открыл глаза, как судорожно сжались его пальцы… Но не могла, как бы ни пыталась. Может, виной тому — факт, что Фролло — единственный человек, оставшийся подле неё теперь, когда она была отрезана от остального города, от Клопена, Джали, Гренгуара, и по причине того, что она невольно привыкла к нему, он стал для неё дорог? Или же основанием послужили более светлые чувства, нежели обыкновенная благодарность и ощущение собственного одиночества? Может, любовь… То слово, которое так страшится произнести вслух цыганка?
Сальвео оставил их наедине ещё задолго до этого разговора, и у девушки, казалось бы, было предостаточно времени для того, чтобы подготовиться к любым вопросам. Но она… вместо этого плясунья глядела на Фролло, и мысли её были далеки от реальности, девушка снова погружалась в мечты, позволяла себе представить, что Клод, наконец, изменится, смягчится, станет более снисходителен к ней, осторожен в своих действиях. Она посмела надеяться на лучшее, на счастье…
Цыганка молчала, не смея встретиться с ним взглядом. Слезы начинали застилать глаза: она боролась сама с собой, с желанием убежать отсюда, чтобы больше никогда не видеть его, и с желанием остаться здесь и принять его, понять, простить, начать жизнь заново, словно не было никакого зла, тех страстных, таких неприятных объятий…
И Клод, словно прочитав её мысли, взвыл от негодования. Его пронзительный взгляд, наконец, встретился с её, испуганным.
— К чему мне жизнь, в которой нет тебя? — он попытался приподняться, но боль, пронзившая ещё не до конца затянувшиеся раны, заставила опуститься обратно. Тихий стон сорвался с его губ. — Пусть я безумец, пусть — неблагодарный грешник, который должен восхвалять Бога и благословлять небеса за то, что остался в живых, но зачем? Зачем? К чему мне эти руки, если я не могу прикоснуться к тебе, зачем глаза, если я не смогу глядеть на тебя, зачем уши, если они не услышат больше твоего голоса и пения? Зачем мне это тело, которое внушает тебе лишь страх и ужас, за которым не видно души? Измученной, истерзанной души, не знавшей ни ласки, ни радости, испытывающей на себе только огонь страсти и ревности, сжигающий её всю? — Эсмеральда подошла к постели, вновь поймав себя на мысли, что ей жаль его, жаль. Что, будь она не так напугана, она бы сейчас же пожалела его, сжав пальчиками его руку и заглянув в глаза, возможно, ласково провела ладонью по волосам, погладив по голове, словно ребёнка. Но она только стёрла покатившиеся по щеке слезы.
— Ответь же мне, девушка, что сделать мне, чтобы ты, наконец, открыла глаза, взглянула на меня так, как смотрела на этого солдафона? Когда? Когда я стану для тебя лучше него? — Клод, казалось, вновь начинал бредить: его глаза горели безумием и отчаянием, пальцы его сжимались в кулаки. — Если я тебе ненавистен, позволь мне избавить нас от страданий. Я убью себя, если это принесёт тебе облегчение. Но к чему? К чему ты подарила тогда мне эту жизнь, полученную такой ценой? Не лучше ли было бы умереть? Только одно слово, Эсмеральда, и я… — его руки дрожали, он смотрел на неё так, как глядят те, кто был осуждён на смертную казнь, но получил вместо неё пожизненное заточение в подвалах тюрьмы: безнадёжно, безумно, обмануто. Вся эта палитра эмоций читалась в его взгляде. Цыганка отвернулась, заплакав и закрыв лицо одной рукой.
— Вы не понимаете! Вы ничего не понимаете и никогда не поймёте! — теперь голос цыганки сквозил отчаянием и горечью. — Вы не позволяете мне проникнуться к Вам хоть каким-то тёплым чувством. Ваши безумие, похоть, страсть, они отталкивают, жалят, словно ядовитые змеи. Вы говорили, что я никогда не оценю Вашей жертвы, если Вы падете мертвым к моим ногам. Говорили, что я жестока по отношению к вам. Что же теперь? Вы всё ещё считаете, что я холодна с вами? Если вам хочется знать, я испугалась, я правда испугалась, что осталась одна, что, проснувшись наутро, обнаружу рядом с собой хладный труп. Я испугалась, когда вы теряли сознание здесь, в этой комнате от боли, которую причиняли движения иглы, когда вы смотрели на меня обезумевшим от страданий взглядом, словно упрекали за то, что я мучаю вас. Мне было страшно, когда ваши руки похолодели, а сами вы не откликались на мой зов, там, в лодке, среди мрака и чужих людей, которые могли убить меня. Значит ли это для Вас хоть что-то, откажетесь ли после этого от своих прежних слов? — она решительно подошла к нему, положив ладонь на край кровати, уперевшись в неё.
Слёзы текли по щекам: Эсмеральда искала опору. Успокоение — вот что нужно было сейчас этой несчастной, измученной девушке. Губы дрожали. Она устала, бедное дитя, столько всего пришлось ей пережить за эти дни.
Клод боялся сделать хоть одно движение. Он видел её слёзы, слышал её слова. Силился понять, что же хочет она от него услышать. Что же хочет сказать сама…
Не имеет ли она в виду то, что любит его? Что забота, которую она проявила, это выражение тех чувств, которых он так ждал от неё? Отказаться от своих слов. Он откажется от всего, если она попросит. Клод Фролло, священник, архидьякон, он боготворил обыкновенную плясунью в эти минуты. Он хотел прижать её к себе, успокоить, сказать, что её жертва бесценна по сравнению с его собственными страданиями.
— Скажи только, любишь ли ты меня, девушка? — он осторожно положил свою ладонь поверх её и чуть сжал. В глазах его горел тот юношеский страстный пыл, который возник в его взгляде тогда, когда он впервые увидел её. Он готов был сейчас на всё: море переплыть, обойти всю землю, признать её самой Девой Марией, только бы услышать это заветное слово, которое читал он в каком произнесенном ею изречении…
— Люблю ли я вас? Не знаю, — честно ответила она, взглянув на архидьякона. — Вы были правы, это судьба, рок. Возможно, это правильно, и так было предначертано, — заметив блеснувшее в его глазах счастье, она впервые увидела в нём то, что так мечтала увидеть в Фебе. Да, он любил её, безумно, страстно, как, возможно, никто никогда не любил. Ему нужна была она вся: её душа, тело, мысли: все это нужно было ему, без остатка. Он любил её той, какой она была, любил и той, какой она стала. Он в первый же день встречи сказал ей, что любит её, мог и сейчас подтвердить свои слова, если бы это требовалось. На мгновение ей показалось, что он изменился: он больше не причинит ей боли, не испугает и не унизит.
И в тот самый миг Феб ушёл из её сердца, и эта мимолетная свобода от невзаимной любви окрылила её. Капитан, лживый капитан, его любовь была такой фальшивой и пошлой, что девушке вдруг стало неприятно от одного только воспоминании о ней.
— Уже совершив ошибку однажды, боишься допустить её снова, — неопределенно ответила цыганка. — Дайте мне время для того, чтобы понять себя… — по его взгляду, лихорадочному, болезненно-умоляющему, она видела, что слова не приносят ему успокоения — они вновь причиняют лишь боль. Счастье, только зародившееся в его взгляде, словно пламя свечи, колебалось, готовое вот-вот потухнуть.
— Но одно я знаю точно: я не презираю вас и не ненавижу, — уже увереннее произнесла она и улыбнулась. Улыбнулась ему. Впервые. Ему, этому священнику, не вызывавшему у неё никаких других эмоций, кроме как отвращение и страх, ему, а не Фебу, которому даже мысленно улыбалась когда-то.
Жизнь вновь заиграла в ней. Она почувствовала себя счастливой. Неужели она увидела счастье в том, кто внушал ей ужас? Она была счастлива не рядом с Фебом, её прекрасным принцем, а рядом с мрачным, суровым архидьяконом.
Было ли это настоящее счастье или лишь его слабая тень, цыганке было всё равно в это мгновение. Они были живы, а ужас остался позади.
Когда не из чего выбирать, в порыве радости соглашаешься на всё, что предлагает тебе судьба. И Эсмеральда согласилась, позволила себе забыть о ярких мечтах и взглянуть на свою жизнь прямо, без призмы ложных ожиданий, таких прекрасных и сказочных, что от них не так-то просто отказаться.
Услышав плясунью, священник не сразу поверил словам. Он сейчас же прижал её ладонь к губам, зажмурился и вновь открыл глаза. В них стояли слёзы счастья. Его горячий поцелуй запечатлелся на её смуглой коже.
Он не мог произнести ни слова, лишь осторожно поднялся выше, покрывая поцелуями её предплечье.
Девушка встрепенулась.
— Ах, только я не могу дать вам сейчас то, что вы хотите, — она высвободила руку из его пальцев.
— Почему? Отчего же ты снова заставляешь меня сгорать в этом огне желания? Эсмеральда. Ангел мой… — Фролло помнил недавно произнесенные цыганкой слова, посему постарался умерить свой пыл. Но слова его всё равно звучали так, словно он был безумцем, у которого отбирали то последнее, что у него осталось.
— Вы сами учили меня. По законам свыше девушка может принадлежать только своему мужу, — кротко произнесла плясунья.
— Ты хочешь вернуться к Гренгуару? — вдруг негодующе воскликнул Фролло, вновь перехватив ладонь девушки и сжав её, боясь, что та испугается его и убежит, на этот раз безвозвратно.
— Ах, нет, причем тут он, — она удивленно взглянула на священника, не сдержав улыбки. — Что же это, вы теперь считаете меня недостойной брака с вами? — она не убрала руки. Только снова присела на край табурета, чтобы лучше видеть то, как меняется выражение лица архидьякона.
А взглянуть было на что. Священник, внушивший себе, что Эсмеральда никогда не выберет его, скорее согласившись жить с Пьером, теперь получил надежду на счастье. Бесценную надежду. Он смутно понимал, что имела в виду девушка, посему радость, которую он начинал испытывать, отражалась в его взгляде постепенно, осторожно и нерешительно. Она, будто утренний цветок, распускающийся с восходом солнца, чтобы прохожий полюбовался его красотой, скрытой в ночное время суток, расцвела на его лице, превратившись в улыбку.
— Неужели я буду первым счастливцем, услышавшим эти прекрасные слова из уст той, которую люблю? — тихо прошептал он наконец. — Я готов пойти с тобой даже в Ад, и это будет моим Раем. Эсмеральда, — мгновенный порыв — подняться с постели, чтобы опуститься на колени перед той, что второй раз вернула его к жизни, той, которую он боготворил и на которую готов был молиться, возник у священника, и тот готов был исполнить его. — О, безумец, — он стиснул её ладони в своих, покрывая их поцелуями и прижимая к лицу. Девушка, смущенная и радостная, сидела на краю табурета, и глядела на Фролло.
Он был красив. Правильно говорят, в мгновения счастья человек преображается, становясь и моложе, и прекраснее. Так и он, Клод, целующий её руки, казался ей сейчас изящным молодым мужчиной, а не мрачным, измученным постоянным запретом, священником, возраст которого невозможно было точно определить.
За этим застал их Сальвео, стоявший в дверном проеме с несколькими неразделанными рыбами в руках. Старик восхищенно глядел на чужое счастье и радовался. Радовался тому, что в его доме наконец-то появилось что-то праздничное. Вместо слёз и страданий здесь снова воцарилось умиротворение и немое ликование.
========== Глава 15 ==========
Комментарий к Глава 15
Ну что же, дорогие читатели, финита ля драма))
Безумно хотела дождаться знаменательной даты, то бишь, 23 августа, но… по причине недоверия таймеру и за неимением интернета через неделю, решила все же выложить сейчас. Возможно, катализатором послужило и окончание чтения Отверженных, от которых до сих пор привкус стекла на языке… Впрочем, это Гюго. Если никто не умер, считай произведение не удалось.
Выкладываю главу, а самой не хочется прощаться ни с героями, ни с сюжетом… Эта история стала моей самой любимой по многим причинам… и все их, конечно, оставлю при себе. Я много раз исправляла написанное, перечитывала, и так до конца и не определилась, действительно ли это та концовка, которую хотелось бы увидеть. После Мариуса и Козетты, говорю, что да. Именно такая.
В любом случае, спасибо вам, мои читатели за то, что эти два долгих года были со мной и ждали каждую главу с нетерпением. Надеюсь. концовка вам понравится…очень надеюсь. Спасибо за ваши отзывы, что поддерживали меня и помогали двигаться дальше даже тогда, когда от экзаменов голова шла кругом и хотелось удалиться отовсюду…Спасибо))
С любовью, ваша Джесс.
Лёгкое дуновение ветерка заставило трепетать её шелковистые тёмные кудри — нежные локоны опустились на грудь и плечики смуглянки. Клод глядел на неё, не отрывая взора.
Он понял, что не может больше терпеть: он желал девушку так сильно, как желает отогреться первым лучом весеннего солнца после долгой суровой зимы замерзшая яблоня. Но чувства его не ограничивались одним лишь желанием. Он любил её. Горячо, страстно, неистово, по-настоящему. Именно теперь он осознал, что-то была не ложная привязанность, не наваждение и не временная одержимость. То была любовь. Возможно, не такая возвышенная, как та, что воспевают романтики в своих стихах, а обыкновенная, приземлённая.
В умиротворённой тишине, царившей в их небольшой хижине, Клоду казалось, что его сердце бьётся слишком громко и часто, что даже плясунья может услышать каждый удар.
Но цыганка ничего не замечала. Она сидела на брачном ложе, смущённая и прекрасная. Держа в ладони свой амулет, она глядела на зелёную бусину, висевшую на ладанке вместе с деревянным крестиком, сделанным Фролло, и крутила её, словно надеясь увидеть там ответы на все мучившие вопросы.
— Ах, неужели теперь я не найду своих родителей, — тихо, почти одними губами пролепетала она, и её ресницы дрогнули — осторожные слёзы сорвались с них. Архидьякон молчал, погруженный в свои мысли, в осознание всего происходящего, просто молчал.
Цыганка посмотрела на него. Взгляд её, несчастный, полный душевной муки, был теперь устремлен на Фролло. Тот стоял перед ней на коленях, не смея поверить, что всё позади: терзания, ненависть, злость, ужас, страдания, боль; что вот они, наконец, наедине, а она, эта неприступная, гордая и свободолюбивая цыганка — его жена. Разве мог священник мечтать о таком счастье? Разве смел, даже в самых безумных своих видениях, лицезреть её на брачном ложе?
Нет, он не имел на это права, не отрекшись от своего сана, запрещавшего ему вступать в брак из-за принятого добровольно целибата, от брата, горячо любимого, родного брата, оставленного теперь на произвол судьбы, от всего, что было ему дорого. От всего, что было ему привычно.
Он смотрел сейчас на девушку, и желание, ни на минуту не отпускавшее его с той самой первой их встречи, горело внутри него. Но он не двигался, жил одними лишь глазами, не позволяя себе прикоснуться к ней: он выработал в себе эту стальную выдержку, взял верх над похотью и страстью, обуревавших его. И что же, теперь прекрасное обнаженное тело цыганки было впервые открыто ему совершенно всё — смуглые плечи, грудь, бёдра, ножки — и он пытался запечатлеть в памяти то, что было теперь доступно ему, чтобы потом, если она исчезнет, испарится, будто очередной сладострастный образ, возникший в одержимом сознании, воспоминание осталось с ним навсегда.