От запаха рома перехватывало дыхание. Священник закашлялся с непривычки, и это сильное сокращение мышц вновь заставило раны кровоточить. Девушка помнила, как частенько во Дворе чудес подобным образом лечили бродяг: для них алкоголь был живой водой, целебным эликсиром, способным воскрешать мертвых. Старик протянул плясунье иглу и нитку, и та, смочив кусочек ткани, протерла ею иглу. Часть коры ивы уже стала порошком: девушка не теряла времени и использовала каждую минуту.
Когда окоченевшие пальцы вновь обрели способность двигаться проворно, цыганка попросила Сальвео помочь ей вновь.
— Мне нужно обработать рану, вы можете держать его?
— Я постараюсь сделать всё, что в моих силах, дитя, — старик подошёл к кровати и, положив ладони на плечи архидьякона, прижал того к твёрдым доскам.
Цыганка понимала, что всё, что она сейчас сделает, будет приносить Клоду неимоверную боль, но это не вызывало в ней никаких эмоций кроме жалости. Она не хотела мучить его, пусть даже он заставил её страдать, внушал ей ужас. Он был человеком, обыкновенным человеком, который, расплачивался за свои грехи.
Девушка вновь смочила ткань и дёрнулась, когда на её попытку обработать рану, священник схватил её за запястье, тихо застонав. Она зажмурилась, попросив Сальвео придерживать Клода за руки. Старик попытался исполнить её просьбу, но тщетно: священник всё равно вырывался, измученный галлюцинациями, посылаемыми лихорадкой, он пытался избавиться от инквизиторов, пытавших его раскалёнными щипцами. Дьявольские создания, они не прекращали истязать его, до тех пор, пока он снова не потерял сознание.
Цыганка сотрясалась от рыданий: теперь она могла убить его, что если он не выдержал боли и уснул навсегда? Ах, отчего столько страданий выпало ей испытать?
Старик серьёзно глядел на несчастную и принимался словами успокаивать её, уговаривая продолжать. Время шло, а никаких внешних изменений и улучшений не было.
Эсмеральда могла бы оставить теперь священника, и никто бы не стал её в этом винить, ведь она и так много сделала, пытаясь отплатить ему. Но разве можно повернуть на полпути? Разве не жалко будет потом усилий, приложенных для спасения? А совесть? Неужели она будет чиста?
Девушка приготовила мазь из той же коры, оставив порошок для кровоточащей раны. Мазь же предназначалась для участков, уже подвергшихся нагноению. Плясунья обмакнула пальчики в приготовленную мазь и остановилась. Ей показалось, что он больше не дышал.
— Дитя, не теряй надежды, — повторял старик, протягивая ей емкость с мазью.
И несчастная продолжала держаться за тонкую нить надежды.
Она снова и снова смачивала пальцы лекарственной мазью, затем ровным слоем накладывала её на воспалённые участки раны. Под каждым прикосновением, казалось, сердце священника начинало биться сильнее, но то было лишь ложное ощущение.
Когда девушка закончила с мазью, в руках у неё оказались игла и нить. Несчастная, она только сейчас поняла, насколько страшно было то, что ей предстояло сделать. Зашивать разорванную ткань умеет каждая девушка, а вот сшивать разрезанную клинком плоть, кровоточащую и живую, это дело, подвластное лишь человеку, способному мыслить трезво и действовать до конца, несмотря ни на что.
Пальцы дрожали, в глазах двоилось от волнения: цыганка не могла вставить нитку в иглу. Ей казалось, что вечность прошла с того самого момента, как она предприняла свою первую неудачную попытку. С каждой последующей неудачей волнение возрастало, паника зарождалась в душе девушки.
— Не плачь, дитя, ты должна быть сильной, — старик говорил спокойным, казалось, равнодушным голосом, но этот его тон успокаивал. Холодная сдержанность. Горячая натура дикарки должна была смириться, вспомнить то успокоение, что окутывало её в соборе, и довести начатое до конца. Эсмеральда взглянула в лицо священника: оно было искажено гримасой боли, глаза его были закрыты, а сухие губы вновь чуть приоткрылись в надежде получить хоть каплю того волшебного эликсира, способного уменьшать страдания.
В эти минуты его можно было сравнить с истязаемым палачом еретиком, подвергшимся наказанию: а таковым он, собственно, и являлся. Сейчас он получал своё искупление ценой страданий, пусть и меньших, чем те, которые пришлось бы ему испытать, попади он в застенки священной инквизиции, но всё же. Счастье провести эти долгие дни с той, кого он любил, дорогого стоило, и теперь он платил за все. За грехи, за мысли, за похоть, за чужие страдания, за страстные взгляды, за ненависть, за гнев, за убийство.
Они вновь привели Фролло в чувства. Эсмеральда дала ему немного рома, сделала пару глотков сама и, наконец, злополучная нитка оказалась воткнутой в ушко иглы. Можно было бы прижечь рану, но у этого способа существовали свои минусы. Рана могла быть не слишком тщательно обработана, и при ожоге нагноение могло усилиться, и вновь распарывать уже зажившую плоть было бы слишком жестоко. И потом, прикосновение раскалённого железа к рваным краям принесло бы куда больше боли, нежели сшивание иглой. Так решили Сальвео и Эсмеральда.
Девушка готова была потерять сознанье в любое мгновение: тошнота подступала к горлу всякий раз, как она осознавала, что перед ней лежал человек. Не раненый зверь, а человек, и это кровавое месиво, часть которого была теперь скрыта под несколькими слоями мази, все это было таким неестественным, новым и страшным. Но никто кроме неё не мог помочь архидьякону: старик плохо видел и был не способен управлять иглой.
Цыганка завязала узел на конце нити и снова коснулась груди священника, готовясь сделать первый стежок. Перед глазами из ниоткуда образовалась пелена, застилающая всё, на что бы ни посмотрела плясунья. Слеза покатилась по щеке, и девушка торопливо смахнула её ладонью, заглушая рвущиеся из груди рыдания. Она была на грани истерики, когда пальцы с силой надавили на иглу, пронзая один из рваных краев раны насквозь, и кровь тонкой струйкой потекла по пальцам. Полустон-полукрик слетел с губ священника, и тот распахнул глаза, судорожно сжав простыню. Эсмеральда встретилась с этим жутким, безумным взглядом, расширенных от боли зрачков.
— Я не могу! — воскликнула девушка, замотав головой. — Я же вижу: ему больно!
— Если ты не будешь останавливаться, все кончится для него быстрее. Неужели ты не понимаешь, дитя, что сама растягиваешь эту пытку? — старик был напряжен не меньше её: он хотел быть полезен теперь, когда осознал, что эти двое действительно не представляют для него никакой опасности — они лишь несчастные беглецы, пытающиеся спастись от судьбы.
Священник стиснул зубы, зажмурившись и коснувшись ладони цыганки. Он слегка сжал её, привыкнув к боли и давая понять, что девушка может продолжать.
Но Эсмеральда боялась шевельнуться. Его взгляд не выходил из её мыслей, а крик, она долго ещё будет слышать его в кошмарах, просыпаясь посреди ночи в холодном поту.
— Не медли, черт возьми! Или ты хочешь, чтобы он не дожил и до вечера? — Сальвео крепко держал Фролло, не позволяя дёрнуться — старику было нелегко, но он понимал, что его недомогание ничто по сравнению с психологическим барьером Эсмеральды, не способной преодолеть страх: оказаться убийцей человека.
Девушка стёрла дорожки слез, катящиеся по щекам.
— Дитя, никто кроме тебя не может сделать это. Соверши чудо. Я уверен, мысли он сейчас здраво, он бы восхитился тобой, — Сальвео кивнул ей головой. Девушка тяжело вздохнула и вонзила иглу вновь.
***
Последние стежки девушка делала уже почти без сознания. Пот струился по лицу, заплаканные глаза закрывались от усталости, а руки дрожали, сжимая иглу из последних сил. Фролло больше не кричал, и лишь изредка тихий стон оповещал двоих находящихся в доме о том, что несчастный ещё жив.
Эсмеральда обработала приготовленным порошком зашитые края, чтобы остановить кровотечение. Охотничий нож отрезал лишние остатки нити.
Девушка закрыла глаза, и сознание, наконец, покинуло её.
========== Глава 14 ==========
Комментарий к Глава 14
Мне очень интересно мнение каждого по поводу продолжения. Была идея написать отдельный фф, либо сделать более подробные описания в этом, либо оставить, как было задумано: ещё одну главу и эпилог. В любом случае, рада буду вашим отзывам. Надеюсь, продолжение не огорчит. Старалась)
PS. Публичная бета всегда открыта, милости прошу. Выкладываю ночью, посему многие опечатки уже не вижу..?
Старик сидел в комнате, за столом, подпирая голову рукой, и из последних сил стараясь не заснуть. Почему он не мог оставить этих двоих? Боялся, что они обокрадут его, ударят, убьют или чувствовал себя обязанным стеречь их сон и ждать пробуждения, чтобы первым же подать руку помощи?
Доверчивый Сальвео, он скорее думал о втором, нежели о первом, будучи человеком честным и бескорыстным, он ждал честности и от других… А, впрочем, терять ему было нечего. Даже если бы его изначальные домыслы подтвердились, он бы не противился судьбе. Ему не за что было бороться, не для кого было жить.
Старик изредка с интересом поглядывал на девушку, замечая, как взволнованно подрагивают во сне её ресницы. Волосы цыганки аккуратно лежали на старой простыне, обрамляя беспокойное лицо. Прекрасное дитя. Она была красива не только телом, но и душой.
Настоящий ангел, сошедший с небес, чтобы нести людям радость и благо. Кто же этот счастливец, ради которого она так страдала? Ради которого осталась ночью в лодке, надеясь получить спасение?
Сальвео взглянул на Фролло, чья грудь чуть вздымалась, совершая судорожные неглубокие вздохи. Мужчина уже не был молод: тёмные волосы на висках поседели, строгое, хмурое лицо, покрытое редкими морщинами, выдавало в нём человека, проведшего большую часть жизни в лишении и вечной скорби. Что же привлекло в нём совсем юную, неземной красоты девушку, рождённую для безбедной, роскошной жизни с каким-нибудь знатным господином?
Мужчину нельзя было назвать красивым, но, видимо, у него были другие качества, более важные, нежели внешность.
Одно старик знал точно: тот, кого спасала девушка, был действительно достоин её.
Этот мужчина спас ей жизнь. Так сказала цыганка, когда Сальвео нашёл их лодку. Но что же с ними произошло, как решились они на подобный побег?
Старик размышлял над разными вопросами, возникавшими в его голове, и с каждой минутой всё больше понимал, что это странное знакомство невольно вдохнуло в него жизнь. Девушка, словно вихрь, заставляющий листья деревьев трепыхать под порывами ветра, сгибаться и распрямляться вновь, влетела в его, потерявшую краски, обыденность. А с нею и этот человек, являющийся, казалось бы, её полной противоположностью, чем-то напоминавший Сальвео его самого.
***
Эсмеральда сидела у изголовья кровати, изредка натягивая платок на плечи и невольно вздрагивая от каждого шороха. Волнение, которое она испытывала сейчас, охватывало её всю: Фролло должен был вот-вот очнуться, и девушка желала и не желала этого одновременно. Отчего же её терзали сомнения? Неужели теперь она не считала спасение священника правильным действием с её стороны? Или же осознание того, что Клод принесёт ей новые страдания, в конечном счёте, пришло, и цыганка понимала, что архидиакон не отступит ни перед чем, чтобы овладеть ею?
Он замучает её своей ревностью, изведёт своим желанием… Теперь, когда ни другие служители, ни сан, ничто не могло ему помешать, она была перед ним беззащитна, и виной тому — её сентиментальность, умение сочувствовать и желание помочь. Глупо надеяться, что Сальвео вступится за несчастную, если Клод снова обезумеет.
И всё же…
Неужели плясунья настолько боялась Фролло? После того, что они пережили, неужели страх не прошёл, не испарился и не ослаб? Быть может, это обыкновенное наваждение, не более. Как это часто бывает, когда не знаешь, чего ожидать, и начинаешь готовиться к худшему… Цыганка трепетала перед неизвестностью, ведь архидьякон был непредсказуем. Непредсказуем и безумен, оттого и необычайно смел. Та решающая борьба между ним и Фебом заставила девушку взглянуть на священника по-другому, словно ничего не было до того дня: ни его ненавидящего взгляда на площади, ни гонений, ни нападок, а сам он являлся простым мужчиной, её спасителем. В ту страшную ночь она позволила себе быть с ним ласковой, когда он чуть не умер у неё на руках…
Эсмеральда осторожно убрала волосы, упавшие ей на лицо, и снова погрузилась в томительное ожидание. Мысли новым потоком захлестнули её. Несмотря на страх, который был вызван навязчивыми воспоминаниями того, давно минувшего кошмара первого дня, ей всё же, больше всего хотелось, чтобы Клод очнулся.
Не всегда же он был тем безумцем, каким предстал перед ней в первый день. Иногда, за занятиями, увлечённый очередной книгой, он забывал на время о своей безудержной страсти, его взгляд из болезненного, лихорадочного, становился заинтересованным и сияющим, а лицо принимало выражение восхищения и, возможно, ликования. Он учил её тому, что умел сам. Умел и любил, а она внимала каждому его слову, и это доставляло ему радость. Пусть священник и пытался скрыть эмоции за своей привычной строгостью, Эсмеральда видела всё. Не придавала значения, но видела. И теперь, когда память услужливо преподносила из своих закромов то, что ещё несколько дней назад девушка считала ненужными воспоминаниями и лишними деталями, цыганка словно «прозрела». Ей показалось, что теперь дверь, скрывающая всё то хорошее, что было в священнике, чуть приоткрылась, позволяя заметить небольшую полоску света — разглядеть самую малость того сияния, сокрытого в тёмной, мрачной комнате, называемой телом. Безусловно, Фролло нельзя было назвать обыкновенным человеком: его любовь, проявление её — нечто своеобразное, что-то, что нельзя понять с первого раза. Каждое его действие — череда выборов, сомнений, колебаний и страстных порывов. Только теперь Эсмеральда осознала, скольких усилий стоила ему её неприкосновенность, какой выдержкой обладал этот, обделённый обыкновенными радостями, человек. За всё то время, что они провели вместе: склонившись над книгой, молившись в Соборе, разговаривая, — Эсмеральда успела привыкнуть к тому, что он был её постоянным спутником и собеседником. Он был неизменной частью её теперешней жизни. И той ужасной ночью она в полной мере ощутила недостаток общения, это холодное молчание, страхом разливающееся по венам: если бы он сказал ей тогда хоть слово, одно слово, это бы придало Эсмеральде сил.
Девушка прислушивалась к тихому дыханию Фролло и не сводила с его лица своего напряженного взора.
Спящий, священник выглядел умиротворенным, а, значит, никакой опасности не представлял. Да и потом, он был слаб и не мог сейчас навредить ей, как тогда в лодке, как среди смрада парижских улиц, в минуты, когда она испытывала к нему чувство сродни нежности и состраданию. Спокойный и оттого менее отталкивающий.
Эсмеральда видела, как разгладились морщины, изрезавшие вечной строгостью его лоб, как губы, уже не хватающие лихорадочно воздух и не стонущие от боли, изображали некое подобие улыбки. Улыбки мученика. Цыганка, много раз останавливающая себя во время подобных порывов, на этот раз не удержалась от лёгкого, несколько нежного прикосновения. Её губы запечатлели на щеке архидьякона поцелуй. Осторожный, почти невесомый поцелуй ангела, вдохнувший в Клода жизнь. Смущенная собственным действием, девушка покрылась румянцем и готова была броситься вон из комнаты. Но остановилась, замерла, заметив, как дрогнули веки. Фролло очнулся. Его глаза открылись, и снова беспокойно озирались по сторонам, тщетно пытаясь сфокусироваться на чем-то одном.
Цыганка ждала. Она сидела на краешке табурета, почти склонившись над архидьяконом и не смея даже вздохнуть. Ей было страшно и радостно одновременно. Неужели у неё получилось спасти его? Неужели теперь он отплатит ей за эту добродетель безудержными порывами страсти и принудит к чему-то непристойному?
Последняя мысль, словно удар молнии, пронзила плясунью, и та дёрнулась, поднялась на ноги.