========== Пролог ==========
«28 февраля 1933 года,
вторник
Уезжая, я видел, как небо затянуло густым дымом пожара. Отец сказал, что в утренней газете опубликовали чрезвычайный закон “О защите народа и государства”. Я спросил, что это значит, а он только улыбнулся и покачал головой.
Я понял — всё серьёзно».
Эрик ничего не смыслил в политике, но знал одно — не нужно задавать лишних вопросов. Покидая Германию, он оставлял позади и дом, и родственников, и недолгие, но счастливые годы жизни. Свой тринадцатый день рождения Эрик Леншерр, говоривший тогда на английском с совершенно неподобающим акцентом, справлял в Уитби, в Северном Йоркшире.
К двадцати годам его акцент окончательно сгладился, но до сих пор, видя в кошмарах огни Рейхстага, Эрик бормотал что-то на родном языке — он не забудется никогда.
========== Глава первая ==========
Отец Эрика оказался куда прозорливее своих друзей. Он обеспечил семье будущее, уехав из Германии в критический момент — буквально за пару месяцев до бойкота еврейских магазинов и предприятий и сожжения книг. Международные новости доносили крохи информации — большинство жителей маленького городка ничего не знали о правлении Гитлера, недавно занявшего должность рейхсканцлера. Кто-то же вообще о нём не слышал, считая, что рыбалка гораздо важнее политики.
Эрик и после не спрашивал, почему они бежали. Не задавал вопросов, когда отец объяснял ему, отчего не стоит никому рассказывать лишнего даже здесь, на краю земли, у Северного моря. И даже если бы Эрик очень хотел с кем-нибудь поделиться сокровенными мыслями, он вряд ли бы смог — друзей у Леншерра так и не появилось.
Он любил уходить к побережью и всматриваться в бесконечность кобальтовой глади или же считать беспокойные волны, гонимые ветром, — во всём этом он находил особый смысл. Он собирал новости по крупицам, складывая из них мозаику, и чем больше Эрик видел и понимал, тем сильнее хотел что-либо предпринять. Принести пользу. Помочь и, возможно, отомстить — за дом, из которого им пришлось уйти, за семью, которая наверняка погибнет, за мать, которая до сих пор вздрагивала от каждого шороха.
В 1938 году, когда в Англию хлынул поток еврейских беженцев, в основном детей, Леншерр принял решение и объявил за ужином: он уезжает в Йорк, чтобы вступить в британскую армию.
Через два дня Эрик покинул Уитби, куда никогда больше не вернётся прежним.
***
Испокон веков военный чин означал особое уважение и престиж в обществе. После событий Великой войны многие юноши с гордостью и чувством долга уходили по проложенной отцами-ветеранами тропинке к карьере в армии. Британия выпускала из-под своего крыла лучших лётчиков и моряков, но ни небо, ни море не привлекали Чарльза Ксавье. Воспитанный отцовскими рассказами о том, что война в первую очередь наносит удар по экономике и обычным гражданам, глядя на голод и бедность со стороны, Чарльз рос, с каждым годом всё больше убеждаясь — война никогда не принесёт мира.
Но вслед за процессом перевооружения, запущенном ещё в 1935 году, пришла и мобилизация населения — всё это говорило само за себя, красноречиво выкрикивая: «Война! Мы встретим её во всеоружии» с листовок и из газет. Не питая иллюзий насчёт правительства Чемберлена и его политики усмирения, Чарльз стал добровольцем британской армии в марте 1938 года — сразу после Аншлюса Австрии. Мальчишке тогда было всего семнадцать лет.
Он не хотел убивать, как и не хотел ввязываться в сам конфликт, казавшийся неизбежным. Поэтому в перерывах между тренировками и уроками стрельбы, обязательными для всех, Чарльз занимался приёмом новобранцев, желающих служить стране. Они шли сюда, воодушевлённые рассказами ветеранов или же речами Черчилля, и все были столь же различны, сколь их происхождение — фамилии звучали так, будто в городок близ Йорка прибывали рекруты со всего света.
И лишь одна заставила Чарльза оторвать взгляд от листа, куда он ровным почерком, подобно прилежному ученику, записывал все данные о каждом прибывшем. После бумаги уйдут в штаб, где их подсчитают и подошьют, а в случае войны — без колебаний бросят в горнило смерти.
— Леншерр. Эрик.
Он был высок и худощав, и на его остро очерченном лице лежала тень, свойственная глубоко погружённым в себя людям, задумчивым и одиноким. Чарльзу стало жаль его. Плотно сжимая губы, Эрик смотрел куда-то мимо, будто опасался заглядывать незнакомцам в глаза — вдруг те поймут то, чего им знать вовсе не нужно.
— Леншерр?
— Да, сэр.
Чарльз тихо вздохнул и вновь уткнулся в бумаги, выводя новое имя. Откуда он тут взялся? Конечно, Чарльз слышал о еврейских беженцах, точно как и о том, что простые немцы, не разделяющие взглядов фюрера, предпочитали покидать Германию, но чтобы немец или еврей, бежавший из родной страны, так просто пришёл воевать за чужую? Он не был уверен, что иностранца вообще взяли бы в британскую армию, но документы Эрика Леншерра казались подлинными и в них — ни слова о Третьем Рейхе: рождён в 1920 году, Уитби, Северный Йоркшир. Чарльз заключил, что семья Леншерра перебралась в Англию после Великой войны или, вероятно, ещё раньше. И в этом не было абсолютно ничего предосудительного.
— С каких пор фрицев принимают в нашу армию, а?
— С тех пор, как им перестали выдавать в пайке сигареты.
За спиной Эрика раздался хохот. Те, кто уже успел записаться, стояли неподалёку и, передавая друг другу мятую пачку сигарет, поглядывали на новичков, ухмылялись и о чём-то судачили. Они не впервые задевали кого-то своими глупыми комментариями, но только сейчас Чарльз нахмурился, словно брошено это было ему, и отложил карандаш. Он не раз сталкивался с тем, как старшие обижают младших — неважно, по званию или возрасту, — и это казалось обычным явлением, только вот сам Чарльз испытывал отвращение к подобным поступкам. Более того — к людям, поощряющим такое поведение. Он отодвинул стул и сделал приглашающий жест.
— Идём. Я покажу тебе казармы.
Чарльз сам не знал, почему ушёл. Но Эрик, не повернувшийся, чтобы посмотреть на обидчиков, вызывал лишь одно желание. Желание уберечь его от нападок со стороны, несправедливых и отчасти жестоких. Чарльз, несмотря на свой юный возраст, умел отличать плохое от хорошего: солдаты в большинстве своём были честными людьми, выполняющими приказы, защищающими не свою жизнь, а жизни сотен и тысяч, оставшихся за их спинами.
— Ты давно здесь? Эрик?
— Нет, сэр. Несколько часов.
— Чарльз. Меня зовут Чарльз Ксавье. Пожалуйста, Эрик, я не твой командир, мы с тобой на равных условиях.
Леншерр коротко кивнул. Он по-прежнему выглядел потерянным, рассеянным. Напуганным? Эрик с жадностью осматривал территорию, изучал оружие, форму, бронетехнику — всё, мимо чего они проходили, что попадало в поле зрения. Чарльз видел и его любопытство, и неподдельный интерес, и желание окунуться в это безумие с головой, оказаться полезным — мальчишка! Чарльз не сдержал улыбки и положил ладонь Эрику на плечо.
— Это место станет твоим домом на ближайшие полгода, год. Сегодня вечером мы подаём списки, и вас распределят по ротам. Если тебе нужна будет помощь, ты найдёшь меня там же, где мы встретились. Идёт?
Чарльз остановился и заглянул в глаза Леншерра — серо-зелёные, по-стальному холодные, они заставили Чарльза вздрогнуть. Эрик опять молча кивнул в ответ и нервно сглотнул, будто говорить для него было сущей пыткой. Чарльз не обратил внимания ни на эту немногословность, ни на то, как Эрик произнёс собственную фамилию, — всё это не имело для него значения. Но он чувствовал, что между ними много общего.
— Можешь бросить вещи здесь, распаковываться нет смысла. Вон там столовая, а слева полигон. Мне нужно бежать. Но пообещай, что мы ещё встретимся, хорошо? Я запомнил тебя, Эрик Леншерр.
Чарльз беззаботно рассмеялся и отстранился, мимолётным движением коснувшись ладони Эрика в тот момент, когда тот собирался отдать ему честь. Какая нелепость! Чарльз закусил нижнюю губу и поспешил обратно к столам. День едва начался, а он уже потратил «на безделье» десять драгоценных минут, которые вычтут из его личного времени. А последнего в их распоряжении было немного, и это значило, что Чарльз не успеет почитать сегодня книгу — их командир не щадил никого, считая бездействие худшим пороком. Ведь будущий солдат сам мог найти казарму, для этого не нужно было отрывать других от работы.
Щурясь на солнце, которое беспечно путалось в волосах, Чарльз целый день всматривался вдаль, то и дело пытаясь выловить из толпы знакомую фигуру. Но Эрик затерялся среди сотен новобранцев — теперь они снова казались Чарльзу одинаковыми и своими целями, и своими фамилиями.
Позднее Леншерр узнал, что записан в седьмую роту.
Семь — счастливое число.
***
Даже будучи единственным ребёнком в семье, Эрик не знал, что такое излишки. Переезд стоил огромных затрат: отцу пришлось влезть в долги, а матери — работать сверхурочно. Они экономили на всём, в том числе и на еде — Эрик свыкся с мыслью, что от порции масла, полученной за завтраком, нужно отрезать хотя бы треть на потом. Но никакие жизненные трудности не сбивали его с толку. В Англии было проще: Эрик разносил газеты, книги, продавал на рынке яблоки, помогая в первую очередь матери. Она не говорила по-английски, постоянно переживала, плохо спала и ела меньше всех, заработав в конце концов нервный срыв из-за неподдельного страха быть пойманной и осуждённой, хотя ни в чём никогда не была виновата. За пять лет многое изменилось, только мать осталась такой же — худой и печальной, но всё же она отпускала своего единственного сына с улыбкой на губах и гордостью в глазах, что придавало ему сил. Эрик был уверен: он поступает правильно.
Армейская жизнь почти ничем не отличалась от того, к чему он привык.
Первым же утром их разбудили в шесть, в шесть пятнадцать они уже были на зарядке, а в семь — на завтраке. И Эрик, в отличие от остальных, не разглядывал серую жижу с комочками в своей тарелке — он вообще не думал о соседях по столу, которые больше болтали, чем ели. Не нагруженные пока тренировками, они позволяли себе брезговать, будто их мирская жизнь хоть что-то значила здесь. Тут были юнцы из разных слоёв общества, и большая их часть плотно и сытно завтракала яичницей с беконом, пока такие, как Эрик Леншерр, наслаждались подслащённой тайком от отца кашей — после Эрик всегда целовал мать и говорил, что мистер Скотт обещал ему в качестве премии банку чистого кофе.
— А ты проголодался, я смотрю, — раздался над ухом весёлый голос.
От неожиданности Эрик чуть не выронил ложку. Он повернулся, но сдержал улыбку, хотя был счастлив увидеть хоть одно знакомое лицо, оставаясь серьёзным — слишком серьёзным для подростка, каким он по сути и был.
— Доброе утро, сэр.
— Меня зовут Чарльз, — тот сел рядом, потеснив других парней. — Эрик, мы же договаривались. Как тебе местная кухня?
— Порции больше, чем дома. Чарльз, — Эрик пожал плечами, откусывая сразу половину от слегка чёрствого куска хлеба. Отвернувшись от Чарльза, он успел отметить, как быстро сменились эмоции на лице его нового знакомого: радость встречи на мгновение скрылась за смущением, непонятным Эрику, ведь сам он никогда не просил о жалости и тем более не ждал её.
— Кстати! — он спохватится, видимо, решив поскорее перевести тему. — Тебя записали в нашу роту. Поздравляю, — Чарльз грохнул жестяной кружкой с переслащенным чаем — зачем они вообще добавляют сахар прямиком в заварку? — о стол и подался вперёд, с нескрываемым любопытством наблюдая за Эриком, будто никогда не видел, как кто-то ест.
— Так ты в седьмой? — Эрик не верил в совпадения, но меньше всего сейчас думал о том, что Чарльз Ксавье мог как-либо повлиять на командование и определить его, Эрика Леншерра, в свою роту. Это — шутка Провидения. Счастье захлестнуло Эрика, насыщая лучше всякой еды и наполняя теплом изнутри. Он смягчился, увидев, как засиял Чарльз, и улыбнулся в ответ.
С самого детства Эрик предпочитал играть на заднем дворе в одиночестве; позднее, в отрочестве, да и сейчас тоже, он ощущал себя белой вороной — подростки, не осознающие тонкую грань между шуткой и оскорблением, не догадывались, как обидно могут звучать их слова. Так было в школе, так будет и в армии — в этом Эрик успел убедиться. Но здесь, в отличие от школы, был тот, кто вёл себя совершенно иначе, заверив: они равны. Эрик протянул руку и крепко сжал ладонь Чарльза в знак собственного расположения и признательности.
Он действительно был признателен.
***
«10 апреля 1938 года,
понедельник
Здесь всё совсем по-другому. Сначала мне показалось, что ничего не изменится, что ребята тут так же недовольны жизнью и правилами, как и везде.
Но я оказался неправ.
Он улыбался мне весь день, даже когда капитан Кэндалл, гонявший нас по просёлочной дороге, оштрафовал роту ещё на один круг в пять километров.
Sonnenschein.[1]
Я буду звать его так».
Комментарий к Глава первая
[1] Sonnenschein (нем.) — в данной трактовке буквально: солнца свет.
========== Глава вторая ==========
Капитан Джарвис Кэндалл был из тех, кто самоутверждался за чужой счёт и демонстрировал свою власть самым банальным способом — унижениями. Но пока его рота была лучшей по всем показателям, многие закрывали на это глаза.
Он мог поднять своих ребят среди ночи и устроить проверку, а за любую оплошность, будь это даже не по уставу повешенная на крючок форма, лишал бесценных часов отдыха или, хуже того, увольнительной. Назначат наказание провинившемуся или же всей роте, зависело только от настроения капитана.
Их первая ночная вылазка оказалась сущим кошмаром. Ещё нетренированные, они отправились в поход, водрузив на спины рюкзаки с парашютами весом в шестнадцать с половиной килограмм и зачехлённые винтовки — ещё четыре кило. Капитан распорядился выдвигаться в полночь, отведя на двадцать километров пути «не более четырёх часов», а сам остался в управлении.
— По-моему, несправедливо, что мы куда-то тащимся среди ночи, а Кэндалл прохлаждается на базе.
— Скажи ему об этом сам. Уверен, он тебя послушается и в следующий раз побежит вместе с нами.
— Ага, и будет орать под ухом, пока не оглохнешь.
По строю прокатился вялый смех. Когда другие обедали, они преодолевали полосу препятствий, когда остальные спали — занимались строевой подготовкой. Солдат этой роты прозвали «козлами отпущения», только вот недовольство рядовых росло вместе с карьерой их командира.
Эрику же всё давалось легко. Он был вынослив и никогда не жаловался на физические нагрузки, весенний холод или жмущие ботинки. Он не был брезглив и с совершеннейшим равнодушием относился к безвкусной пище, подаваемой в столовой, и к грязи, по которой их заставляли ползать. Он не кривился, получив приказ пробежать за час несколько километров с неподъёмным рюкзаком за спиной. Он не менялся в лице, когда Кэндалл во всеуслышание называл его «фриц» — именно так англичане окрестили немцев во времена Великой войны, — словно имя важнее заслуг.
— Боже, у меня сейчас ноги отвалятся.
— Тебя что, понести?
— Эй, хватит ныть!
Разговоры — любые — были единственной причиной, почему они ещё не тронулись умом. Рядовые болтали без умолку, обсуждая и осуждая друг друга или командование, просто чтобы оставаться на плаву. Подначивая и пихая соседа, делясь сигаретами, выпивкой, водой, они учились быть одной командой, учились ответственности. Доверию.
На войне нельзя лгать.
Им не раз говорили, что абсолютно не важно, как люди относятся друг к другу на самом деле, в реальной жизни. Всё это отмирало на поле боя — там есть только союзник и враг. А враги — по ту сторону баррикад.
И всё же от юнцов, марширующих на плацу второй месяц, многого не ждали. Казалось бы, общая проблема в лице капитана Джарвиса Кэндалла могла их сплотить, но большинство лишь малодушно радовались, что у командира есть свои «любимчики».
Например, Эрик Леншерр. Кэндалл никогда не был им доволен и частенько находил очередной повод для лишения увольнительной, будто испытывая Эрика и предел его возможностей.
— Он ждёт, когда ты оступишься. Не принимай близко к сердцу, Эрик. По-моему, он боится конкуренции.