А на следующую ночь я, скрепя сердце, выбрала самого Будимира. Вот уж кого я, признаться, трусила. Высоченный, могучий молодец с черными прямыми волосами, собранными в косу или хвост. Среди прочих мужиков наособицу держался, говор имел гортанный и шибко крепкий кулак. Сам Игнат его уважал и рядом с собой садил за столом.
Хороший воин был Будимир, но, сказывал Вадим, с девками больно груб и неласков. Любил народ подчинять, чтоб склонялись перед ним до земли, а девок случалось и силой брал, охоч был до молодых пригожих девчонок, что под ним в страхе визжат, да вырваться не могут. О том прослышав, я и придумала для нашей ночи малую хитрость. Только бы удалась задумка моя…
Едва в комнатушку Будимира взошли, повелел он мне ему служить, сапоги стянуть и омыть ноги в специальной бадейке. Чернобровый процедил сквозь зубы, прожигая меня взглядом:
— Высечь бы тебя, кобылицу, а потом привязать между двух жердей, да Старшой не велел шибко маять.
— И без того вас желаю потешить, Будимир Дерганыч, только так я вас боюсь, что и сказать нельзя. Я ведь бабенка простая, скромная, муженек меня редко имел, никаким премудростям любовным я не обучена, и щелочка моя узкая, поди вам и не пролезть. Вы такой богатырь, что аж замирает душа, как представлю ваше хозяйство огроменное. Пожалели бы меня, отпустили по добру, видите, не могу дрожи унять, стыд меня берет.
И так уж я виновата, что не могу вас радовать, как бы хотелось мне, что готова за то мелкое наказание снести. А потому прошу вас, Будимир Дерганыч, меня простить и своей рученькой отшлепать пару разов, только не во всю вашу силушку, а то как бы душу в теле удержать.
Вымолвила эдак-то и сама задрала рубаху, задом пячусь к нему, оголив круглые розовые ягодицы.
— Ох, и бесстыжая баба! Такую драть надо семерым зараз!
— Так ведь я семерых не сдюжу, мне вас бы как-нибудь перенести.
Тут меня Будимир подхватил, уложил поперек колен и со всего размаху припечатал широкой ладонью по голому заду. Ну, взвыла-то я натуральным образом, а сама чую, мужик распалился весь, хрен его мне уперся в живот. Терпеть руку мужскую мне пришлось на себе недолго, потому как поняла, что особенно Будимира привлекает, начала стонать и вырываться со всей моченьки, и мне даже позволили доползти до угла, а уж там меня витязь достал и давай рвать одежу. Только я не осталась в долгу, расцарапала ему плечо, да прикусила руку, он в ответ лишь рычал, аки дикий зверь да сверкал глазищами.
Там же на дощатом полу и взял грубо, только я к той поре и сама желала его принять, до того взмокла, что аж ныло нутро. Вот уж оба мы отыгрались вдоволь, толкался во мне Будимир взад-вперед, а я только подмахивала, да протяжно стонала, ухватив мужика за могучую смуглую шею. Ох, угодил, ох, же отвела душеньку за весь прежний недоеб…
Потом отнес меня богатырь на кровать и во второй раз уже любил врастяжку, не спеша, тискал за все сдобные места, губы исцеловал до синяков, и во мне оставался долго, будучи тверд как столб, не кажному мужику такое умение дано, щедры к Будимиру евонные боги, есть гордиться чем.
Но, признаться надо, устала я от той ночи, ласкал -терзал меня Смуглолицый витязь до рассветных лучей, я уж об роздыхе возмечтала и весь следующий день пролежала в своей светелке, сказавшись больной. Ладно, не тревожил меня никто, только вечерком заглянул Вадим, пожелал сам отвести днем в парную баньку. И я пойти согласилась.
И вот здесь-то уважил меня добрый богатырь, сам мыл и веничком парил, пока я не залилась слезами горючими, не обмякла душой, да не пожаловалась на свою бабскую долю, мол, не знать мне теперь покоя и сна, замучат здоровенные мужики, ежели каждую ночь вот так теребить станут. И куда сироте мне податься… К мужу ни за что не вернусь, батагами встретит, а у дальней родни в няньках жить, да корочкой хлеба пробавляться, тоже радости мало.
Меня Вадим пожалел и приласкал, обещал с Игнатом поговорить, чтобы отпустил меня до его, Вадимовой старой матушки, сильно об ней у него сердце болит. Хворая старушка совсем, а сын вечно на заставе, даже ожениться не желает. Вот бы я пригодилась в помощь, а там глядишь, выйдет время, оставит Вадим службу ратную и сам вернется домой, старость матушки утешать, да меня любить.
Так и молвил мне Вадим, что летами уже не молод, чтобы за себя нетронутую девку брать, а я ему во всем по сердцу. А то, что с его названными братцами его побывала, так невелика беда, парням радость, а с меня знать не убыло.
На том мы и порешили. Разнежилась я на руках у Вадимушки, да и он на прелести мои пышные глядючи, плотью восстал. И пошло у нас милованье сердечное, никто меня так не баловал, как это богатырь. Всю с головы до ног исцеловал, даже в тех местах, куда мужики только хреном заглядывают.
— Ох, и сладка твоя пизденка, чистый мед…
И смеюсь, и стыжусь, и гордость меня берет. Мужичище здоровый, руками подковы мнет, а меня гладит бережно, осторожно лапищами сжимает, а уж когда начал ебать, соком истекла, на всю баню запостанывала. Как только и услыхали, будто оконце треснуло, не иначе кто-то со стороны двора нами любовался, да лбом едва не выдавил тонкое стеклышко.
Хотя, Вадимушка даже ухом не повел, продолжал меня всю лапать да нацаловывать. Шибко он мне в тот час угодил, да еще тело мое распарилось, разомлело, само таяло в могучих руках. А Вадимушка еще приговаривал:
— Ясочка моя, лебедушка белая, как же с тобой мне любо… Век бы тебя имел, устали не зная.
После такой славной баньки Вадим сам меня полотнищем обтер и на руках снес в светелку свою, положил на широкое ложе, и так я крепко заснула подле него, что ни в сказке сказать, ни пером описать. На другое утро уехали мои добры молодцы по важным делам, а Ванюшу на хозяйстве оставили.
Я так сразу и поняла, что они его частенько оставляли домовничивать, за отрока при себе держали, за ученика. Ну, наставляли, конечно, и делу ратному, Ванюша в могуте-то телесной уж не сильно им уступал, а с возрастом грозил заматереть под стать самому Игнату.
Однако по летам своим юным, да по силушке богатырской, Ванечка ровней им никак не был, а потому ходил порой в синяках да ссадинах… Наука воинская она того даже требует! Двадцать годочков едва парню стукнуло, сам на службу попросился, так чего шестерым дюжим мужикам с мальчишечкой церемониться.
— Подай, принеси… терем вымой, воды натаскай, оружие приготовь… коня вычисти…
А в награду лишь щелчки, да дружеские оплеухи… «Привыкай, братец, к службе дружинной…”
И Ванюша все терпел, да угодить братьям названным старался. Не век же вечный ему в отроках-то ходить… Уж недолог час и Вадим его рядом за стол посадит, ровней назовет.
А уж поди на мой-то счет было все -таки молодцу обидно… Игнат - то, я слышала краем уха, перед ними всеми хвалился: яблочком наливным меня называл, ягодкой в самом соку… ” Уж больно сладка девица… чистый мед…”
Ваня при том был, все между братишек своих терся, да и подглядывал небось в щелку, как меня уже в тереме Олег наяривал…
Ох, хорошо, что именно Вадимушка мне напоследок достался! Утешил, приголубил…Уж не только телом, но и душенькой с ним отдохнула…Перед ночью с Игнатом… Что поделать, раз такую они очередность промеж себя постановили, ничего не попишешь.
Словом, жалко мне что-то Ванечку стало. Мне-то что, я выспалась до обеда на мягонькой перинке, под утро меня Игнат еще разочек всю сладко расцеловал да понежил, а пареньку-то каково? С ранней зори весь в делах и заботах, аки белка в колесе крутится, и в благодарность Степан его лишь по плечу хлопнул так, что парнишка едва в угол не полетел.
Спустилась я с верхних покоев, подал мне Ванечка водицы колодезной для умывания да чистое полотенце. А сам-то, сам в очи и не глядит, стыдиться чего-то… Усмехнулась я, за стол накрытый села и стал мне Ванюша прислуживать…
Поглядываю на Ванечку одним глазком, второй от удовольствия чуть прищурила… Эх, хорош обед… прямо скатерть-самобранка передо мной раскинулась, и каких только яств здесь нет… расстарался видать, Игнатушка, попотчевать гостью решил… за все добро.
Спрашиваю паренька этак ласково:
— Может, тебе чем, Ванюша, помочь?
— Сам справлюсь!
Буркнул, на меня даже и не глядючи, а мне это уже не по-нраву.
— Ух, ты сколь суров… Что же ты, Ванюша, все сам да сам… так и умаяться недолго… Может, все-таки в деле каком и моя помощь сгодиться?
Нравится мне Ваня — жеребеночек необъезженный! На губах-то поди еще мамкино молоко не обсохло, а уж взирает строго, не иначе как с дядьки Радима пример берет.
Губы невольно закусываю, оценивающе паренька разглядываю: рубашонка на нем старенькая, застиранная, не то, что на Олеге, тот, по всему видать, щеголь, и со мной ложился - перстней, да обручей с рук не снимал… Семен в червленой рубашке ходит… Степан в шелковой, иноземного привоза…
Зачем-то представила я Ванюшку голышом и даже застеснялась чуток… Молоденький, свеженький, чистенький… словно теленочек, только что буренкой облизанный… ммм… аж самой лизнуть захотелось… А, может, лучше малого и не трогать, и постарше есть и посолиднее… Тем более, сама слышала, ему Игнат запретил ко мне лезть, ну, так ведь ему же запретил, а никак же не мне.
— Ва-ань, а ты давно ли с девкой бывал?
Смутился так, что ажно уши загорелись…
— Тебе-то какая забота?
— А для интересу.
— Лежать — леживал, да только не далась… сисечки только помять и разрешила… да сзаду чуток потискать.
— А, что ж ты не настоял… распалилась ведь, небось, твоя красавица?
— Так она ж девка еще, ей зачем по селу слава худая, да и мне покамест жениться рановато! А насильничать я не схотел… я же не ворог лютый.
— А тискаться-то она все ж таки тебе разрешила…
— Дак от того никакой беды, что потрогать дала, от того у девок сиськи поболее «напреют», им это любо, потому и сами дают, трогать сиськи у девок очень даже пользительно!
Ох, ты, Господи, каков выискался знаток!
— Так ты, значит, Ванечка, так ни с кем всерьез и не бывал…, - подвела я итог разговору.
Румянец у бедного парня с лица аж на шею переместился. Шея у него крепкая, загорелая, а вот налитая силой грудь под ветхой рубашонкой просвечивает беленькая, будто молочко. Стоит сейчас Ванюша передо мной, голову опустил, а я вижу как сквозь прореху на полотне торчит розовый сосок. Облизать бы его, да чуток зубками прикусить, самую малость позабавиться.
Вот же я какая поблядушка ненасытная! И смех и грех, только смеху поболе будет. Мало мне было трех жарких ночей, да веселых деньков со взрослыми мужиками до забав молодецких охочими! Еще и невинного паренька подавай! Ах, Любава, Любава…
Сама очи опускаю смиренно, да не в пол, а все по Ванькиным телесам шарюсь, глянь-ка, а штаны у парня уже шалашиком топорщатся. Ишь, ты быстрый какой, едва про девичьи прелести речь зашла, так уж готов на все боевые подвиги!
— Ва-ань! Может позволишь мне твоего «молодца» потешить?
А сама скромненько так ниже пояса его киваю.
— Уж больно разудал у тебя «молодец», как я погляжу!
Ванюша только глазами васильковыми захлопал, соображая о каком «молодце» речь, а уж когда догадался…
— Мне дядька Игнат не велел… с тобой баловаться…
Тут мне парнишку и вовсе жалко стало! Всю-то работу домашнюю на него свалили, так еще и порадоваться телу молодому не дают. Так ведь и я бы в накладе не осталась, а может и наоборот… еще в каком накладе-то… сама исхожу соком…
— Ой, миленький, так ведь не узнает никто! А мне не втерпежь чавой-то… раззадорил ты меня, Ванюша, со вчерашнего дня о тебе мечтаю… Показал бы хоть что-ли, похвастался… если есть чем… ежели найдется…
Уколола даже малость, может, гордость сыграет. Судя по тому, как штаны его оттянулись, похвастаться Ване было чем…
— Для тебя-то как не найтись, красавица!
Едва ли не пробасил Иван, верно подражая кому-то из своих наставников и… показал. А я обомлела…
Потому как хуй-то у парня и впрямь был не по летам… длиннее ладони моей и толщиной чуть ли не в мое запястье, а девица я, надо сказать, не худенькая и не тонкокостная.
— Что ж ты, милок, от меня такое сокровище прятал доселе? Хорош-то он у тебя хорош, да вот только на что гож?
— Попадет мне от Старшого…
Колебался парнишка… ох, колебался… И на елку-то влезть охота и причиндалы как бы не уколоть.
— Так мы ж никому не скажем… не признаемся… с меня какой спрос, а и ты нас не выдай…
— И под батагами не сознаюсь… как ебал тебя сладко!!!
Да неужто осмелел? Ну, вот и ладушки.
— Так иди уже ближе, соколик мой, и я свои сисечки разрешу помять, может и еще подрастут…
— Куда уж более тебе и так хороши.
— Да рубашонку-то сыми свою драную, дай хоть я тебя понежу…
Я верхние пуговицы сарафанчика растянула, да и дыньки свои увесистые явила пред синие Ванькины очи… Изошелся парень слюной… сразу руки протянул.
Да только руки-то у него не руки, а целые «лапищи», и вот как облапил он меня ими, как обхватил… аж каждая косточке во мне запела — застонала…
— А таперича пососи их, Ванюша, как в детстве мамку сосал…
— Дак ведь я уж не маленький…
— Дак по «молодцу» твоему вижу, что большой, только страсть как хочу, чтобы ты меня пососал…
— Так и быть, уважу…, - едва пропыхтел надо мной парень
«Это кто же кого уважит сейчас… глупенький…»
Ваня скинул передо мной свое старенькое шматье и остался совсем голенький да гладенький, даже на груди и под мышкам не видать волос, чисто девица… а грудь у него, хоть и мощная, а бело-розовая с нежной кожей.
Не успела я его красой полюбоваться, как присосался ко мне парень, ровно как телок несмышленый к матушке. А сам при том по телу моему ручищами шарит, ворчит, как медведь в берлоге.
Да и я-то не промах! На подушки пуховые завалилась, ухватила Ванькин здоровенный хуй, да покрепче сжала — аж парнишечка застонал в голос. От груди моей отвалился, нашел уста сахарные. Ох, и мастак был Иван цаловаться… куда до него Игнату!
Иван меня целовал, словно в рот языком ебал, губы едва ли не прикусывая, я даже испугалась малехо — распухнут потом, объясняй Старшому чего да как.
Миловались мы так-то долгонько, Ванька меня почти что к лежанке прижал, на кулаках только и держался, а я в то время «хозяйство» его теребила — яйца тугие наглаживала. Вскорести Ванюша от губ моих да грудей оторвался и едва ли не промычал:
— Уж невмоготу терпеть… залью тебе щас одежку… испачкаю…
И чего же так парня мучить! Не в моих-то порядках… ловко со спины на бочок перекатываюсь, да задираю подол.
— Ну, чего ждешь, родимый… Сама взмокла давно… на все для тебя готовая.
Я хоть и не девка давно, а едва протиснулась его здоровенная елда в мою мокрую щелочку. Видать шибко головастая, ядреная елдища у Ваньки была. Не все-то оценишь на глаз, а хорошая булава завсегда в бою проверяется.
Считай добрый получас меня Ванечка пользовал, ну, с передыхом, конечно, чай, не кобель, не застрял напрочь. В мужском деле тоже свой подход имеется, а лучше подхода два, за раз только себя порадовать можно, а уж бабоньке на второй раз остатки сладки достаются.
А после утех бесстыжих миловались мы на лежанке как два голубка, Ванечка мне всю коротенькую свою жизнь рассказал, все думы-желания поведал. Даже пожалобился на старших, мол, в дозор не пущают, от стычек с иноземцами удерживают.
Утешила, как могла отрока:
— Не минует тебя слава богатырская, ежели в бою будешь так же крепок и стоек, как с любушкой на перине. Я, Ванечка, давно эту присказку знаю. Доброго мужика завсегда видно потому как он ест, как сено косит и как свою бабу ебет. Только вот последнее действо завсегда в тайне проходит, оттого лишь мы, бабоньки, все сокровенное про своих мужиков-то и знаем. А добрая баба никогда сор из избы по улице не растрясет. Так-то… уж коли ощипан петух, да свой – надо беречь… а ежели совсем невмоготу с таким жить – бечь надо.
Только ведь и такой простоволоске, как я, житье, не сладкое, Вань. На чужих хлебах, по чужим огородам… Не мамка, не нянька, а уж хозяйкой в своем доме мне и и вовсе тепереча не бывать. Повезло мне, что Игнат здесь старшой и обижать не позволяет, а могла мне средь вас и худая доля достаться.