========== Куда ты, тропинка, меня завела? ==========
— Гранн, Гранн, — выговаривать имя на ходу сложно, зубы стучат, босые ноги колет покрытая инеем трава, тетя Леся унесла всю обувку перед тем, как запереть Олёну в сараюшке. Шаль шерстяная, греет плечи, но на груди почти не сходится, вещь детская, она давно выросла.
Из груди вдобавок рвутся рыдания, а почти родное болото кажется враждебным и невероятно темным, глаз выколи — темнее не станет.
— Гранн, надеюсь, ты меня потом добрым словом вспомнишь, если не услышишь, — всхлипывает, размазывает по лицу слезы.
Впереди топь, но если не уйти туда, собаку пустят да и найдут.
Ну и конечно, на середине тропки она оступается. Босую ногу трясина схватывает почти как Борис Сергеевич, жадно, темно, отвратительно. Олена вскрикивает, теряя равновесие, выпуская платок, цепляясь за кочку, но усилие толкает ее лишь глубже. В разрыве облаков проглядывают звезды, она поднимает голову, чувствуя стылые объятия трясины, вздрагивает.
— Гранн, прости, прости, прости, — жижа возле подбородка, напитавшаяся коса тянет вниз не хуже камня. — Гра…
Небо опрокидывается, косу дергает, болото чавкает жадно, нехотя выпуская, а встрепанное темное создание, тянущее вверх, светит узнаваемыми синющими летними глазами.
— Олёнушка! Ты что! Ты как! Держись! — сид теплый, его руки тоже, а к груди он прижимает спасенную девушку, вовсе позабыв о своем странном бальном костюме, не жалея чистоты тонких кружев.
Она прижимается, всхлипывая в сидов воротник, не в силах пока сказать хоть два связных слова. Гранн и не отстраняет, обхватывает за содрогающуюся спину, а Олёна страстно желает одного: чтобы утром эти небеса оказались зелеными. Ей ужас как не хочется возвращаться.
— Идти можешь? — обычный выдох в щеку кажется страшно теплым. — И куда ты так торопилась, чтобы посреди ночи, в болото, без обуви!
Вместо ответа вырываются одни всхлипы, стоит вспомнить, от чего, от кого она бежала. Прижиматься к Гранну тепло, он никуда не уходит и ощущается под руками как самый настоящий! Значит она в мире с волшебной изнанкой!
Облегчение накатывает волной и закрывает по макушку, оставляя сверху маленький волнующийся кусочек — а вдруг кажется? Блазнится? Видится? И все не настоящее?
— Так я и подумал, — новый выдох заставляет ее вздрогнуть. — Тогда держись, — шепот в самое ухо пошевеливает волоски, чужие губы немного касаются раковины, слезы отступают от удивления на миг.
Именно этим моментом пользуется Гранн, чтобы подхватить ее на руки.
— Все-все-все, не плачь, старый страшный сид тебя не съест, ч-ш-ш!
А у самого глаза расстроенные!
— Да я не потому! — кое-как выговаривается из одного противоречия ему на «старого» и «страшного». — Не потому!..
— А почему? — ожидаемый вопрос и ощущение, будто она летит.
Это Гранн несет ее на руках! Она же тяжелая! Олёна дергается, но вырваться не выходит: как бы он ни смотрелся, сид посильнее среднего мужчины, и её, глупой девки, тем более посильнее! Она замирает у болотника на руках, теперь опасаясь его осерчалости — а ну как заподозрит, что она ему не доверяет?! Следующий всхлип горше всех предыдущих раз в сто, и Гранн взаправду останавливается, перехватывает, чтобы в лицо заглянуть:
— Так! Олёнушка! Ты меня своими вздохами до полной печали в момент доведешь! Я лягу и умру! — она вздрагивает, но и неожиданное усилие не заставляет сида выпустить её из рук. — И вот чтобы такого не случилось, ответь мне. Куда ты бежала? От кого, вернее?
— Я от доли страшной бежала, замуж меня отдать хотели, за душегуба! — а на глаза опять слезы наворачиваются. — Он мерзавец, и руки у него мучить приучены! А я за такого не хочу! И не пойду! Лучше смерть!
Гранн прижал к себе только крепче, дальше пошел:
— Теперь понятно, — покосился яркими глазами, и во тьме ночной видными. — Прости, однако, смерть твоя не удалась, и тут я свободу твою без спросу нарушил, под Холмы утащил.
— Спасибо! Спасибо! — и вместо других слов прижалась, обхватывая за шею, сама.
— Да чему радуешься, глупая, — а сам улыбается, — я же ужасный и страшный сид, живу на болоте и утащил тебя тоже на болото!
— А это неважно, — бормотать ему в воротник, оказывается, приятно до крайности. — Важно, что именно ты меня утащил. От другого и помощи никакой бы не попросила.
— Ох! Ты как скажешь, нам, сидам, сразу падать можно! — наверное опять какие его правила нарушила. — Просто знай, я тебя могу в любую точку света отсюда доставить, но только один раз и больше ты меня не увидишь, даже если на это самое болото придешь, на это самое место…
Олёнушка ужаснулась, представив, как можно расстаться с Гранном навсегда, задумалась, пытаясь понять, где обидела, навязалась, свободу нарушила, чтобы он сразу ее выпроводить предлагал.
— Я тебя обидела, сидушко?
Вопрос его застал врасплох или обращение, но встал как вкопанный, потряс головой, покосился с таким великим подозрением, будто она клад зарыла и наконец призналась, где.
— Откуда такие мысли? — а сам все смотрит, смотрит, как будто дырку между глаз просматривает.
— Я только в гости к тебе пожаловала, а ты сразу гонишь в три шеи, угрожаешь страшно! — не удержалась, всхлипнула. — Я тебя видеть хочу! И не один раз! И чтобы не последний! — опять заплакала, окончательно горько.
— Тихо-тихо-тихо, мы уже почти пришли, — голос его повеселел, а глаза так грустные и остались.
— Пришли? Куда? — поднять голову от его плеча казалось делом невыполнимым, и Олёнушка даже не пыталась. Приникла, совершенно позабыв, что в жиже болотной перемазана, руками за спину обхватила.
— Туда, где тебя можно искупать! И согреть! — хмыкнул. — Меня тоже уже можно, заодно.
К пораженному выдоху Олёны, Гранн стал спускаться, ровно как по ступенькам! Она открыла глаза, присмотрелась, но кругом было так же темно, бликовала и исходила теплым паром лишь вода… В которую медленно нисходил Гранн!
— Ай! Промокнем! Утопнем! — завозилась, разворачиваясь лицом к воде.
— По-твоему, мы недостаточно мокрые? Чтобы промокнуть еще раз? — и спускался, спускался, сид коварнющий! — А утопнуть тебе возле меня не грозит совершенно точно.
Сначала теплой, как парное молоко, воды коснулись босые ноги, пальцы поджались сами, Олёна удивленно выдохнула, отпустив одной рукой шею Гранна, протянув вниз, и тут же почти вскрикнув, потому что с его следующим шагом вода обхватила ногу разом до колена и лизнула поясницу!
— Тихо-тихо-тихо, никто тебя не съест, вот увидишь, это вода, просто вода, теплая вода, — голос монотонно звучал над ухом, убаюкивая, успокаивая. — Тебя надо согреть, нужно согреть, стоит согреть, чтобы никакая зараза не прицепилась, отцепилась, нет, не надо цепляться…
Вода охватывала замерзшие ноги, подобно объятиям, теплым, ласковым, родственным, похожим на объятия деда или, меньше, тети Леси. Гранн был теплее. Олёна затаила дыхание, когда со следующим шагом сида они погрузились до его середины груди. Вздрогнула, чувствуя пробравшуюся под юбку воду, объятия топи были не настолько смутительны. Гранн примолк, перехватил цепче, чтобы не уплыла, как будто — чтобы не растворилась! Сошел еще на ступеньку!
— Стой, золотой, стой, соколик, стой, касатик! — Олёна и сама не знала, почему заголосила, уперевшись лбом в его плечо, обхватив спину в атласной одежке уже под водой. Плавать она умела, погружаться с головой не боялась, а тут страх напал просто смертный. — Стой-стой-стой, мой хороший!
— Не бойся, ничего плохого не случится, тут не место плохому, — зашептал на ухо, опять едва касаясь. — А косица твоя тоже внимания требует, чистоты и упорядочивания, главное, дыхание задержи, мы недолго, вот увидишь, недолго, увидишь-увидишь-увидишь…
И шагнул! Прямо вниз!
Вокруг стало сине-сине, как если бы свет особый под водой был, ярче, чем под беззвездным ненастным небом. И часть того света в глазах сида сияла, близких глазах, синих, ярких, летних… Согревающих не хуже ласковой воды.
Олёна не удержалась, погладила его по щеке, такого доброго, такого заботливого, такого нужного. Зажмурился, соколик, вернее, кулик, да не простой — королевский! Прищурился, улыбнулся, головой качнул, об руку потираясь, назад шагнул, так, чтобы головы опять на воздухе оказались.
— И чего боялась? — а у самого глаза так и сияют, волшебные, колдовские, смеющиеся, сам-то знает, чего, а ей не скажет! — Красавица, не одному мне, Миру Под Холмами ты по нраву, истинная красавица!
Олёна осмотрела себя с сомнением: растрепа растрепой, платье в ста местах надорвано, коленки исцарапанные, ступни от бега по мерзлой земле потемневшие, ноги как у тяжеловоза, крепкие, да не скажешь, что красивые… Взгляд упал на локоть перед шеей сида, и локоть ей тоже на вид не понравился.
— Ты все шутишь! А мне расстройство! — закрыла глаза, чтобы своего убожества не видеть, позабыв удивиться, что тучи разошлись или в глазах новое зрение поселилось.
— Олё-онушка-а, — ну вот когда он так говорит, жмуриться совсем невозможно, возможно лишь на него смотреть. — Расстраиваться потом успеешь, пока нам тебя обсушить надо, обсушить и причесать.
Вышагивал из теплой воды сид еще осторожнее, чем спускался, пришептывал неразборчиво, Олёне помстилось — благодарил. Хотя кого и за что — загадка. Его бы кто поблагодарил за спасение жизни чуть не утраченной!
Воротник у Гранна тоже совершенно промок, как весь его костюм, как все ее платье, но утыкаться в тот воротник отчего-то хотелось только больше. Олёна на пробу прошептала благодарность прямо в этот же самый воротник, поняла, что сид занят, не слышит, нашептала много-много всего, страшась и больше жизни желая прикоснуться губами к шее. Кое-как с собой справилась, прижалась просто щекой, не видя, не желая видеть, куда он её, воспрянувшую в силах, несет.
— Погоди-погоди-погоди, еще чуть-чуть, недолго, надеюсь, тебе понравится, — шея подрагивала в такт словам, слегка вибрировала, Олёна из озорства подула на белую кожу, Гранн поёжился и хмыкнул. — Вижу, вижу, гляжу, ты уже опомнилась, как в сказках сдуть думаешь? Не выйдет!
— Тебя сдуешь, поди что! — силы прибавлялись по мере того, как стекала с платья вода, словно уносящая в землю всю темную усталость и страх последних недель. — Вон какую тяжесть тащишь и до сих пор не надорвался!
— Это разве тяжесть? — Олёна могла поклясться, что вибрировала не одна шея, из груди будто мурлыканье доносилось или курлыканье, не разобрать. — Тяжесть, это страх или ярость, невозможная надежда и отчаяние, вот это тяжесть, а ты, красавица, с любой стороны пушинка!
— Спервоначала, не красавица, потом — не пушинка! — своенравный сид хмыкнул, не соглашаясь, но помалкивая. — И куда мы все-таки идем?
— Домой, мы идем домой, должен же и у ветром гонимых болотников быть дом? — шел все одно без одышки или усталости, как если бы Олёна взаправду с пушинкой по весу сравниться могла. — Там уже можно сушить твои волосы, искать тебе будущее, выбирать место…
Ну вот опять за свое! Голова садовая!
— А если я уже выбрала будущее и место? — посмотрела, нарочно приподняв голову, прямо в глаза.
Гранн не запнулся, одеревенел, правда, весь, глазами не встретился, улыбнулся горько:
— Тем лучше, всего-то и понадобится, что совместить планы и действительность, — выдохнул с усилием, — но это завтра-завтра-завтра, сегодня рано, сегодня невозможно тебя отпустить… не расчесав и не высушив, а то какой из меня хозяин? Пусть и болот?
— Хороший из тебя хозяин, особенно болот, — опять устроилась головой на плече, оставив вопросы будущего.
Утро вечера мудренее, а Гранн, живущий мудростью сидов, не знающий человеческих пословиц, это хоть не знает, да чует. И совершенно ее сегодня не слышит. Как будто уши закрыл или стеной отгородился! Выпроваживает и все тут! Она тут к нему бежала, ноги сбивала, а теперь не нужна!
Ну хоть не выпускает, обнимает, греет своими руками, грудью, спиной, а особенно, блазнится, сердцем греет, оттуда тепло летнее распространяется, как вечером знойным, после дня горячего, отдохновение уже ласковое, а не жара.
В какой-то момент Олёне показалось, что они с Гранном по кругу ходят, но так быть точно не могло: сид действительно своим болотам хозяин, его не запутаешь, ложной тропкой не уведешь, сам тропинки в болотах натаптывает, чтобы выводить или заводить!
Квадратная темнота придвинулась, а как только Гранн перешагнул какую-то волшебную границу, сразу вместо темноты домик проявился, небольшой да ладный, крепкий и, на её взгляд, очень красивый, будто легкий, тоже немного летающий. В самый раз для птахи!
Гранн перешагнул и порог, не отпуская ее, занес в дом сам, прошлепал по струганому полу, столь гладкому, что не верилось, невозможно было такое руками сделать! И хотя знала Олёна про колдовство сидов, понимала, что оно для особых случаев запасается, тратится редко и с умом. После того, как её вылечил, Гранн почти год с силами собирался, потом говорил — миры соединить на время пришлось, отвары лечебные еще зачаровать, дом от старых соседских проклятий почистить…
А каким он после этаких подвигов предстал, Олёна не забудет никогда: весь бледный, кожа да кости, глаза огромные, запавшие, руки как у скелетины! Не сид, а Кощей Бессмертный из сказок навстречу ей вышел! Рада она была, правда, неимоверно, главное ведь, жив, совершенно жив! Весь день от места силы не отходил, к камню прислонившись и стоял, и сидел, глаза даже закатить пытался, да она быстро в чувства привела.
И на следующий день принесла ему, горюшку луковому, геройствующему, наваристых щей в туеске — чтобы сила-то прибывала от встреч, а не убывала совсем! Как волшебное создание обрадовалось, словами не передать, разве что не запрыгал, обнимал и руки гладил, внимания не обращая на царапки и заусенцы. Как будто красивые руки были. Да только у него покрасивее будут! О руках думалось, впрочем, мало, больше о том, чтобы Гранн своей тенью быть перестал, напитался силами за время волшебства для всех миров…
Вот и тут, в его доме, чувствовалось, волшебства на обустройство тратилось мало, а красота сделана своими рабочими руками, для всякого дела пригодными.
Сам сид донес её к теплющемуся очагу, усадил на низкую лавку, отошел и сразу вернулся, распахнув простынку, пояснил:
— Тебе переодеться надо, переодеться и обсушиться, скидывай мокрое, не бойся, смотреть не буду! — и отвернулся.
Олёна стянула с трудом влажное платье, побросала на него же белье, завернув в одну тряпку предметы помельче, пообещав себе все развесить и починить завтра и как-нибудь без Гранна. Застыла в недоумении, пока не догадалась, что в простыню можно как в полотенце завернуться. Сама себя замотала, ровно гусеница в куколку свернулась, разве что Олёну никаких превращений не ожидало, прокашлялась, скомандовала:
— Можно! — и тут же, как на шарнирах, голова в перьях повернулась к ней. — Да не смотри так, никаких чудес не показывают!
— За исключением тебя, — склонил голову свою птичью к плечу, опять бровь выше другой вспорхнула, но озорство махом пропало, а вместо простыни предложил завернуться уже в одеяло. — Переплетать будем, когда дома согреешься.
Она лишь удивиться и успела, когда сид ловко все тряпки побросанные подхватил, куда-то утащил, а вернулся с дровами. Растопил деловито печку, наказав сидеть и не суетиться, пока она в гостях, придвинул ей поближе подушку на ножках, чтобы свои ноги она положила. Выглядело это для Олёны странно, но Гранн настаивал, и она не решилась спорить.
Сам так в мокром и шастал!
А если бы она не напомнила, то и дальше бы не переоделся!
Смутился, глазами своими синими посверкал, как будто спросить что-то и у нее желал в ответ — Олёна вперед подалась, ожидая. Пока молчал, лицо его забавное снова рассмотрела, вблизи, и опять красивым показался, от высокого ровного лба до острого твердого подбородка. Такого в клетке не удержишь, чтобы по приказу пел, такого только уговорить можно.
И Олёна собиралась его во всех смыслах уговаривать!