Правда, с мыслями собираться ему, похоже, было вредно: опять отстранился и замолк, не решаясь говорить, отошел, исчез как будто, но завозился сверху, а потом спрыгнул, похоже, с потолочной балки в не настолько бальном костюме, как Олёна его видеть привыкла.
На голове топорщились высыхающие каштаново-пегие волосы, и Олёна сама как-то рукой к ним приблизилась, не заметив, и для Гранна незаметно. Сид аж вздрогнул, забеспокоился, но вырываться тоже не стал, рядом на лавку присел, позволяя не тянуться далеко, да и разглядеть домашние свои одежды. Олёна почти не удивилась, углядев, что и тут штаны синие бархатные, а рубашка светленькая, голубая атласная. Правда, на чешки ему тканей, видно, не хватило, поэтому сидел босиком!
Олёна стянула ноги с высокой подушки и накрыла его ступни своими, чтобы убедиться — не мерзнет, и вот тут Гранна на месте подбросило:
— Пора тебя переплетать, раз ты так хорошо согрелась! — вскочил, за спиной в момент оказался, косу выпутал, присел на пол прямо, чтобы расплетать с самого низу удобно было. — Такое богатство в руки каждому встречному-поперечному не давай…
— Так ты и не каждый, тем более — не поперечный! — она на сида почему-то сейчас рассердилась. Может, его тоже в какую купельку окунуть надо, чтобы глаза разулись?
Гранн примолк, занявшись косой, прядки не дергал, руками разнимал долго и бережно, Олёне казалось — даже гладил, но за то не поручишься, глаз на затылке не имея. Сама она себя чуяла странно: как будто вот едва-едва домой по-настоящему вернулась, хотелось похозяйничать, песню спеть, сида своенравного обнять ласково, чтобы не удирал и за порог вышвырнуть не грозился.
Волосы расплетались, голове становилось все легче. Текло с них, конечно, но не жижа болотная, а вода, в которой потом купались. Быстро, видать, промыла, истинно волшебная купелька. Кто ж знал, что такие посреди болота водятся?
Да вот Гранн и знал.
Олёна скосила глаза, ухватив краем зрения острую коленку: по-турецки на полу уселся! Ишь ты!
Руки сида поднимались все выше, коса расплеталась все легче, а стоило ему встать за спиной и начать вычесывать-выглаживать прядки от корней, Олёна не удержалась, зажмурилась в блаженстве, медленно ласково протянула:
— Гран-н-н! — руки замедлились, и девушка откинулась головой, угодив ему затылком в центр груди. Подняла глаза, встречая ошарашенный взгляд. — Ты волшебный, сидушко, даже когда не волшебный! Никогда так легко не было!
— Это не я, это вода, — а сам глаз отвести не может, смотрит-смотрит-смотрит, — без воды бы не было ничего, не укрыли бы мы тебя, не познакомили, не приоткрыли для глаз Нижний мир, Мир Под Холмами…
Олёна покивала, а потом договорила весомо:
— А все потому, что ты, Гранн, волшебный, меня услышал, из болота спас, от замужества нежеланного. Ты лишь и делаешь, кажется, что жизнь мне спасаешь!
— Кажется, кажется, — еще и плечами пожал, а сам все глаз не отводит, насмотреться не может. — Это все кажется, мы, сиды, вообще казаться горазды, если ты еще не приметила.
— Особенно горазды, наверное, когда сильные чувства скрыть хотите, — Олёна не знала, как к нему уже притронуться, чтобы не шарахался. Пока за спиной стоял, волосы не выпускал, можно было попробовать задать ему нужный вопрос. — Как же вы женитесь, такие пугливые? Детки-то у вас хоть обычным способом образуются?
Тут Гранн разулыбался, тряхнул головой, погладил обе ее щеки тыльной стороной своих ладоней, как если бы опасался пальцами прикасаться, легко-легко, ласково-ласково.
— Женимся мы так же, как люди, обыкновенно, если случилась любовь у мужчины и женщины, если они не желают покидать друг друга перед лицом страшных событий, если каждый другого больше жизни беречь будет, если им как одному крылу без другого не летать, — огладил по голове надо лбом, возвел очи к потолку задумчиво. — Так что женятся у нас обыкновенно. Правда, иногда несчастливо, тогда один умирает, а второй скитается в поисках другого крыла, забывая умершего. Иначе не пережить, иначе сон-жизнь и смерть… — забормотал тихо-тихо под конец.
Олёну передернуло, под шерстяным одеялом стало зябко, возле очага — стыло, а в домишке неуютно словно бы.
— Фу на тебя! Остолоп! Какие ужасы! И не произноси такое в доме! Это же дом! — она опустила голову, вглядываясь в огонь, почти зажмурившись, но откидывась на сида всей спиной. Олёне очень надо было, чтобы он ощущался рядом. — Какие вы, бедняжки волшебные, чувствительные!
Не удержалась и всхлипнула. Особенно оттого, что гонимым и несчастным рисовался единственный известный ей сид — сам Гранн. Такой злой доли она ему ни в жизнь не пожелала бы!
— Это ты чувствительная, — наклонился, слезы набежавшие стер со щек, — чувствительная и прекрасная, как не всякое создание Верхнего мира! И волосы вон, оттенка какого волшебного, каштановые, а серебряные!
— Какие они волшебные, сидушко! Ты вглядись своими глазами дивными хорошенько! Русые они! Просто русые! — Олёна даже удивилась, но грусть в глазах Гранна опять настроила ее на печальный лад. — И не смотри на меня так, будто прощаешься! Слышишь! Не смей! Я уже говорила, что не хочу в последний раз тебя видеть, постоянно хочу, а ты… А ты! — вспомнила самое страшное из угроз. — А ты свободу мою нарушил и теперь должен послушать!
Но вместо призывания к порядку получилась какая-то детская страшилка: Гранн улыбнулся еще печальнее, веселясь от ее наивности, приблизил сверху лицо.
— Спасибо за сострадание, Олёнушка, но пора тебе подкрепиться и передохнуть, завтра будет новый день, завтра многое придется решать, завтра нам дороги сводить и разводить, так что ешь и спи!
И потом все было словно в тумане: виделось, что поела, попила; чуялось, что руки Гранна за плечи прихватили, до лежанки довели, опустили и укрыли еще. А сам он рядом остался, только не лег, сел, смотрел, кажется.
В голове крутились слова «кажется, кажется, это все кажется…», Олёнушка ужасалась сквозь сон, вздрагивала и стонала, но к середине ночи за спиной ощутилась другая спина, и слова отступили, и ужас пропал.
Гранн остался, вытеснил страхи и кошмары, одним присутствием принося надежду на лучшее.
========== Нам законом запрещается любить ==========
На другое утро Олёна проснулась с ощущением ужаса, вроде бы отступившим, вновь поднявшим голову просто потому, что своенравного сида рядом не оказалось!
Дремота тут же спала с девушки, глаза открылись сами собою, и, насилу выпростав руку из-под одеяла, она даже место ощупала! Холодное! Как будто и не было его никогда!
Олёна свернулась калачиком, загоняя слезы обратно: как же не было, если он был! Если бы не было, ее уже бы душегубу замуж отдавали!
Эта мысль прояснила голову и в новом свете изобразила настоящее: потому его и нет! Её-то, Олёнушку сбежавшую, предположительно утопшую, ищут! Как бы не с собаками, правда! Собака — зверь честный, её не найдет, а сида почует и как бы не покусала!..
В беспокойстве и невозможности долее спать Олёна поднялась с постели, продолжая закручиваться в одеяло. Оглядела дом изнутри — утром тут было много солнца и света. Нашла взглядом свою одежду, чистую и подсохшую, аккуратно развешанную по диагональной, низкой балке, упирающейся в стену, видимо, чтобы залезать было удобно.
Чувствуя себя крайне недалекой, попрыгала, цепляя одежду, краснея и представляя, как сид все развешивал, длинными пальцами расправлял, касался ткани… Чтобы избавиться от ярких картин, быстро приоделась, попрыгала на одной ноге, на другой, проверяя: пол теплый или ей просто кажется? Дотронулась руками, оказалось — взаправду теплый! Как сам сид. С его теплыми руками и длинными пальцами…
Олёна потрясла головой сердито, лишь тут заметив, что волосы заплетены в косу и совсем не тяжелят голову, хотя когда именно это произошло, оставалось для нее загадкой.
— Сидушко-сидушко, чудо моё безголовое! — сердиться на него не получалось, стоило припомнить круглые синие глаза и ласковую манеру.
А как он её вчерась на руках нёс!
Сердце заходилось от одного воспоминания, Олёна никогда не могла и помыслить, что окажется в доме того самого сида, под боком, почти близко, ощутит снова его руки, не за косу при этом дергающие! Из очередной ямы вытягивающие! В последний! Третий раз!
Заходилось, однако, сердечко или нет, а бездеятельно стоять на месте в неприбранной домине Олёна не привыкла. Разыскала веник, вымела пыль по углам, сняла паутину, небольшую, видимо, Гранн свой домик убирал и сам, но, конечно, не так часто. Оторванным подолом своего платья Олёна протерла все окошки, кроме самого верхнего — к нему подойти можно было лишь по балкам, а залезать на них она еще не решалась.
Перетряхнула и расправила кровать, скорее, лежанку, на которой проснулась — сложенную из шкур и одеял конструкцию, больше прочего напоминающую гнездо. Вытрясла сор, еще раз подмела пол, размышляла, откуда бы взять продуктов, чтобы завтрак к приходу сида поспел, когда сам сид, страстно ожидаемый и так же страстно не ожидаемый, появился в дверях.
Олёна беспокоилась, что при виде Гранна на дневном свету испытает неловкость, засмущается сверх всякой меры, нагородит чуши или, наоборот, замолчит, а сид расстроится. Но при виде его, уставшего, замученного, с кругами под глазами, и все же довольного, её обуяло непреодолимое желание проверить, насколько птах глазастый в порядке, не пострадал ли сам, своеобычно, её, Олёну, растяпу этакую, перед злой судьбиной выгораживая!
Подскочила к нему, руками за лицо приобняла, в глаза посмотрела строго, не обращая внимания на удивление в них бескрайнее, как болото по зимнему времени. Кивнула, одобряя — не подставился лишнего, но не спал, нет, не спал и не отдыхал толком! Прихватила одну полу светло-коричневого камзольчика, приподняла, заглядывая, придирчиво осмотрела правый бок сида, обтянутый голубой жилеточкой поверх голубой тоже рубашки, темнее, может, на тон.
На слабую попытку вытянуть лацкан из её пальцев не отреагировала, приникла к боку его руками, еще ощупала, Гранн вздрогнул и набрал воздуха в грудь, чтобы что-то сказать, по выражению лица судя — опять про дороги. Олёна нахмурилась, согнулась, приближая лицо к ощупанному боку, продолжая вести ладонями, забралась под полу камзольчика, обошла, ощупывая спину, возле левого бока застыла, нащупав через ребра быстро-быстро застучавшее сердце сида.
Эта пола камзольчика тоже приподнялась, Гранн недоуменно заглянул себе под руку, где скрывалась сейчас взволнованная Олёна.
— Милая моя, ты что делаешь?.. — поймал за одну ладонь, потянул на свет, но она обхватила его за пояс второй рукой и вытягивание, как морковки из грядки, застопорилось.
Морковка вылезать не хотела.
— Олёнушка, — тяжкий вздох, — как это понимать?
Под осуждающим и ужасно близким взглядом сида было не по себе, но она набралась храбрости, выдохнула, как перед нырком в прорубь, на что он поглядел изумленно.
— Понимать это головушкой твоей бедовой, сидушко! Понимать это так, что я страшусь, как бы тебя, героя, собаками не нашли и не затравили!
Взгляд Гранна стал воистину изумленным, круглые и без того лазурные глаза распахнулись во всю свою круглоту, что вблизи должно было смотреться жутковато, но Олёна собирала жилетку на его спине в складки и отпускала, словно прищипывая, как вареник, и понимала, что по красоте с ним не сравнится никто и ничто.
— Я правильно понял, Олёнушка, ты боялась, что меня найдут твои преследователи и затравят собаками? В собственном болоте? Неужели забыла, что я сид?
Олёна чуть подкрутила кисть, устраивая в ладони Гранна удобнее:
— Да как же забыть, не забыла, сидушко, но ведь гонители мои жуть нападает, какие бодрые, как собака борзая — разве что землю носом не роют!
Тут Гранн усмехнулся, глаза изменили выражение, потеплели опять неостановимо, Олёна горячо понадеялась, что хоть капелюшечка той теплоты ею вблизи стоящей порождена.
— Как будто подглядывала, честное слово! — не осознавая, охватил свободной рукой её талию. — Землю не рыли, но болото порывались! Хорошо, тучки набежали, топь у нас тут страшноватая, а вы на отшибе жили, особенно не повыслеживаешь!
Добавил совсем уж хитро:
— И кто приметит птицу?
Олёна выдохнула с облегчением, прикрыла глаза, уперлась лбом ему в плечо, давая на момент себе передышку. Не пострадал, не увидели, не нашли!
— Бумаги, правда, собрать пытались, а потом на волю выпустили… — примолк тоже.
И теперь она лихорадочно вспоминала, что именно понаписала в объяснительном письме для тети Леси. И если Гранн это прочитал ли, слышал ли, видел ли, то вся Олёна ему сейчас как на ладони!
И без того, правда, как на ладони! Возомнила себя морковкой на грядке, ишь ты! Морковку тянут, потому что сладкая и нужна, а её потянули, потому что сорная и мешает, как одуванчик, поглядеть может и приятно, да место освободить нужно…
Гранн пожал её руку, прижал на миг всю, а потом отстранил, не успела Олёна обрадоваться или расстроиться больше. Причем не её от себя оттолкнул, а сам отошел, как будто весь собираясь, опять усталыми-усталыми глазами глядя, грустно, печально, тоскливо!
— Что же ты, сидушко? Чудо моё осторожное? — протянула руку опять, на что сид только шарахнулся, зажмурившись.
— Не надо так делать, Олёнушка! Да и какое я тебе чудо? — замахал руками, мол, убери свою, опусти. — Разве я похож на принца? Ну то есть на прекрасного принца? Так, кажется, у вас мечтать принято?
Руки все одно к Гранну тянулись, хотя Олёна их сцепила и к груди своей обе прижала. Несмело на него глаза подняла: ну так и хочется в волосы-перья зарыться, щеки запавшие, бледные погладить, по бровям порхающим пальцами провести, одежу, на ощупь приятную, оправить…
Так ведь не дастся!
Зажмурилась, непрошеные слезы обратно загоняя, сдержалась, не всхлипнула, но, кажется, в лице изменилась, потому что вот только далекий Гранн снова рядом стоял.
— Не плачь, не плачь, не могу смотреть, как ты плачешь, Олёнушка! — сам лицо обхватил, погладил по щекам, по лбу рукой провел, слабо-слабо волосы пригладил, выбившиеся прядки сдвинул, чтобы в глаза не лезли. — Не плачь, у тебя вся жизнь впереди, долгая, прекрасная, где никто твою свободу больше ущемлять не будет, где любое желание исполнится, где найдется кто-то особенный, возле кого остаться сердце твое прекрасное пожелает…
— А ты, — как она ни старалась, всхлип все ж таки прорвался, — между прочим, — шмыгнула носом, — вообще-то, — шмыгнула носом длинно, понимая, что не сдержится, позорно разревется прямо здесь и сейчас, — на принца похож!
Прозвучало даже с обвинением, чего Олёна от себя не ожидала, а больше того она не ожидала, что пугливый сид опять к себе привлечет, по спине погладит, по голове, возле уха опять выдыхать начнет, этак горько, а ей — сладко, оттого, что близко, и мучительно, потому что не должен он мучиться! Никому не должен! И особенно ей!
— Есть один принц даже у нас, на которого я похож, но он страшный и его никто не любит, — Гранн сочувственно головой покачал, — его тоже на болото сослали, правда, позже меня, потому что принцев так просто на болото не ушлешь… Он как раз что-то магическое в столице натворил, а я в тот же день тебя встретил, чудо хвостатое, выдернул из трясины, как морковку, как будто в загадке, красна девица с косой на улице мне попалась…
И городил этот несчастный сид ну совершенную ерунду! Олёна даже подумала, что про принца он придумал, нельзя быть нелюбимым, если на Гранна похож, но в голосе шутки не было.
Благие помыслы соблюсти его интересы и всячески отстраниться от сида самой канули, как в уже означенное его собственное болото — тихо и без плеска. Уж очень камзол у него был уютный, а руки ласковые.
— Тебя только покормить сегодня обязательно надо, ты в виду имей, — решительно утерев глаза и нос, выговорила, коверкая слова, как при насморке, Олёна. — А где у тебя еда, дак я не знаю, а то приготовила бы чего уже, ты утром запропал, я проснулась, нетути тебя, так что пришлось тут немного прибраться, прости, волновалась, теперь понимаю, зря, а не могла не волноваться, ты же, сидушка, прости, герой мой, как бы только живым возвратился, думала…