========== Часть 1 ==========
Часть 1
***
В Ялту они решили добираться вдоль побережья. Путь неблизкий – около двухсот вёрст. По ровной дороге, да на хорошей лошади, да с привалами, чтобы дать животине отдохнуть – не больше пяти дней пути. Пешком, извилистыми прибрежными тропками, таясь от врангелевских патрулей – максимум неделя. Так говорил Яшка. А Ксанка-дура поверила. Теперь хоть все губы искусай, хоть проклятую цветастую шаль порви на клочки и пусти по ветру – быстрее не выйдет.
Шесть дней назад в посёлке Ак-Монай неразлучная четвёрка впервые надолго рассталась. Данька с Валеркой должны были отправиться в Ялту на старом рыбацком судне. Маленькая лодчонка при всём желании не вместила бы четверых. И как-то само собой получилось, что Ксанка осталась с Яшкой.
И всё-таки она плакала.
– Не реви! Мы проскользнём под самым носом у беляков! Только бы товарищ Грек не подвёл! Наладим связь с товарищами в Ялте, осмотримся, что да как. А вы появитесь ближе к основному делу, – Данька, переодетый в ветхую заплатанную рубаху, босой, загорелый, высокий, выглядел старше своих девятнадцати лет.
– Заодно зарисуем карту мелких береговых укреплений… в лучшем в-в-виде. – Валерка близоруко смотрел куда-то поверх Ксанкиной головы, словно боясь встретиться с заплаканным девчоночьим взглядом. И уже сурово, Яшке: – Т-т-ты береги её т-т-там.
«Там» – это здесь, на пыльной каменистой дороге за много вёрст от цели.
Ксанка с тоской смотрит на поблёскивающую вдалеке, под обрывом, серебристую полоску моря. Если повезло, Данька с Валеркой уже добрались до Ялты. Ждут. Беспокоятся. В то время как они…
1
На первый отряд врангелевцев Ксанка с Яшкой наткнулись сразу же в окрестностях Ак-Моная. Попытались убежать. Но пятеро татарских конников взяли их в плотное кольцо.
– Нэ стрэлять! – Пожилой татарин с белой полосой ткани на рукаве предупреждающе вскинул руку. – Кто такой? Куда идём?
– От табора отбились, дядька! Подзадержался я маненько, на берег пришёл, а там даже зола в кострищах остыла. Догоняю теперь.
– А дэвка где взял? Свёл дэвка с родымый хата?
Конники загоготали.
Яшка сверкнул белозубым оскалом, блеснул золотой серьгой, рванул ворот рубахи:
– Ой, свёл, дядька! Запала мне в душу цыганскую, мочи нет, по кусочкам жилы тянула! Вольный ром, дядька, а псом цепным готов был дом её сторожить. Два лета возвращался в деревню, на потеху всему табору, пока бежать со мной не сманил. Мэ джином, со ту ман камэса, мири камлы! – нараспев произносит Яшка, крепко сжимая тёплую Ксанкину ладошку.
Ксанка и раньше слышала от него цыганские словечки, некоторые даже выучила: «я», «меня», «моя» – разбирает она в певучей фразе. Но щёки предательски краснеют, будто не очередную строчку из Яшкиной песни услышала, а стыдное что-то, страшное… сладкое?
– Карошый дэвка! – хохочет татарин. – Румяный! Но тощый. Твоя брать, её в табор вэсти, цыганка дэлать, кормыть многа-многа.
Он делает знак рукой, и конники расступаются.
– Спасибо, дядечка, – пищит Ксанка.
– Ай да, птыц мелкый! Своей волей, дэвка, пошёл? Не скрал тебя цыган?
Ксанка чувствует, как напрягся Яшка. Сейчас бы рвануть вбок, сбить с седла крайнего левого конника – ишь скалится, тварюга! – и попытаться сбежать. «Догонят! Убьют! Не уйти вдвоём!» – отчаянно думает она и кладёт вторую руку на Яшкино плечо, приобнимая и одновременно успокаивая друга.
– Что молчыш? Али-таки скрал? – татарин нависает над ними, пряча в пышных усах неожиданно добродушную ухмылку.
– Нет, дядечка, сама пошла, – отвечает Ксанка. – Вот, – кивает на узелок, валяющийся в пыли, – даже приданое собрала.
В узелке действительно лежат кое-какие вещи: сменная полотняная рубаха, завёрнутый в тряпицу окрайчик сала, кусок хлеба, фляга с водой да несколько головок иссиня-чёрного крымского лука.
– Малым-мала твой приданый.
– Какое есть, – шмыгает носом Ксанка. – Так мы пойдём, дядечка?
Татарин кивает.
– Ай, спасибо, дорогой! От всего ромского сердца спасибо! Счастья тебе, удачи, богатства и жизни долгой под небом! – Яшка улыбается и, не выпуская Ксанкиной ладони, подхватывает с земли узелок.
Они поворачиваются к татарину спиной.
Шаг.
Другой.
Вышли из кольца (лошади нетерпеливо бьют копытами, бряцают поводья).
Ещё несколько шагов.
– Обожды! – звучит сзади хлёсткий окрик.
Хорошо, что не выстрелом в спину остановил. Ксанка видит, как мгновенно каменеет смуглый Яшкин профиль.
Они оборачиваются. Оба – как на расстрел.
– Ловы подарок на свадьба! – кричит татарин.
Что-то пёстрое взмывает в крымское выцветшее от жары небо и, всплеснув кистями, падает в белёсую пыль.
– Дочка вёз, твоя нэвэст дарыть! Дэнь плохой, год плохой, жызнь плохой… ай, ром, берегы дефка! Дорог не ходы, край ходы. Патруль много, солдат много, злой много. Я злой малым меньше.
Татарин залихватски свистит, и конники, гикнув, срывают лошадей в галоп.
– Облагодетельствовал сиротку, гнида белая, – отплевавшись от пыли, поднятой копытами, шипит Ксанка.
Её трясёт.
Яшка поднимает с пола цветастый шерстяной платок – алые маки по белому полю.
– Награбленным легко бросаться! Сидор Лютый тоже бусами разбрасывался, пока не сдох.
– Дура ты, Ксанка, как есть дура. Нашла, с кем ровнять, – миролюбиво шепчет Яшка, запихивая платок за пазуху. – Пожалел он тебя. Дочке, говорит, вёз.
– А знал бы, кто я, тоже пожалел бы? Или пристрелил бы, не слезая с коня?
– Пристрелил, – соглашается Яшка. – Только и ты бы его не пожалела.
И чудится красному бойцу Оксане Щусь, будто несётся она по крымской земле на своём боевом коне, под кумачовым знаменем и рубит белых вражин налево и направо. Вот мелькнуло перед ней морщинистое загорелое лицо старика-татарина. Взлетела звонкая сабля. Опустилась – наискось. Брызнуло горячей кровью Ксанке на рукав бушлата – вместо алой повязки, вместо ордена.
… Дэнь плохой, год плохой, жызнь плохой…
Льётся кровь в сожжённую солнцем землю – будто крупные алые маки расцветают в пыли под копытами лошадей. Семижды семь лет (а может статься, что и больше) не расти добру на этой земле.
– Пойдём, – морщится Ксанка, прогоняя странное видение. – Кстати, что ты там болтал по-вашему?
– Люблю говорил, милой называл, – скалит влажные зубы Яшка. – Жизни нет без тебя рому вольному!
– Дурак! А ещё друг называется! – фыркает Ксанка, поворачиваясь к цыгану спиной, чтобы скрыть румянец.
Не пристало бывалому красноармейцу Оксане Щусь краснеть перед лицом боевого товарища Якова Цыганкова.
И не видит Ксанка, с какой обжигающей тоской смотрит вслед Яшка-цыган.
Не хочет замечать.
2
Второй и третий дни проходят без приключений. Разве что Ксанка, поотвыкшая от ходьбы босиком, сбивает ноги до крови.
– Надо бы в деревню зайти, – мрачно говорит Яшка, встряхивая бутыль, на дне которой плещется несколько последних глотков воды. – Будешь?
Ксанка мотает головой, хотя пить хочется нестерпимо, до спазмов в пересохшем горле, а ситцевая косынка на голове насквозь промокла от пота. За изгибом тропы сквозь чахлые заросли кустарников и нагромождения валунов призывно поблёскивает море.
Ксанка без сил падает на обочину дороги, поросшую чахлой пожелтевшей травой.
– Искупаться бы! – жалобно тянет она.
Но тут же, спохватившись, замолкает. Не хватало ещё, чтобы Яшка поднял её на смех. Ведь идёт война, и беляки укрепляют Крым, и нужно побыстрее попасть в Ялту за этой чёртовой картой укреплений, а Данька с Валеркой уже небось на полпути к городу, и…
– Жалеешь, что пошла со мной? – И, не дождавшись ответа, Яшка протягивает руку. – Вставай, тут неподалёку жильё должно быть. Я карту смотрел, запомнил. Пойдём, раздобудем воды. Или на ночлег попросимся, хочешь?
– Нам в деревню нельзя, – Ксанка, стиснув зубы и словно не замечая протянутой руки, поднимается на ноги. – Забыл, что ли?
– Сапоги бы тебе.
Ксанка только вздыхает, с тоской вспоминая юфтовые сапожки, оставленные вместе с маузером и шинелью где-то в другой, бесшабашной и упоительной жизни.
Яшка зло сплёвывает что-то по-цыгански, хмурит брови. Ругается, видимо.
Будто бы Ксанка виновата в том, что ноги стёрла.
В стрельбе из нагана, в бешеной скачке она почти не уступала мальчишкам. В конную армию Будённого женщин не брали, однако для Ксанки сделали исключение. Была, правда, в продуктовом обозе толстая повариха баба Маня, да толклись у неё на подхвате несколько разбитных девах неопределённого возраста, за пачку махорки и кусок сахара готовых отдаться кому угодно. Но Данька строго-настрого запретил Ксанке водиться с ними: «Ты – не они, ты – дочь настоящего красного моряка». Чтобы избавиться от сальных шуточек и непристойных намёков, Ксанка по-прежнему коротко стриглась и туго стягивала куском холстины свою и без того небольшую грудь. На привалах бывшие Неуловимые спали чуть поодаль от остальных, спина к спине, укрываясь для тепла всеми шинелями сразу. А одного особо ретивого зубоскала, осмелившегося уточнить у Ксанки, как, дескать, её по ночам приходуют – разом или по очереди, Ксанка припечала коленом в низ живота. Да так, что тот пару дней мочился кровью и смотрел косо. Потом его убили и злая шутка забылась, но к Ксанке уже никто не осмелился приставать.
Данька Ксанку любил ревнивой опекающей любовью – как брат и как главный в ватаге. При каждом удобном случае хвастался ею перед красноармейцами: гляньте, моя сестра хоть и девчонка, но в бою ничем не уступает взрослому казаку. А Валерка злился. Говорил, что нельзя Ксанку как дрессированную обезьяну напоказ выставлять. «Сам ты обезьян! – обиделась однажды Ксанка. – Очкастый!» И не разговаривала с ним до самого вечера. На следующий день в бою Валерке рассекли бедро, и пока Ксанка суматошно перевязывала окровавленного друга, обида сама собой прошла.
– Ты чего улыбаешься? – Яшка исподлобья смотрит на неё.
– Мальчишек вспомнила, – Ксанка изо всех сил старается не хромать. – Помнишь, Валерка меня обезьяном называл?
– Нет.
– Ну, они с Данькой поругались ещё… Когда я на спор с двадцати шагов, почти не целясь, пулей в бубнового туза попала. Так даже ты не можешь!
– Могу.
– Спорим?
– Зачем? У нас всё равно нет нагана.
– Вот дойдём до Ялты, – горячится Ксанка. – И я тебе докажу.
От волнения она даже забывает хромать.
– Дойдём, – кивает Яшка. – Докажешь.
Он не хочет ссориться.
Августовское солнце зависло у них за спинами. Жара начинает отступать. В придорожных кустарниках пока ещё несмело подают скрипучие голоса цикады, будто тренируясь перед долгой крымской ночью.
– Странно, – говорит Ксанка. – Здесь так тихо, будто и нет никакой войны.
Через сотню шагов каменистая тропа над обрывом сворачивает на сельскую дорогу в рытвинах от конских копыт и с двумя плотно укатанными колеями. По ней идти легче, и Ксанка веселеет на глазах. А вот Яшка хмурится, внимательно изучая следы.
– Недавно здесь проскакал небольшой конный отряд. Держись ближе к обочине. Дам знак, сразу ныряй в кусты.
Ксанка настороженно кивает, заразившись настроением друга.
Нет лета для неё. Нет покоя. Не придумали.
3
Война настигает их сразу за поворотом.
Вдоль дороги, криво сколоченная из балок, возвышается виселица.
– Не смотри! – успевает крикнуть Яшка, но поздно: Ксанка увидела.
На поперечной балке плотно, один к другому, словно свиные окорока в погребе в богатый год, висят тела. В их раскрытых ртах деловито копошатся слепни, и зелёные мясные мухи роятся вокруг.
Ксанка, будто завороженная, подходит поближе.
Сквозь обрывки окровавленного исподнего на телах видны багровые кровоподтёки и ссадины.
– Не смотри, – безнадёжно повторяет Яшка, видя, как бледнеет Ксанкино лицо, и расширяются зрачки.
– Сволочи. Вот же сволочи! – шепчет Ксанка.
Но внезапно в её глазах зажигается радость:
– Это… Яшка, глянь! Это не наши! Да читай же ты!
На шее у каждого трупа висит обломок доски с криво написанными углём буквами.
– Смерть бур-жу-ям! – запинаясь, читает по слогам Яшка. – До-лой! Крым – Со-ве-там!
– Народ начинает подниматься на борьбу с беляками. Может, здесь в окрестностях есть такие же мстители, как и мы! Понимаешь? Они не сдались, они продолжают борьбу!
Яшка нюхает воздух.
– Воняют вроде несильно. И таблички не успели снять. Этим жмурикам не больше суток. Повесили их скорее всего ночью или рано утром.
– И что?
– Да то, что я меньше всего хочу, чтобы нас тут застукали. Беды не оберёшься.
Виселицу и соседнюю деревеньку они огибают по дальней дуге. Яшка оставляет Ксанку ждать за околицей, а сам быстро наведывается за водой.
– Колодец там один на всю деревню, больше не нашёл, – рассказывает, вернувшись. – Никакого отряда на постое не видно, лошади не ржут, собаки не лают, но народ весь какой-то зашуганный. Встретил по пути хромую бабку, но расспросить не успел: она так шустро припустила от меня огородами, только пятки сверкали. Я бутыль наполнил – и сразу к тебе. Пей быстрей и пойдём, нужно до темноты убраться отсюда.
Но Ксанка не торопится пить.
– Яшка, – строго говорит она, принюхиваясь к горлышку бутылки. – Ты сам напился? Этой воды? Много успел?
***
До берега моря они добираются уже в сумерках. Яшке совсем худо. Он несколько раз вызывал рвоту, сильно нажимая на корень языка, и теперь еле плетётся. Ксанка разрывается между желанием пристукнуть его и подставить плечо для опоры.
– Наперстянка, донник, болиголов, – выговаривает она ворчливо. – Как ты мог не заметить? Помнишь, Валерка нам книжку показывал? И как мы колодец в деревне травили, тоже забыл? Как над бурнашовскими конями потом причитал, будто они наши?
– Лошадей… жалко. Добрый конь для цыгана всё равно, что брат, – еле ворочая языком оправдывается Яшка.
Что ещё он может сказать? Партизанская жизнь научила их многому. Главное – обездвижить врага, нагнать на него страх. А для этого все средства хороши.
На Яшкино счастье по дороге им попадается небольшой родничок. Ксанка придирчиво нюхает намоченную в холодной воде ладонь, потом осторожно пробует на вкус.
– Можно, – наконец кивает она.
Яшка пьёт, вызывает рвоту, опять пьёт. Ксанка с тревогой наблюдает за ним.
– Как ты?
– Как висельник, – Яшка плещет себе водой в лицо, отбрасывает со лба мокрые курчавые пряди.
– Повезло, что сразу обнаружили. Иначе… – Ксанка зябко поводит плечами. – Хорошо подготовились крестьяне. А может быть, в окрестностях действует красноармейский отряд вроде нас? Прискачут врангелевцы на запах трупов, станут в деревне лагерем. Коней напоят, сами напьются.
– А ты и рада? – Яшка, прищурившись, смотрит на подружку.
– Всё одним врагом меньше. Или десятком врагов. Можно подумать, ты не рад.
За спиной у Ксанки закатное небо полыхает всеми оттенками пурпурного и алого с прочернью. И Яшка отводит взгляд.
– А если бы я… как они…
– Дурак ты, – отвечает Ксанка.
Они ужинают остатками хлеба и половиной луковицы, запивают водой. Яшку ещё подташнивает и большую часть своей порции он отдаёт Ксанке: мол, оставь на утро.
Камни и трава вокруг мокрые от росы. Оглушительно стрекочут цикады. Внизу, под обрывом, мерно плещутся тяжёлые тёмные волны. Огромное звёздное небо сливается со своим отражением в море и от этого кажется бесконечным. Если смотреть только вперёд, то можно представить, будто где-то внизу волна сейчас выносит на берег пригоршни ярких звёзд.
– Как красиво, – шепчет Ксанка.
Но утомлённый Яшка уже спит, положив голову ей на колени.
4
В Феодосии на конспиративной квартире им удаётся разжиться запасом еды и грубыми кожаными ботинками для Ксанки. А также – получить информацию о расположении береговых врангелевских отрядов до самого Судака.
Яшка доволен. Он, как сам это называет, поймал кураж: блещет зубами и серьгой, сыплет цыганскими словечками и, проходя на базаре мимо лотков со сладостями, умудряется незаметно стащить у толстой торговки горсть разноцветных тянучек.