– И кто ж тебе, девка, так голову задурил? Таким как ты, у кого за душой ни копейки, окромя узелка за плечами, легко языком молоть. А я с жинкой почитай четверть века душа в душу прожил, хату построил, двух сынов вырастил, дочку вон в Курман-Кемельчи замуж отдал, на сносях она, первенца ждёт. И где теперь мои сыны? Младший оболтус, вроде тебя, теми же словами бросался. Как врангелевцы Крым взяли, в Джанкой убёг, лучшей доли искать. Где он сейчас, неведомо. Второго – тут, на месте, в ополчение забрали. А ну как судьба им встретиться, да только с разных сторон? Кого нам с жинкой привечать, кого хоронить?
Ксанка молчит. Внутри неё кипят яростные правильные слова, но она не может обрушить их на голову случайного попутчика, не выдав себя.
– А твоего цыгана из табора на войну уведут, что делать будешь? – продолжает крестьянин. – Конский след в пыли целовать? Босиком за ним побежишь?
– Может, и побегу.
– Дура ты, девка. Молодым любиться надо, пока кровь бурлит. Детей рожать. Коло на яблоню возле хаты вывешивать, чтоб аисты гнездились. На войну да на ненависть сердце потратишь, как потом жить?
До недавнего времени Ксанка про такое будущее и не задумывалась ни разу. Вначале было нужно выживать, сейчас – добраться до Ялты. И так всегда – шаг за шагом, цель за целью. Ксанка отстранённо покусывает сухую травинку. Неужели когда-нибудь настанет для каждого из них то самое счастливое «потом»? Данька женится на какой-нибудь хорошей девушке, похожей на маму. Валерка тоже себе кого-нибудь найдёт, а Яшка…
Яшка спит, раскинув руки. Свежие ссадины на ладонях покрылись коричневой корочкой. Поддавшись внезапному порыву, Ксанка берёт с воза вторую травинку и легонько обводит метёлочным кончиком контур Яшкиных губ. Тот, не просыпаясь, взмахивает ладонью, отгоняя «муху».
– Любишь его? – улыбаясь, спрашивает крестьянин.
Ксанка вспыхивает, открывает рот, чтобы разразиться гневной отповедью, но потом спохватывается, что чуть не нарушила «легенду», и отвечает коротко:
– Да.
– Тогда увози. Цыган твой молодой, горячий, тронь – обожжёшься. Сложит буйную головушку в степях, воронью на радость. Пусть не в табор идёт, а на судно просится – хоть матросом, хоть палубу мыть да котлы топить. Пока ещё суда ходят. И ты с ним как ниточка за иголочкой. Не будет вам среди войны настоящего счастья.
Ксанка молчит. Вспоминает хутор, на котором прошло её детство. Как мамця хлеба из печи доставала, а батька дрова на заднем дворе рубил. Любили ли они друг друга? Почитай два десятка лет бок о бок прожили, и ещё трижды столько жили, если бы не война.
Данька, он на батьку похож – упрямый, сильный. А она, Ксанка, на кого? Мамця всю жизнь в селе жила, лихого человека да злого глаза боялась, всегда пряталась в хате, когда свинью кололи, – жалела. Увидала бы она, как доня любимая, зоренька ненаглядная, на всём скаку живого человека наискось шашкой разрубает, – что сказала бы? Радовалась бы, что её кровь батьки с родной земли реками чужой крови смывают? Или отшатнулась бы в ужасе?
Горько Ксанке, комок в горле застрял – видно от пыли степной, проклятущей, что вокруг телеги клубами вьётся. Из седла-то во время скачки её особо не замечаешь, алая пелена глаза застит, сердце в такт лошадиным копытам стучит: гори! живи! Но что от костра остаётся? Лишь пепел на ветру.
А степное небо над головой ясное-ясное, облачка лёгкие по нему плывут, сверху на Ксанку смотрят: живи, мол, дура-девка, сколько тебе сроку отпущено. Только как жить по-другому на этой полыхающей от пожаров земле?
В лицо задумавшейся Ксанке тычется какая-то назойливая мошкара, она взмахивает рукой раз, второй.
Яшка тихо смеётся, приоткрыв глаза. В его руке – травяная метёлка на длинном стебле.
– Думала, я не замечу, как ты меня щекочешь? Настоящий цыган спит вполглаза, ест вполприкуса, жёнку в шатре любит – и то прислушивается.
– Вот я тебя сейчас! – притворно злится Ксанка.
Она рада, что Яшка отвлёк её от грустных мыслей.
– Милые бранятся, только тешатся, – благодушно замечает крестьянин. – Вас в Курман-Кемельчи высаживать?
– Да не, дядько, мы на окраине сойдём. Табор мой неподалёку в степи стоит, – Яшка зевает во весь рот. – Ох и хорошо я выспался у тебя в телеге!
– Долгонько-то тебе, чернявый, в шатре прислушиваться пришлось, до самой зорьки, видать… любились.
Ксанка вспыхивает от грубого намёка, прячет лицо.
– Ай, дядько, я – цыган честный, девок портить не приучен. Вот до табора доберёмся, свадьбу отгуляем, тогда и в шатёр можно. Только с такой красавицей всю жизнь караулить придётся, как бы не скрали лихие тати.
– Вот и карауль, – неожиданно строго говорит крестьянин, натягивая вожжи. – Раз она за тобой пошла, ты ей теперь – и муж, и брат, и тятька с мамкой.
– Буду, дядько, не видать мне света белого, коли вру! – Яшка легко спрыгивает с остановившейся телеги, бережно подхватывает Ксанку на руки, ставит на землю. – Спасибо, что подвёз! Долгих лет жизни тебе и родным твоим!
– Чудеса, первый раз такого цыгана вижу, который девок не портит да добра желает. И ты тогда здоров будь, чернявый, и ты, – он подмигивает Ксанке, – белобрысенькая. Детки-то, небось, полосатые пойдут, что котята?
– Да хоть в крапинку, всё одно кровь родная, – отшучивается Яшка.
– Умеешь ты зубы заговорить, – замечает Ксанка, когда телега скрывается в клубах пыли.
– Доброе слово любому приятно.
– Как же ты тогда беляков рубишь? Поговорил бы с ними, убедил… А то р-р-раз с плеча шашкой, два – из нагана пулей…
Яшка внимательно смотрит Ксанке в глаза.
– Хочешь знать, как я людей убиваю и себя до сих пор человеком чувствую?
Она до крови закусывает губу, но взгляда не отводит.
– Первое время я дадо своего вспоминал и дае свою. Блевал после первых убитых хуже, чем от воды порченой. Ненависть в себе холил, лелеял… вырастил.
– А сейчас?
– Про вас думаю. Ведь тот, кого я однажды пожалею убить, Даньку с Валеркой жизни лишит, не поморщится, а тебя… – Яшка запинается. – Не маленькая уже, знаешь, что на войне с девкой сделать могут, коли в плен возьмут. Это похуже смерти будет.
– Яш, а Яш, – вдруг с тоской говорит Ксанка, запрокидывая голову в небо. – Когда же всё закончится?
Вместо ответа он бережно приобнимает её – вполне по-братски и немного иначе, чем по-братски. И некоторое время они так и идут – рядом, плечо к плечу.
8
Ближайшего товарного состава до Симферополя приходится ждать долго. Заночевав в чахлом кустарнике возле насыпи, они продолжают брести вдоль железной дороги, стараясь таиться от возможных патрулей. Но в степи, насколько хватает взгляда, не видно ни одной тёмной точки.
Небо постепенно затягивается тучами. Уже не так жарко, как было в предыдущие дни, но воздух ощутимо сгущается.
– Как бы грозу не нагнало, – беспокоится Яшка. – Парит-то как.
Гроза в степи – гиблое дело. Вокруг сплошная пелена дождя, молнии бьют в землю. Остаётся только упасть, закрыть голову руками и ждать. Или – скакать на лошади во весь опор, надеясь, что пронесёт. Только на своих двоих от молний особо не побегаешь.
Земля под ногами легонько вздрагивает.
– Поезд! – Ксанка успевает выкрикнуть первой.
На щебень падает несколько первых тяжёлых капель.
Под порывами ветра, пригнувшись, они карабкаются на насыпь и распластываются среди камней и песка. Когда состав проносится рядом с ними, Яшка жестами командует: «Вперёд!»
Ксанка рывком вскакивает, бросается к поезду, хватается за выступающую часть вагона, на руках подтягивается выше. Узелок с пожитками она держит в зубах. Резкая боль в мышцах заставляет сердце забиться чаще: а вдруг именно сейчас руки не выдержат и выпустят металлический поручень?
Уже стоя на узкой подножке, Ксанка хватается за край вагона, ещё раз подтягивается – и всем телом наваливается на маленькое окошко. Рама поддаётся не сразу, но всё-таки поддаётся. Ксанка протискивает себя внутрь, в пахнущий лошадиным духом полумрак.
Первое, что она… нет, не слышит сквозь рокот далёкого грома, а скорее ощущает кожей и внезапно проснувшимся солдатским чутьём, – щелчок взведённого курка.
– Руки вверх! И спускайся. Но так, чтобы я видел.
Ксанка спрыгивает на подстилку и медленно поднимает руки. Из-за дощатых перегородок слышится испуганное конское ржание. Конечно, в вагоне с лошадьми обязательно должен кто-то находиться – вдруг животные испугаются и покалечат друг друга? Остаётся надеяться, что Яшке повезло больше.
– Не убивайте меня, дядечки, – выплюнув узелок, плаксиво заводит Ксанка. – Я бы сама никогда… у меня мамка болеет… а денег на билет нет… да и билетов сейчас не достать… вот я и…
Ксанкины глаза постепенно привыкают к полумраку. Беляков внутри двое: старый и молодой. Тот, который помоложе, сейчас держит её на мушке. Плохо, очень плохо.
– Что тут? – Беляк брезгливо пинает сапогом узелок.
– Подарок мамке, платок. Я заработала… месяц полы мыла, за детьми глядела… а потом дядько приехал, говорит, заболела мамка твоя… тиф у неё. Вот я и сорвалась, – Ксанка лихорадочно вспоминает карту.
– В Симферополь? Откуда?
– Из Джанкоя, дядечка. Там я в семье одной работала. Знаете, как тяжело на чужих людей спину гнуть? А мамка моя под Симферополем в селе живет.
– Из Джанкоя, говоришь? Почему там на поезд не села?
– Я же говорю, денег мало, билетов нет, поезда людей не возят… – она натурально всхлипывает и делает несколько робких шажков вперёд. – Вы не стреляйте только, дядечка. Я тихонечко сойду, будто меня и не было.
Беляк немного расслабляется, широкая ухмылка растягивает его рот до ушей.
– А за перевоз-то хватит расплатиться?
– Оставь девчонку в покое, – мрачно говорит второй.
– Всё отдам, что захотите, только не убивайте, – канючит Ксанка.
Шажок… ещё один.
– Видишь, как просит-то? Послушная, ласковая, молоденькая…
Воспользовавшись тем, что внимание беляка на несколько секунд ослабело, Ксанка делает отчаянный рывок вперёд. Первым ударом она выбивает оружие, и локтем целится в солнечное сплетение. Хрипящий беляк складывается пополам, падая ей под ноги. Лошади испуганно бьются в стойлах.
– Эй, девка, ты не балуй-то, – приподнимается с места тот, который постарше.
Ксанка молниеносно подбирает с пола маузер и наставляет на него.
– Руки, дядечка! Держите так, чтобы я видела. Живо!
– Дура, не стреляй, затопчут ведь!
Ксанка, не отводя от него дула, ногой отпихивает молодого в сторону.
– Сколько вас тут? Говори! Ну?
Она замечает какое-то движение и, не раздумывая, нажимает на курок. В шуме поезда, раскатах грома и бесновании лошадей выстрел почти не слышно.
– С-с-сука, – старый беляк хватается за раненую руку.
– Так сколько?
Позади него в другое окошко проскальзывает внутрь вагона какая-то тень. Через мгновенье на голову раненого опускается обломок кирпича.
– Яшка! – радостно кричит Ксанка. – Ты цел?
Вдвоём они связывают беляков обрывками их собственной одежды, затыкают им рты и обыскивают.
– Удачно ты попала, – ухмыляется Яшка, доставая из карманов табак, большую плитку шоколада, две коробки с патронами и перепрятывая их к себе. – А я как дурак среди тюков каких-то поныкался, решил тебя искать. Как выстрел услышал, голову от страха потерял, думал, случилось что.
Ксанка наспех перематывает своей косынкой плечо старого беляка.
– Он заступился за меня перед другим, – поясняет, поймав Яшкин взгляд.
– Тогда зачем ты в него стреляла?
– Убить меня хотел. Держи, – она протягивает Яшке второй маузер. – Теперь мы оба вооружены. Не знаешь, какая охрана у состава?
– В моём вагоне было пусто. Но мы не знаем, кто едет в соседнем. Так что оружие не помешает.
Над их головами слышен странный звук, будто тысяча пуль одновременно ударила по крыше.
– Дождь! – Яшка старается перекричать шум. – Мы въехали в грозу!
Лошади хрипят и бьются в перегородки. Волна паники достигает высшей точки и перекинулась на весь вагон. Под копытами ломаются доски ближайшего стойла.
– Если мы их не успокоим, они затопчут нас и вырвутся наружу! – восклицает Ксанка.
– Ты умеешь успокаивать лошадей?
Раскат грома заглушает её последние слова. Но Яшка понял.
– Сейчас вернусь, – машет он руками, потом подпрыгивает и исчезает в окошке.
На какое-то время Ксанка остаётся одна.
Потом сквозь проём внутрь проталкивается что-то большое, белое и шмякается на пол. Следом появляется Яшка. Мокрая рубаха прилипла к телу, с кучерявых прядей текут тонкие струйки воды.
– Тут наощупь какие-то тряпки. Рви их на куски и завязывай лошадям глаза.
Ксанка зубами и ногтями вскрывает влажный тюк. В нём оказываются какие-то тряпки.
– Что это?
– Какая разница? Делай как я! – Яшка хватает первый попавшийся кусок и бросается к ближайшему стойлу. – Ай, хорошая лошадка, яв дарик гожо грай… злые люди напугали тебя, гром гремит, дождь капает… А вот я тебе сейчас глаза перевяжу, чтоб ты на это не смотрела…
Половина Яшкиных слов теряется в общем шуме. Поезд проносится через грозу, не сбавляя ход. Ксанка, ласково приговаривая, обматывает тканью морду второй лошади. Гладит ладонью вздрагивающую тёплую шею.
– Ну, потерпи, хорошая моя.
Лошадь фыркает, нервно раздувая ноздри.
Всего в вагоне восемь дощатых загонов, но два последних пустуют. Поэтому Яшка с Ксанкой управляются быстро.
Когда они заканчивают, лошади ведут себя гораздо спокойнее.
– Ты карауль пленных, – говорит Яшка, заталкивая за пояс один из трофейных маузеров, – а я пока на разведку в соседний вагон схожу. Не хочу неожиданностей.
– Хорошо.
Он опять протискивается в узкое окошко и исчезает. Ксанка находит на полу вагона местечко посуше, садится, опираясь спиной на тюк, вытягивает ноги. В блеске сверкнувшей молнии она видит, что один из беляков уже очнулся и с ненавистью смотрит на неё.
– Только дёрнись, – ласково произносит Ксанка. – Яйца отстрелю. Понял, дядечка?
По-хорошему надо бы вынуть у пленного кляп и допросить, но ей лень делать лишние движения.
Яшки нет долго. Ксанка уже начинает не на шутку беспокоиться, когда внутрь проскальзывает знакомая фигура, обдав её холодными дождевыми брызгами.
– Ну что там?
– Всего в составе пять вагонов, – наклонившись к ней, докладывает Яшка. – Последний – с каким-то тряпьём, потом наш. В теплушке ближе к паровозу едет компания офицеров – пьют, шумят, режутся в карты. Видно, на побывку. Есть ли среди них раненые, я толком не разглядел.
– А что в соседних? – спрашивает Ксанка. – Тоже офицеры? Если они услышали выстрел, то на первой же остановке…
– Не услышали, – Яшкин голос звучит как-то странно. – Соседние вагоны доверху забиты трупами.
9
Идея увести пару лошадей, как ни странно, первой приходит в голову Ксанке. Тем более что в пустых стойлах находятся сёдла и полные комплекты сбруи.
– Бросим их потом у какой-нибудь деревни. Крестьяне спасибо скажут.
После известия о трупах Ксанка неожиданно спокойна. Мертвецов она не боится – разучилась. А погибших нужно хоронить. Ксанка испытывает к белякам что-то, вроде уважения – не бросили, значит, своих на поле битвы. Ведь намного проще было бы оставить их там, чем переправлять по августовской жаре почти через весь Крым. Видимо, из госпиталей везут… или наши уже начали наступление, не дождавшись карты?
Гроза постепенно стихает. Лишь редкие капли дождя стучат по крыше.
– Допросить бы… этих, – кивает Ксанка на пленников.
– Я займусь, – вызывается Яшка, доставая из-за пояса нож. – А ты пока оседлай лошадей. Вдруг они нам скоро понадобятся.
Она даже рада, что не придётся этого видеть. Отчего-то злой Яшка, Яшка-солдат, способный одним выстрелом раздробить голову противнику, ей сейчас неприятен. Ксанка идёт к загонам, гладит каждую лошадь, пытаясь наощупь определить, насколько та хороша в скачке. Им нужны самые лучшие – как всегда.